Неправда

— Да у нас тетка на факультете работает, вот она курсы бесплатные для студентов и открыла. Правда, желающих мало было. Со всего корпуса — человек пять. Трое потом, тоже ушли, но она не расстраивалась. Потому что этим, как она говорила, только избранные могли заниматься! — безо всякой иронии, спокойно глядя в окно на темнеющие пейзажи, произнесла Аня.

— Значит, мы избранные? — покосился на нее Мишка.

— Значит, избранные... — равнодушно ответила Аня, не отводя взгляда от проплывающих у дороги деревьев.

— Интересно, кем? — поинтересовался Лешка, которому такой выбор не очень нравился.

— Вы потише, народ вокруг... — остерегла их всегда осторожная и аккуратная Оля.

— Да я "зеркало" повесила, для вагона мы уже спим! — успокоила ее Анюта.

— Понятно... А что все-таки с функциями? Леха, может, ты знаешь, ты же историк! Ну, там диверсионные группы, все такое! — Мишке, с его легким и живым характером, было все интересно и жутко романтично.

— Ой, да откуда я знаю? — поморщился Лешка, у которого настроение было хуже. Сказывалось приближение темноты:

— Во-первых, историю Второй мировой мы еще не изучали, у нас сейчас второй период Нового времени по курсу зарубежки. А во-вторых, когда мы доберемся до войны, то будем изучать ее экономические предпосылки и последствия, а сами сражения пройдут мимо. В крайнем случае, — Брест, Москва, Сталинград, Курск, десять сталинских ударов и Берлин. И все. Причем, в общих чертах. Ты знаешь, как нас учат? Я вот вам расскажу один случай. На прошлой сессии мы сдавали экзамен по истории Нового времени, часть первая. И мне достается вопрос — "Национально-освободительное движение в Австро-венгерской империи сороковых годов девятнадцатого века". Я сижу и туплю. По Пруссии еще рассказал бы, по Франции тоже. А Австро-Венгрию не помню, хоть убей. Отпрашиваюсь в туалет. Меня доцент выпустил, как ни странно. Я мчусь в туалет, выдираю из старого своего учебника страницы. Он, все равно, списанный уже. Потом быстренько возвращаюсь, и начинаю аккуратно списывать. А там блин, такая фигня... "Ублюдочная австро-венгерская демократия нанесла подлый удар в спину рождающемуся национально-освободительному движению венгров и славян в дряхлой монархии". Ну или почти так, сейчас уже дословно не помню. И все!! Весь параграф! Никаких подробностей и фамилий! А доцент нам весь семестр на лекциях только о Кубе и рассказывал, как он туда в командировку скатался. Ну и что, выдал ему эту фразу и молчу. И он молчит. Потом говорит: "У вас все?" Я киваю, и понимаю, что все, звездец, завалил экзамен. И он мне молча ставит "Хорошо"! И вы думаете, нас учили составу десантных или диверсионных подразделений? — с тоскливой интонацией старого одессита закончил Лешка свой монолог.

— Ну, все-таки, кто-то же там должен быть? — не отставал Мишка.

— Командир, он принимает решения и отчитывается перед командованием. — Включилась Оля.

— Еще радист. Он осуществляет связь. И медик само собой. — Начал сам соображать Мишка.

— Если это диверсионная группа, я бы еще сапера назначила. Или минера, уж не знаю как правильно. — Добавила Анюта.

— Эх, еще снайпера бы. — Мечтательно вздохнул Миша.

— Угу. И бронебойщика... — мрачно пошутил Леха. Он вспомнил ощущение непреодолимой и равнодушной, словно немецкий танк силы и поежился. А по спине пробежали мурашки.

— Ой, да ладно тебе подкалывать... — Махнул рукой на него Мишка.

— Медиком явно будет Ольга. У нее руки самые... — Лешка замялся, подбирая слово.

— Ласковые — засмеялась Анька. — Что стесняешься?

— Чур, я сапером! — поднял руку Мишка. — У меня, знаете какая чувствительность хорошая? Давайте, вы с Олькой "мышонка" спрячете в купе, или нет, лучше в вагоне подвесите, а я его найду со второй попытки! Мы пока покурить с Лешкой сходим!

"Мышонком" — в просторечии — в кружке называли сгусток энергии, который обычно передавали из рук в руки для развития сензитивности начинающие экстрасенсы.

— Со второй, как же... — фыркнул Леха. — У сапера право только на одну ошибку!

— Нет, на две! — заупрямился Мишка. — У меня дед сапером воевал. Первая ошибка, когда он профессию выбирает!

— Серьезно? Так ты уже сейчас ее совершаешь! — улыбнулась Оля.

— Еще как серьезно... Все равно больше не кому! — вздохнул Мишка.

— Ну и все значит. Осталось радиста выбрать. — Оля с Мишкой серьезно посмотрели на Аню и Алексея. Причем, все понимали, что дело не в радисте.

С одной стороны, Леха понимал, что Анька все-таки опытнее в этих делах. Вон и "зеркало" догадалась повесить на купе. С другой стороны на девчонку такую ношу взвешивать... Сейчас шутки шутками, а придет момент и от решения Командира будут зависеть их жизни.

— Давайте-ка так. — Он помолчал немного и продолжил. — Мы все зависим друг от друга. Решения будем принимать сообща. Пока тихо. Если бой или что такое... Всем слушать меня и без споров. Во время пожара думать вредно. Прыгать надо. А связь... Ну Анька будет держать. Согласны?

Вместо ответа Мишка положил на стол два пальца. А за ним тоже, почти одновременно, сделали и девчонки.

— Значит, согласны. — И, тяжко вздохнув, Лешка тоже бросил пальцы на стол. Прям три мушкетера. То есть два.

— Почему два? — удивленно поднял брови Мишка.

— Два мушкетера и две мушкетерки. — улыбнулся Лешка.— Н вот вам и первый приказ. Всем спать. Завтра подъем в пять утра. В шесть выходим и нас встречают.

— Слышь, Командир, может, споешь нам пару колыбельных? — и Мишка кивнул на гитару.

— Можно и спеть... — Лешка с удовольствием взял с верхней полки отдыхавшую там гитару и...

Ну что и? Ну и запел. И начал, с той самой лауреатской колыбельной, которая так не нравилась судьям...

Из дырявых облаков легкой лодочкой

Месяц вышел посмотреть на весну.

Вот заря свернулась рыжею кошечкой —

Осторожно, не ступи на тишину!

Спит собака за забором в будке,

Снится ей большой лохматый пес.

Спит забор настороженно и чутко,

Ему сниться как тополем он рос.

Спят набухшие почки деревьев

У них еще вся жизнь впереди...

Спят дрова в поленнице за елью

И бормочут во сне: "Не уходи!"

Спит троллейбус шевеля усами,

Как огромный старый добрый жук.

Ему сниться как провода убрали —

Он стал свободен и улетел на юг

Легкой дымкой деревья закутаны...

Чуть прозрачен нейлоновый туман...

Нырнул месяц в облако уютное...

Заворчал во сне океан...

А потом полились обычные туристские песни: непременную "Как тесен мир плацкартного купе" Гейнца и Данилова, и обязательную "Спят ежата, спят мышата" Суханова, и вечную "Голову" Ланцберга, и неизбежную, но известную только в Кирове, "Спать пора" его однокурсника Лехи Винокурова. Странное дело, и стихи-то в этой песне простенькие: "Спать пора, спать пора! Я пришел перед сном сказать, что люблю тебя...". Но глубокий, в меру хрипловатый голос Вини, помноженный на блюзовую пронзающую сексуальность мелодии, ласково скользили по ушам девчонок, так что песня была во много сильнее самого эффективного "бабоукладчика" — бутылки поддельного шампанского "Иве РошеР". Вот и сейчас, глаза Оли затуманились романтичной, одной ей известной по кому поволокой, Аня же делала вид, что пыталась что-то разглядеть в уже непроницаемой темноте грязного окна трясущегося вагона.

И родилось такое ощущение, что они были в обычном походе, как всегда — завтра прямо из вагона в горы.

И надорвалось это ощущение только поздно ночью, когда пассажиры уже видели сны, как они выходят на перрон, а проводник — как на пенсию.

Леха проснулся от непонятного странного толчка.

Оказалось, что это Мишка.

Он приложил палец к губам и ладонь к сердцу — типа молчи и там и тут!

Лешка только мигнул — все понял!

Мишка осторожно лег обратно и закрыл глаза. И только рукой скрутил спираль — мол, иди за мной туда, только тихо!

Лешка послушно и уже привычно утонул в астрал и...

И увидел, как по вагону шныряет из купе в купе парочка мелких черных комков. Мишка в астрале ничуть не изменился — такой же белобрысый, невысокого роста, узкоглазый и усатый паренек с пластичными, мягкими движениями — и также осторожно он кивнул в сторону черных. Леха успокаивающе поднял руку.

Когда один из комков приблизился к их купе, надежно закрытые энергетическим "зеркалом", Леха мгновенно кинул на него энергетическую "сеть" и накрыл астральным "термосом". Но второй пискнул и успел таки резко отпрыгнуть и выпасть из несущегося вагона.

— Попался, с-сука! — с удовольствием сказал Мишка.

Шнырь бился и визжал в термосе так, что если бы это все происходило в реальности, то наверняка, весь вагон проснулся бы. Но астрал есть астрал. Души пассажиров летали в своих мирках, никакого отношения не имеющих к темному и душному вагону. Леха втащил "термос" в купе и осторожно постучал по нему.

— Жив, гаденыш? Ты кто такой?

Визг в термосе утих. Оттуда послышалось какое-то шебуршание, а потом тонкий голос пискнул:

— Исак!

— Кто? — И тут Леха заржал, заржал так, что проснулись в астрал и Аня с Олей. — Не, ну вы подумайте, Исак! Исак, твою мать! Бесов-евреев нам еще не хватало!

— Я не еврей, я Исак! — возразил писклявый.

— Какого хрена ты тут делаешь? — спросил Мишка, "постучав" по стенке "термоса".

— Я тут кушаю. Отпустите меня. Я задыхаюсь. — Шнырь, похоже, зачесался внутри импровизированной тюрьмы.

— В смысле кушаешь, тут что, ресторан тебе.

— Не... — вздохнул Исак. — Так, столовка. Ресторан там, где по двое спят и едут...

— СВ, что ли? А почему ресторан?

— Там людям сны вкусные чаще снятся. Да и сами они уже вкусные. Почти готовые. Еще чуть-чуть, и совсем готовы будут.

— Вот паразиты! — не удержалась Аня. — Это ты о людях? Вампиреныш поганый!

— Да что, это люди? — зашевелился снова бес. — Они же там почти как мы, только тела есть. Пока есть.

— Так и шел бы туда жрать. — Резонно предложил Лешка.

— Так не пускают. Там большие кушают, а я еще маленький. Я еще совсем не давно здесь. Ну душно же мне, ой душно, как...— снова захныкал он.

— Погоди, а ты откуда взялся?

— Не помню. — Вдруг твердо сказал Исак. — Я не был, здесь, не был, и вдруг стал здесь быть.

— Как это так, родился что ли?

— Нет, не родился. Не помню. Я был, но не здесь. — И бес вдруг перешел на заговорщицкий шепот. — Нельзя помнить. Вспомнишь — большие накажут. Страшно. Сам едой будешь. А если не помнишь — ходишь, кушаешь. Потом еду надо большим отдавать. Немножко себе можно оставить. А самое вкусное большим. Ну, отпустите меня, пожалуйста...

— Куда его девать-то? — задумалась Оля. — Отпустим — донесет. Тут же черные нарисуются.

— Прибить на фиг и все дела! — пожал плечами Лешка. — Подумаешь, проблема!

— Не надо меня ни к чему прибивать — возмутился Исак. — Я же не доска какая, я чел... Ой... Нельзя помнить, надо быть и кушать.

— Человек? Так ты человек? Или был человеком? — насторожился Лешка.

— Не знаю я! Они узнают, если я узнаю!

Аня вдруг всмотрелась в "термос" и медленно, как будто не своим, очень низким голосом проговорила:

— Пьяный был. Машину вел. Врезался в остановку. Там дети стояли. Второй класс. На экскурсию поехали. Пятерых убил. Сразу. Еще трое в реанимации умерли. Семеро инвалиды. Повесился. Наутро.

— Вот кто ты есть, Исак, или кто ты есть? — задумчиво сказал Мишка. — Ужас-то какой, Господи...

Термос вдруг затрясся, черный забился в нем, истошно завопил, как будто его там начали резать:

-Не я, не я... Занесло... Мокро... Тормоз сломался... Дождь... Не я... Не я-а-а-а!

И вдруг резкая, ватная тишина тяжело повисла в ночи.

Лешка осторожно потряс "термос":

— Пусто. — И удивленно заглянул внутрь. — Точно пусто.

Он перевернул "термос" и оттуда на пол с шипением тягуче стекла небольшая лужица черной жидкости.

— А это что за фигня? — спросил Мишка.

— Остатки. Или останки? — пожал плечами Леха.

Любопытный Мишка потянулся было пальцем к черной лужице, и Аня хотела было его остановить, но жидкость вдруг задымилась и стремительно высохла.

— Интересно, куда он делся? — задумчиво спросила девушка. — Может это он сбежал так?

— А черт его знает! — неожиданно легкомысленно пожала плечами Оля.

А Лешка засмеялся:

— Действительно! Черт и знает! Давайте-ка спать, по настоящему. И Миш, придумай какие-нибудь растяжки, чтоб, если кто сунулся — порвался к чертовой матери.

— Нельзя — покачал головой Мишка. — Народа вокруг много. Я лучше какую-нибудь сигналку придумаю. Чтоб зазвенело и заорало. Впрочем, мне кажется, что никто не сунется.

4. Понедельник 2 мая 1994 года. Город Владимир.

И, действительно, ночью никто не сунулся и Мишкины "придумки", слава Богу, не сработали.

Проводник разбудил их как положено, за час до прибытия и они даже успели попить чай. И ровно в шесть утра засверкали в окне золотые купола Владимирских храмов.

Неприятное их ждало на перроне.

Их никто не встретил. Поезд уже ушел, а они все еще стояли у замершего в бесконечном пути в никуда паровоза-памятника. По рельсам ходили мужики в оранжевых жилетах, ранние мороженщицы лениво переминались у лотков, а небо раздумывало на тему — пролиться ли дождем или таки расщедриться на солнышко?

На четверых туристов не обращал внимания никто. Даже парочка милиционеров не удосужилась проверить документы. И впрямь, ясно же что студенты собрались куда-то ехать.

Только лица у студентов были растерянные. Словно опоздали на электричку, и следующая будет только вечером.

Было, пожалуй, отчего растеряться.

Одни в чужом городе. На фиг никому не нужные.

— Слушай, Леш, а эти не нас встречают?

И, действительно, на перроне откуда-то взялись двое мужчин, внимательно разглядывавших туристов. Вот только их лица командиру не понравились.

Один был большеглаз, причем глазные яблоки словно жили отдельными жизнями. Они то съезжались к переносице, то крутились по разным орбитам. При этом они все равно смотрели на ребят. Из любого положения. Потому что зрачки были столь широки, что белков не было практически видно. Мужчина улыбался. Но улыбка его была больше похожа на безжизненный оскал.

Лицо второго вообще ничего не выражало. Наспех сляпанное, как будто из разных частей, оно было чудовищно непропорционально. "Как будто голем", откуда-то всплыло малознакомое слово.

— Не хотелось бы, чтоб эти нас встречали. Смотри, какие страшные. — Поморщилась Ольга.

На слово "страшные" большеглазый улыбнулся шире. Стало видно один большой белый зуб. Приглядевшись Лешка понял, что зубы есть все, но остальные были очень маленькие и черно-желтые. А один — белый — ярко выделялся на их фоне.

Потом, он шагнул в их сторону, "голем" же абсолютно неподвижно остался стоять на краю платформы.