Консерватория: мелодия твоего сердца

В ту минуту, когда я медленно и неохотно перебирала ноты, отделяя те, которые пригодятся в ближайшее время, от всех остальных, меня как будто пронзила ослепляюще очевидная мысль: не может мелодия сердца быть такой у беззаботного благополучного человека, это просто немыслимо. А значит, есть что-то, что терзает Грейнна Бойла, не дает ему спокойно жить, мучит. Подобно тому, как жалит его мелодия мой внутренний слух. Да, я могу выставить сильный блок, закрыться наглухо, чтобы не слышать стонов его сердца, но, во-первых, это то же самое, что оглушить саму себя и я на такое никогда не пойду, а во-вторых, бегают от проблемы только трусы и слабаки.

Ни трусость, ни слабость я для себя приемлемыми не считала. К тому же, раз уж случай свел искалеченную душу со слышащей, с моей стороны будет огромным свинством не попытаться помочь. Ведь именно в этом предназначение моего дара, и как я могу пройти мимо, зная, что чужая душа терзается и, сама того не ведая, кричит о помощи? Ну уж нет!

Решительно сведя брови, я быстро засунула мандолину в чехол, вслед за ней отправились и ноты. В этот раз, Грейнн Бойл, я не буду обращать внимание на уколы и жжение твоей музыки, теперь у меня есть задача поважней.

То ли от боевого настроения, то ли от калейдоскопа повторяющихся мыслей дороги от общежития к музыкальному кабинету я толком не заметила. В помещении я привычно оказалась первой. Грейнн, вопреки обыкновению появился, минута в минуту, а не заранее, в остальном же его поведение было предсказуемым: с безразличным выражением лица он поздоровался, занял свое место и стал раскладывать ноты и доставать скрипку из футляра.

— С чего начнем? — спросил он, просматривая заголовки нотных листов.

Я пожала плечами, а потом спохватилась: для воплощения собственного плана мне нужна была композиция, не вызывающая сильных чувств сама по себе, а значит, это точно не должна быть ария Зиггерда, бередящая мою душу не хуже, чем музыка души партнера. Пролистав ноты, я показала Грейнну партитуру сарабанды, третьей части Закатной сюиты.

— Как насчет этой?

Молодой человек чуть склонил голову влево, жестом давая понять, что ему все равно.

Мой выбор, хоть и случайный, не мог быть более подходящим: медленная степенная мелодия истекала грустными нотами, настраивая на нужный мне лад сама по себе, тем не менее нотный текст был не так уж и сложен, что давало возможность сосредоточиться на оттенках, а в моем случае еще и на оттенках музыки души скрипача.

С первых же нот я поняла, что это будет непросто. Нет, я подозревала это и раньше, но теперь осознала в полной мере. Сначала немного сдержанные звуки постепенно набирали силу, словно маленькие колючие льдинки, они будто впивались в кожу и норовили расчертить ее под нотный стан. Несколько тактов, а в медленном темпе сарабанды это довольно продолжительное время, заняла концентрация. Я старалась отрешиться от ощущений. Конечно, полностью избавиться от скребущих, словно когти ледяной кошки, следов на коже было невозможно, но оттиснуть их на второй план — вполне осуществимо. Следующим этапом стало пробуждение музыки моей собственной души. Как студентке второго курса, мне это не должно было представлять слишком большого труда, но параллельная концентрация, помогающая удерживать собственное восприятие на отведенном ему месте, отнимала много усилий, так что на пробуждение пришлось потратить больше времени, чем обычно. Тем временем мелодия наших инструментов набирала мощности. Теперь вместо тихой тоски струны выплескивали величественное горе, полное достоинства и скрытого надрыва. Звуки скрипки, глубокие, плавные, маслянисто-насыщенные, перемешивались с частым тремоло мандолины и занимали все пространство комнаты дрожащей вибрацией, полной достоинства скорби. Этот отрывок был особенно насыщенным и не только по интенсивности звука, но и по оттенкам, по количеству эмоций, которое необходимо вложить в черные хвостатые черточки на расчерченном листе бумаги, чтобы превратить их в ноты — звуки, наполненные смыслом. Исходящие от Грейнна эмоции становились все сильней. Они, даже задвинутые на второй план, доставляли все больше дискомфорта, жаля холодом и остротой. Именно теперь настало идеальное время для моего неслышимого вступления.

Продолжая играть с соблюдением вех предписаний, я стала вплетать в ступающую по кабинету твердым, нерушимым шагом сарабанду мелодию собственной души. Она несла в себе легкую прохладу и успокоение. Я представляла, как кладу на старую рану лекарство из растертых трав, неуловимо пахнущих мятой. Изумрудная смесь ложится толстым слоем, покрывая всю поврежденную поверхность, охлаждает воспаленные покровы, истекает целебным соком прямо вглубь, принося силу и снимая напряжение. Я представила, что моя мелодия сама становится соком, проникает в кровь и стремится по артериям к сердцу — изможденному, измученному, неровно бьющемуся сердцу, которое так истосковалось по покою.

Неожиданно для меня, хотя вполне закономерно, судя по нотному стану, оканчивающемуся двумя вертикальными полосами, мелодия подошла к своему завершению, так и не позволив достигнуть конечной цели. Слишком много времени было потрачено на концентрацию и ее удержанию, все же у меня было еще удручающе мало опыта.

После того, как последние звуки сарабанды затихли, я не удержалась и посмотрела на партнера по ансамблю. Грейнн Бойл, к моему удивлению, прожигал меня пристальным и очень злым взглядом. Желваки на его скулах даже не плясали, а мелко вибрировали, суженые глаза сверкали гневными вспышками.

— Адерин, что ты себе позволяешь? Позволь тебе напомнить, студентка второго курса, что ансамблевые уроки подразумевают совместное влияние одинаковой направленности на общую аудиторию, а не друг на друга, — тон Бойла был спокойным, но в глубине голоса молодого человека рокотал вулкан.

Первой моей реакцией на его вопрос стало удивление. Неужели он так просто почувствовал мое вмешательство? Ведь я старалась быть предельно осторожной и собственную мелодию направляла по тонкой ниточке, почти паутинке. Да даже если он и почувствовал воздействие, не мог же он определить его направленность, ведь для этого нужно быть либо весьма подкованным в теоретическом плане, либо не раз на себе испытать работу слышащего. В талмудическую опытность Грейнна Бойла мне не верилось. Тогда неужели...

Мысли смешались в змеиный клубок, не давая в себе разобраться. Да и времени на разбирательства в их хитросплетениях у меня не было: стальные глаза гневно сверлили во мне невидимую дыру.

— Я пытаюсь избавить наш ансамбль от излишней и нервирующей напряженности, — спокойно, но с долей настороженности ответила я.

— А в нашем ансамбле присутствует напряженность? — неизвестно зачем уточнил он, продолжая неотрывно смотреть мне в глаза.

— А ты этого не заметил? — Изогнув бровь, поинтересовалась я, уверенная в обратном. Такое только абсолютно слепой не заметит — здесь не только дара оллама не нужно, но и музыкального слуха, все невооруженным взглядом видно.

— Может быть, она предостерегает от неприятностей — об этом ты не подумала? — прищурившись, задал мне другой вопрос студент, на самом дне глубокого голоса клокотала сдерживаемая ярость.

— Не в нашем случае, — отрезала я. — Именно от нее в нашем ансамбле все неприятности и исходят.

— Что-то я их не ощущаю, — крылья носа скрипача дрогнули, но это меня не устрашило.

Он не ощущает! Еще бы! Если бы ощущал, наверняка, давно бы меня чем-нибудь тяжелым стукнул!

— Зато я ощущаю — и весьма отчетливо. Настолько отчетливо, что это мешает мне исполнять музыку должным образом, — стараясь не выпускать кипящие эмоции из под контроля, произнесла я.

Желваки на скулах молодого мужчины снова завели свой гневный танец. Я пронаблюдала их маневры и тяжело вздохнула. Его можно понять. Все-таки, я задела очень личную сферу, да к тому же без спроса, так что лучше сбавить обороты и постараться решить все мирно и безболезненно.

— Грейнн, — начала я, стараясь смягчить голос. — Я просто хочу помочь. И тебе и нашему ансамблю, ведь на данном этапе его слушать невозможно.

Серые глаза вспыхнули новой волной злости, но лицо осталось бесстрастным. В ответ Грейнн Бойл произнес, разделяя каждое слово:

— Мне не нужна твоя помощь. Не смей больше так делать.

Ненадолго в кабинете повисла пауза.

— В таком случае, я не смогу с тобой играть, — произнесла я, старательно сдерживая собственную закипающую злость и обиду, после чего собрала свой музыкальный инвентарь и покинула кабинет.

Упрямый... осел!

* * *

Ханлей Дойл неспешно направлялся от стадиона к главному корпусу после очередного успешного урока. Его уроки всегда были успешными. Пусть женская половина его студентов и не желала признаваться, но в стремлении в следующий раз не оказаться в грязевой ванне остальные упражнения они выполняли от занятия к занятию все более старательно, а лицезрение измазанных по самую макушку счастливиц-однокурсниц только утверждало их в решимости и усердии. О ребятах и говорить было нечего: в отличие от девушек, проходить полосу препятствий каждому из них приходилось регулярно, так что они стремительно развивали собственные силу и ловкость... или фаталистическое мировоззрение.

Дорожка от стадиона к месту назначения проходила как раз мимо главных ворот, у которых до обеда, пока в консерватории шли пары, обычно было пусто. Но в этот раз его внимание привлекло движение у распахнутых настежь кованых створок. Миниатюрная молодая девушка, уперев локоть одной руки в бок, а указательный палец другой прижав к губам, задумчиво рассматривала длинный невысокий чемодан, лежащий у ее ног.

Заинтересованно хмыкнув, преподаватель физкультуры свернул с намеченного пути и направился к воротам. Подойдя, он поздоровался, чтобы привлечь внимание поглощенной созерцанием собственного багажа посетительницы:

— Доброго дня.

Девушка резко вскинула голову и рассеянно ответила:

— Доброго и вам.

Девушка оказалась не такой уж и маленькой, как ему показалось в начале, она доставала ему аж до плеча, но стройность и хрупкость, даже утонченность сложения создавали впечатление миниатюрности.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — любезно предложил преподаватель, справедливо рассудив, что вся загвоздка в том, что поклажа для юной леди слишком тяжела, чтобы тащить ее самой.

Неожиданная гостья снова прошлась критическим взглядом по его фигуре, остановилась на сильных накаченных руках и одобрительно кивнула. Ханлею с большим трудом удалось подавить порыв поиграть мускулами в ответ на столь оценивающий осмотр.

— Возможно, вы могли бы мне помочь, — произнесла девушка, смотря на него с крошечной, но явно читающейся долей сомнения во взгляде. — Но сначала ответьте, кем вы трудитесь в консерватории?

Удивленный заданным вопросом мэтр Дойл не задумываясь ответил:

— Я преподаватель.

— Тогда конечно, — довольно просияла странная посетительница. — Вы могли бы отнести мой груз в главный корпус? Только очень осторожно.

Ханлей Дойл скептически осмотрел груз, хмыкнул и спросил, не скрывая усмешки:

— Я, конечно, мог бы, но с каких пор для этого требуется высшее образование?

— Будь это вещи, я бы не была такой привередливой, но свой кото я могу доверить только олламу старше второго курса, — с очень серьезным выражением лица ответила девушка.

— Кото, значит, — мэтр Дойл снова хмыкнул. — Это, конечно, все меняет.

После чего подошел вплотную к чемодану. Тот оказался с сюрпризом: он был без ручки и выполнен из гладкого глянцевого дерева. Строго говоря, это был не чемодан, а чехол. Оценив предусмотрительность изготовителей, Ханлей Дойл хмыкнул в третий раз, нагнулся и поставил деревянную коробку вертикально, после чего поудобней ухватил, оторвал от земли и водрузил ношу на плечо, почувствовав себя не особенно дальновидным лесорубом.

Девушка, пристально наблюдавшая за всеми действиями неожиданного помощника, убедившись, что ее драгоценному инструменту не грозит падение с богатырского плеча, да и вообще носильщик намерен обращаться с ношей аккуратно, расцвела благодарно-довольной улыбкой, отчего на ее щеках появились очаровательные ямочки.

— Кстати, меня зовут Каэли, — представилась она, первой начиная движение.

Преподаватель физкультуры сделал вслед за ней первый пробный шаг, оценивая увесистость багажа, и едва не покачнулся. С каких пор кото стали делать таким тяжелым? Или конкретно этот инструмент выполнен из золота, и потому хозяйка над ним так трясется?

— А меня мэтр Дойл, — привычно ответил мужчина, подстраиваясь под легкий шаг новой знакомой, после чего решил уточнить: — А вы в консерваторию по учебе?

— Нет. Я в роли временного консультанта, — легко отозвалась собеседница, с любопытством оглядывая окружающую обстановку.

— Раз так, можете звать меня Ханлей, — стараясь не кряхтеть под тяжестью груза, переменил решение мэтр.

— Раз так, буду звать вас именно так, — задорно блеснув карими глазами, ответила Каэли.

Основная часть пути прошла довольно легко и непринужденно, по крайней мере, для женской половины процессии и кото. Настоящее испытание, причем больше для самообладания, а не для мышц, появилось вместе с лестницей и дверным проемом двустворчатой двери, одна из створок которой по обыкновению была закрыта. Но Ханлей Дойл преодолел его с честью и даже не позволил себе нецензурной брани... вслух. Сгружая ношу по указанию владелицы инструмента в гардеробной (с гардеробщицей девушка договорилась быстро и совершенно без проблем: немолодая женщина была настолько потрясена картиной 'лесоруб с добычей', что рассеянно кивнула еще до того, как Каэли закончила говорить), мэтр Дойл не удержался и произнес:

— Я всегда считал, что этот музыкальный инструмент немного легче.

— О! Это, наверное, оттого, что там еще деревянная подставка, две нотные книги и немного музыкальной мелочи, — быстро, словно отмахиваясь, ответила девушка, после чего, посмотрела в глаза помощнику и сердечно произнесла:

— Спасибо вам, Ханлей, вы меня очень выручили. Не появись вы и не предложи свою помощь, мне пришлось бы тащить чехол волоком, и наверняка на нем появились бы царапины.

Встав на носочки, девушка легко поцеловала мужчину в щеку, после чего упорхнула в один из коридоров, оставив его поражаться женской логике: то есть тащить волоком бесценный инструмент можно, а доверять рукам оллама младше второго курса — ни в коем случае?

Мэтр Ханлей Дойл хмыкнул в очередной раз, усмехнулся и тут же нахмурился, пытаясь вспомнить, зачем он шел в главный корпус.

Каэли тем временем направлялась знакомой дорогой кабинет первого проректора. С момента ее выпуска из консерватории здесь мало что изменилось. Да и к чему перемены, если обустройство изначально было запланировано с умом? Коротко постучав в дверь приемной, девушка толкнула створку и вошла в помещение. Сидящая за столом секретарь подняла глаза от бумаг, разложенных на столе, и поинтересовалась:

— Доброго дня, чем могу помочь?

— Доброго. Я по приглашению лорда Двейна, — с этими словами посетительница подошла к столу и протянула выуженное из скрытого кармана платья письмо.