Сиятельный & Бессердечный

Рык немедленно стих, огоньки погасли.

Понятия не имею, что за тварь обитала внизу, но подобного обращения она не выносила.

По уму стоило решить этот вопрос раз и навсегда, только вот жившие в округе отставники давно растеряли былое влияние, и в муниципалитете все их жалобы обычно пропускали мимо ушей. Никто из клерков не горел желанием самолично гоняться в ночи за неизвестной тварью, и даже те из местных обитателей, кто любил прихвастнуть своими африканскими сафари, ограничивались лишь обещаниями расчехлить ружья.

Всё верно: ещё неизвестно, кто на кого будет охотиться.

К тому же неведомая тварь никому особо не докучала. По крайней мере, именно к такому мнению склонялся казначей общины, после ознакомления с расценками профессиональных истребителей домашних крыс, бездомных собак и прочих урбанистических тварей.

За мостом дорога начала понемногу закручиваться к вершине холма, и уже через пару поворотов показался каменный забор, над которым чернели голые ветви деревьев.

Мне — туда.

Масляный фонарь у калитки как обычно не горел, но и так на воротах был вполне различим чёрный квадрат с диагональным алым крестом — карантинный знак аггельской чумы, выцветший и облупившийся.

Не став дёргать шнурок звонка, я сдвинул с замочной скважины железную накладку и собственным ключом отпер замок. Распахнул калитку, под скрип ржавых петель захлопнул её за собой и направился к темневшей в ночи громаде трёхэтажного особняка напрямик через мёртвый сад.

Вздымались кругом к небу сухие деревья, тянулись в стороны скрюченные ветки с чёрными листьями, торчала из земли серыми ломкими копьями засохшая трава.

Впрочем, особняк казался столь же мёртвым, как и сад. Не светились окна, из труб не шёл дым, не было слышно ни единого звука. Когда мне было пять лет, одной недоброй ночью сюда пришла смерть — все умерли, выжили только я и отец. Хотя насчёт отца полной уверенности не было; в нём что-то надломилось и перегорело. Он больше не мог подолгу оставаться на одном месте, нигде не задерживался, не позволял себе обрасти вещами и привязанностями. Он будто акула пребывал в вечном движении, равняя между собой понятия "неподвижность" и "смерть".

И когда сегодня инспектор спросил, на кой чёрт мне понадобилось поступать на службу в полицию, я был откровенен с ним не до конца. Нет, счета и в самом деле требовали оплаты, но истинной причиной стало стремление отыскать тех, кто проклял это место и всех его обитателей. И сделал это столь изощрённо, что проклятие продолжало убивать на протяжении вот уже шестнадцати лет.

Проклятие...

Я вздохнул и запрокинул голову к небу, на котором безучастными стекляшками светились тусклые крапинки звёзды. Проклятие привычно укололо затылок неуютным холодком, сдавило сердце, пробежалось по спине, но — впустую, не причинив никакого вреда.

Почему? Не знаю. Сколько ни ломал над этим голову, так и не разобрался. И выяснить, кто навлёк на наш дом эту беду, тоже не удалось; не помог даже доступ к полицейскому архиву, который получил со званием детектив-констебля. Просто не оказалось в протоколах расследования никаких зацепок; да и следствия как такового не велось.

Аггельская чума и дело с концом.

И я отступил; у меня не было лишнего времени ворошить прошлое. Я просто дожидался совершеннолетия, успокаивая себя тем, что семейные деньги позволят забросить службу и посвятить себя поиску истины.

Но не знаю, уже не знаю...

Передёрнув плечами, я поднялся на крыльцо и распахнул незапертую дверь. Кинул котелок на полку в прихожей, и тут в тёмном коридоре мелькнул огонёк керосиновой лампы.

— Всё в порядке, виконт? — поинтересовался худощавый мужчина средних лет в старомодном сюртуке.

— В полном, Теодор, — усмехнулся я. — Лучше не бывает.

Теодор Барнс был дворецким. Он служил роду Косице всю свою жизнь, как до того моим предкам служили его отец и дед. Я помнил дворецкого с тех самых пор, с каких помнил самого себя.

— Вам что-нибудь понадобится?

— Нет, благодарю, — качнул я головой, но сразу прищёлкнул пальцами и поправился: — Нет, постой! Подготовь комнату на третьем этаже, у нас будут гости. Гость...

Теодор был потомственным дворецким; он умел держать удар как никто другой и обычно не позволял себе проявления сильных эмоций, но сейчас проняло и его.

— Что, простите? — переспросил Барнс, не сумев скрыть изумления. — Но как же так...

Я успокаивающе похлопал слугу по плечу, легкомысленно бросил:

— Положись на меня, — и отправился в спальню.

Там сразу зажёг газовый рожок, затем разделся, убрал пиджак, брюки и сорочку в платяной шкаф, разрядил Рот-Штайр. А вот Цербер разряжать не стал и положил его к снятому хронометру на прикроватную тумбочку.

Потом запалил ночник, проверил, заперты ли ставни, и лишь после этого погасил газовое освещение.

Смешно?

Не знаю, не знаю.

Жизнь научила меня не игнорировать свои страхи, сколь надуманными бы они ни казались.

Ночник должен гореть, ставни быть запертыми, а пистолет лежать на прикроватной тумбочке.

Точка.

Утро прокралось в спальню беспокойным солнечным лучиком, что отыскал прореху в рассохшихся ставнях и принялся светить в глаза.

Я перевернулся на другой бок, но сразу взял себя в руки и вопреки обыкновению разлёживаться в постели не стал. Прошлёпал по холодному полу босыми ступнями, одно за другим распахнул окна и на всякий случай придирчиво осмотрел толстенные доски ставен на предмет свежих царапин.

Но нет — новых не появилось.

Утренняя свежесть заполонила комнату как-то очень уж резво; я отошёл накинуть халат, после вернулся к выходившему на восточную сторону окну. С пригорка открывался неописуемый вид на старые районы города, на все эти островерхие крыши, золочёные башенки, дворцы и сады. Много дальше маячила серость фабричных окраин; там тянулись к небу многочисленные трубы, а в тучах исторгаемого ими дыма неторопливо плыли грузовые дирижабли.

Говорят, раньше в ясную погоду с вершины Кальварии был виден океан, но ясные дни в Новом Вавилоне встречались реже, чем жемчужины в сточных ямах. Дым, гарь и смог накатывали на город со всех сторон.

Плевать! — я передёрнул плечами и отошёл к тумбочке. Защёлкнул на запястье браслет хронометра и принялся одеваться, а в голове, будто заевшая грампластинка, крутилось:

Воскресенье. Воскресенье. Воскресенье!

Бал!

В четыре часа пополудни начнётся бал, и если на нём что-то пойдёт не так...

Но об этом не хотелось даже думать.

Усилием воли я заставил себя позабыть о дурных предчувствиях и отправился в ванную.

— Комната готова? — спросил у попавшегося на обратном пути Теодора.

— Готова, виконт, — подтвердил дворецкий и оправил чёрные как смоль бакенбарды. — Какие вести из Нового Света?

— Всё по-прежнему, — сообщил я. — Хьюстон в осаде, по всей линии фронта идут позиционные бои.

— Ацтеки никак не угомонятся, да? — покачал головой Теодор и предложил: — Хотите осмотреть гостевую комнату?

— Это лишнее, — отказался я и спустился на первый этаж.

Живот подводило от голода, но завтракать дома я обыкновения не имел и по выходным захаживал в итальянскую таверну неподалёку, где мне был открыт кредит. А сегодня привычный распорядок дня полетел в тартарары, и оставалось лишь глотать слюну в ожидании вечернего приёма.

Я досадливо глянул на хронометр, и тут в прихожей звякнул колокольчик.

— О! — многозначительно произнёс дворецкий, не отстававший от меня ни на шаг.

Известие о прибытии гостя попросту выбило его из колеи. Впрочем, меня это обстоятельство нервировало несказанно больше. Во многих знаниях, многие горести, — всё верно.

Тем не менее, я своей растерянности выказывать не стал.

— Оставь это мне, Теодор, — отослал слугу, вышел из дома и поспешил к воротам. На ходу нацепил на нос очки — и круглые затемнённые окуляры враз вернули уверенность в себе.

Сомнения оставили меня; я решительно распахнул дверь и улыбнулся молодой девушке с огненно-рыжими волосами, правильными чертами симпатичного округлого лица и бесцветно-светлыми глазами сиятельной. Фигуру гостьи скрывал длинный плащ, но я и так знал, что сложением она могла дать фору самой Афродите. Стройные бёдра, осиная талия, высокая грудь...

— Елизавета-Мария! — со всем возможным радушием улыбнулся я, прогоняя вставшее перед глазами видение. — Словами не передать, как меня радует, что вы сочли возможным принять приглашение...

— Леопольд, вы были чрезвычайно убедительны, — легко рассмеялась девушка, передавая объёмный дорожный саквояж. — Вы просто не оставили мне выбора!

— Надеюсь, не нарушил ваших планов...

— Нисколько, уверяю вас!

Блеснули в улыбке белоснежные зубы, и с некоторой долей отстранения я решил, что лишь тонкие бледные губы не позволяют причислить Елизавету-Марию к писаным красавицам. Но заострять на этом внимание не стал и поспешно отступил в сторону, запуская гостью внутрь:

— Проходите, прошу вас!

Девушка ступила за ограду, окинула взглядом мёртвый сад и не удержалась от озадаченного возгласа:

— Миленько...

Солнечным утром чёрные деревья выглядели далеко не столь зловеще, нежели глухой ночью, но всё же я счёл нужным поправить гостью:

— Оригинально. Непривычно. Вызывающе. Но никак не миленько.

Елизавета-Мария бросила на меня внимательный взгляд и медленно кивнула:

— Как скажете, Леопольд.

Мы поднялись на крыльцо и прошли в дом, там я передал саквояж дворецкому и представил его гостье.

— Это Теодор, по всем вопросам обращайся к нему. К сожалению, мне придётся отлучиться по делам.

— К вашим услугам, госпожа, — торжественно объявил слуга, принимая у гостьи плащ.

Елизавета-Мария благосклонно улыбнулась в ответ, сняла шляпку, тряхнула тяжёлой копной волос.

— Леопольд, неужели ты собираешься вот так сразу бросить меня одну? — проворковала она. — Мы могли бы...

Я нервно сглотнул и поспешил взять ситуацию под контроль. А точнее взял под руку девушку и провёл её в гостиную.

— Бал в четыре, — напомнил там гостье. — Надо забрать у портного костюм. А твоё вечернее платье...

— Не беспокойся об этом, дорогой, — ответила девушка и остановилась напротив камина, где её внимание привлекла висевшая на стене сабля.

— "Капитану Орсо за личную доблесть. Зюйд-Индия, 30 октября 1837 года от К.Н.", — пригляделась Елизавета-Мария к выгравированной на клинке надписи. — Это оружие твоего отца? — повернулась она ко мне.

— Деда, — покачал я головой. — Он отличился при штурме Батавии. Получил тогда чин капитана и наследное дворянство.

— Ах да! — сообразила девушка. — Тринадцатый год от основания Второй Империи! Сорок лет назад, большой срок.

— В отставку дед вышел в полковничьем звании. Этот дом выстроил он...

Но история особняка Елизавету-Марию не заинтересовала, она как завороженная продолжала рассматривать саблю, и в светящихся девичьих глазах колыхалось при этом нечто на редкость неуместное.

— Кровь, — прошептала она. — Эта сабля собрала богатую жатву...

— Дед был лучшим саблистом полка, — сообщил я, потом стряхнул невесть с чего вернувшуюся было неуверенность и произнёс: — Теодор покажет тебе комнату. Я буду к обеду.

— Как скажешь, Леопольд, — кивнула девушка и неожиданно спросила: — Сабля заточена?

— Заточена, — вздохнул я и отвернулся к дворецкому, который стоял в дверях и наблюдал за нами с нескрываемым изумлением. — Теодор! — повысил голос, привлекая внимание отвыкшего за последние годы от гостей слуги.

Тот вздрогнул, поднял саквояж и попросил девушку:

— Следуйте за мной, госпожа.

Елизавета-Мария отправилась в гостевую комнату; на лестнице она слегка приподняла юбку платья, и вышло это на редкость элегантно.

У меня аж сердце стиснуло. Накатил озноб; странная смесь вожделения, облегчения, страха и презрения заполонила душу, но предаваться самобичеванию я не стал, схватил с полки котелок и опрометью выскочил из дома.

Пока шагал до ворот, перед глазами маячила ржавая макушка башни на вершине холма. Сейчас, когда вздымавшийся к небу ржавый перст, не сиял в темноте навигационными огнями, он вызывал смешанные чувства: поражал ветхостью и одновременно давил мощью. Будто нечто забытое, нечто совсем из другой эпохи. А прошлого или будущего — даже не скажу...

Казалсь, давно должен был привыкнуть к этому виду, но нет — всякий раз мурашки по спине бегут.

Когда распахнул калитку, под ноги выпал всунутый в щель конверт, без марок и надписей. Я озадаченно оглядел пустынную дорогу, поднял его и выщелкнул титановый клинок складного ножа. Вспорол клапан, ознакомился с лаконичным посланием и обречённо выругался.

Инспектор Уайт назначил встречу на полдень, а я вовсе не был уверен, что успею к этому времени освободиться. И более того — что хочу видеть сегодня инспектора в принципе.

Я вновь выругался, на этот раз уже в голос, и зашагал под горку. Переходя через мост, не удержался, чтобы не глянуть вниз, но там никого не оказалась, лишь журчала прыгавшая по камням вода.

От портного я вышел уже во взятом напрокат костюме-тройке, нестерпимо модном и столь же нестерпимо броском, и абсолютно пустым бумажником. Денег не осталось даже на обед, но испортить настроение это обстоятельство уже не могло.

Если вечером что-то пойдёт не так, безденежье будет меньшей из моих проблем. Точнее — проблемой это уже не будет.

Ну в самом деле — зачем мертвецу деньги?

К тому же ещё оставался инспектор. Какого дьявола ему понадобилось от меня в выходной?!

Переложив в левую руку пакет со старым костюмом, я побренчал мелочью, ссыпал блестящие монетки обратно в карман и зашагал к набережной Ярдена. Но там воскресным утром оказалось не протолкнуться от праздношатающихся горожан, и очень скоро мне надоело ловить на себе заинтересованные взгляды нарядных барышень, их ничуть не менее расфуфыренных кавалеров и уличных торговцев. Тогда свернул на бульвар де Карта, и вновь прогадал: обычно тихую улочку запрудила разношёрстная публика, печальная и тихая. И только вопли раздававшего листовки пацана разносились над толпой, как разлетаются над пустынным берегом крики чаек.

— Полировочная машина на шесть ножей! Патентованная конструкция! — верещал чумазый паренёк, рассовывая прохожим рекламу. — Просто крутите ручку! Блеск обеспечен! Просто как никогда!

Я взял мятый листок и придержал мальчишку:

— Что за манифестация? — спросил у него.

— Дирижера какого-то там хоронят, — легкомысленно ответил тот. — Потерял палочку любимую и в петлю, чудик, полез.

На нас начали оглядываться, но пацана это нисколько не смутило.

— Струной удавился, дурик, — продолжил он и резко выкинул вверх большой палец. — Голова — чпок!

— Понятно, — кивнул я и зашагал прочь.

Сзади нагнал крик:

— Паровой утюг! Домашним хозяйкам в помощь! Гладьте быстро!

И сразу тихий гул почтенной публики, что медленно шествовала к императорскому театру, перекрыла яростная свара сцепившихся за территорию мальцов.

В этом весь Новый Вавилон: чужая смерть здесь не стоит даже минуты тишины.