— Вы Юлия Петровна Рутковская?
— Да,— преодолевая свою дрожь, с вызовом выпрямилась я. "Чего он тянет. Говорил бы уж... Но может это не плохое... Иначе этот чиновник выдал бы всё за раз, а не томил, делая променаж передо мной и прицел. Возможно, всё же Костя нашёл нас?" Мысли, прыгая в всклокоченной голове, стреляли в сердце и дёргали душу.
Он постучал карандашом о крышку стола. Покашлял в кулак, посморкался и осторожно спросил:
— Рутковский Константин Константинович...
— Мой муж,— гордо подняла подбородок я. Готовая вступить с целым миром в борьбу за него.
— Я имею ввиду тот самый...— он показал пальцем в потолок.
— Да, да, да, тот самый. Что с ним?— сорвалась я, не выдержав напряжение.— Он мой муж, говорите, говорите же. Ранен? Да не тяните вы, ей богу.
Он встал, обошёл опять вокруг меня и, хмыкнув, пробормотал:
— Надо же...
Я смутилась. Вид у меня, конечно, был аховый и замордованный. Красная от пара и горячей воды, в съехавшей косынке на растрёпанных волосах, с ещё мокрыми руками, и сумасшедшими глазами. На кого я похожа... Да на кого угодно, только не на принцессу для Рыцаря. Леший с ними.
— Что с ним? Говорите же?— повернулась не выдержав к вышагивающему вокруг меня мужику.
— Да, ничего, успокойтесь вы. Мы просто уточняем.— И помявшись, добавил.— Приходите завтра с утра в военкомат. Здесь вы больше не работаете.
— Почему? Что я сделала не так?— напугалась я, лишаться работы и садиться на шею родным, которым и так не легко, не хотелось.
— Да всё так, чего вы скачете. Просто будете работать теперь в военкомате.
Он замолчал и нескрываемым разочарованием посмотрел на меня. До меня, дошёл, наконец, смысл его слов и от меня отхлынула жизнь. В голове билось и пело лишь одно: — "Жив, жив, жив!" Чиновник встал напротив меня, вопросительно уставившись в лицо. "Поняла или нет?" Жалея, что не могу превратиться в букашку, кивнула. И улыбаясь клокочущей во мне радости,— "Костя жив, жив!" — пошла на своё рабочее место. Когда я подошла предупредить начальника, о завтрашнем походе в военкомат и предложении нового места работы, тот не очень удивился. Значит, был в курсе. Вечером мы с Адой пировали. Съели по картофелине. Сделали бутерброд с селёдкой. Накрутили кипятка и даже бросили туда по ложечке сахарного песка. — Костя будь здоров! Воюй и бей их. А мы тебя любим и ждём.
Наши кружки сошлись в одном порыве.
— За тебя папка!
— За тебя любимый!
На календаре красовалось 31 декабря. На носу Новый год! Наломали веток ели, нарядили игрушками из бумаги и ваты. Тяжёлый 41 год заканчивался, а война только начиналась и Новый год— 42 принимал эту ведущую к победе эстафету. Надеялись на скорую. Мы знать не знали, что до неё пройдёт много тяжёлых и кровавых лет.
Репродуктор рассказывал нам о тяжёлых боях, мы слушали, страдали, но знали: указатель судьбы не повернуть, немцев догонят до Берлина, раз на главном направлении стоит наш Костик. Не знали мы об одном, что эти военные годы будут тянуться бесконечно и все мы будем иными чем до войны.
Мне предложили в военкомате заниматься подбором кадров на места уходящих на фронт специалистов. Я согласилась. Работа живая, всегда с людьми. Для дум оставалось меньше времени. Меньше стала и уставать. А тут ещё наша радость разрослась до огромного букета. Принесли почти все Костины письма, наконец-то нашедшие адресат. Видно было, как он тосковал, беспокоился за нас, поэтому писал очень часто, отправляя их наугад в разные места, надеясь, хоть что-то дойдёт. Иногда это было всего несколько строчек. И вот они горой лежат перед нами с Адой. Мы разделили их надвое и читали обрёвываясь каждая сначала свою кучу, а потом поменялись. Мы целовали потрёпанные листы. Захлёбываясь эмоциями, целовались и обнимались обе сами. Выдохшись и прижавшись друг к дружке, простояли долго-долго. Он жив и любит нас, а это главное. Всё остальное, мы переживём. Я обнимала дочь, а щёки пылали огнём от его слов о любви, от нежности с какой он их писал и осознания того, что, несмотря на такое месиво войны, он ищет и беспокоиться за нас. По — другому просто не могло быть — это Костик. Читая беглые строчки любимого, я чувствовала, как звенит в каждой фразе его душа, бьётся сердце. "Люлю, Адуся, где вы? Моё сердце разрывается от любви и беспокойства за вас. Я молю судьбу пощадить вас. Пусть возьмёт с меня, если ей нужны жертвы. Я солдат с меня не убудет. Со мной всё в порядке, я жив и здоров. Крепко обнимаю, любящий вас ваш Костя". "Дорогая Люлю и милая Адуся! Как мне установить с вами связь — не знаю. Я здоров, бодр, и никакая сила меня не берёт. Я за вас беспокоюсь. Как вы там живёте? Забирайтесь куда-нибудь в маленький городишко подальше от больших городов, там будет спокойнее. До свидание, мои милые, дорогие, незабвенные. Заботьтесь о себе и не беспокойтесь за меня излишне. Ещё увидимся и заживём счастливой жизнью. Целую крепко-крепко, безгранично любящий вас Костя". Нахлебавшись ложкой счастья, мы с Адой, одуревшие от такого количества хорошего, кинулись писать ему письма, каждая своё. Правда, куда отправлять пока не ясно. Решили в газету там разберутся и переправят. Мы изнемогали в ожидании адреса, на который мы могли бы ему пересылать весточки, полные тревог и любви, без посторонней помощи. Это были дни невероятного счастья. Мои передвижения по земле в то время можно было сравнить только с полётом. Ночное осеннее небо моргало над головой уже не кажущимися такими безразличными и холодными звёздами. Ведь они сейчас и над Костей ходят. Светятся голубыми огоньками в его глазах. Помашите ему, передайте привет от меня, его Люлю, расскажите, как я люблю ненаглядного и безумно волнуюсь...
Через неделю нас нашёл корреспондент "Правды". Выспрашивал меня о Косте. Я осторожно отвечала на его вопросы, чтоб, упаси бог, не навредить мужу. От нас он отправлялся к Косте и мы, обрадовавшись, всучили ему свои пачки писем. Ведь мы писали часто, просто не знали, как ему это отправить. А тут такой случай, грех не воспользоваться. Корреспондент удивился такому грузу, но спасибо, не отказал, забрал. Всё-таки для самого Рутковского, все в курсе о том, как он переживал и искал семью. А тут ему простому смертному доведётся привести герою такую радость. Газетчик, как мы поняли, был не в обиде. Мы ликовали. Наконец-то Костик получит всё это и узнает, что мы живы, здоровы, любим его и ждём.
Сердце не обмануло. Он жив и как всегда на самом опасном направлении. Значит побьёт и прогонит ту нечисть. У меня появился интерес к жизни. Выбрав его самые нежные и трепетные письма, я носила их с собой. Сегодня вызвал меня к себе комиссар, вручил ордер на небольшую комнатку. Я от счастья готова была плакать и руки ему целовать. Никто представить не может в какой тесноте мы живём. Мои сёстры с детьми, брат с семьёй и ещё мы с Адой весь этот кишмиш в однокомнатной квартире. А тут своя, комната. Адка прыгала до потолка. Мы можем спать на кроватях и никому не мешать, есть то, что у нас имеется и не заглядывать в чужой рот.
Я вышла на улицу. Постояла у подъезда. Улица на моих глазах начала белеть — повалил снег. Время гонит стрелки вперёд. "Мне кажется, что целую вечность мы с тобой не виделись. Холода. Как ты там? Есть ли у тебя тёплые носки, дорогой..."
Костя, получив от корреспондента наши многочисленные вопли о любви быстрее того, что мы отправили ему, ориентируясь кординатами газеты, прислал нам возбуждённое полное любви и восторга письмо. Факт остаётся фактом — посланник с письмами опередил почту и наши зигзагообразные потуги. Позже пришли деньги и справки, присланные Костей. Я побежала давать фототелеграмму: "Дорогой Костик! Твоё беспокойство напрасно — мы живы, здоровы. Письма деньги, справку: всё от тебя получили. На днях получили комнату. Письма тебе писала-должен получить. Будь здоров! Сражайся до победы! Люлю — Ада".
Когда ему принесут эту телеграмму, он, схватив, распечатает её. Какое-то время будет стоять ошеломлённый. Вдруг примется носиться по комнате, натыкаясь на стол и сбивая стулья. Не понимая зачем, скомкал её в кулаке, превратив в неприглядный комок. Может боялся, что она как живая вспорхнёт крыльями и улетит, а он опять останется один. Прижмёт к сердцу, как будто пытаясь продемонстрировать ему, что, мол, вот ты болело, а всё хорошо. Потом расправит, прочитает и сожмёт ещё сильнее, крепко-крепко, словно боясь теперь, что кто-то вырвет её у него, разрушив его надежду на счастливую весточку, ведь тогда вновь он останется с пустотой и ожиданием. Сейчас ему было всё равно, даже если б кто-то рядом сказал, что мужчины смешные. Люлю и Адуся живы, Люлю и Адуся живы... Это было главным и заполняло его. Потом это полуобморочное состояние прошло. Он, ругая себя, как мог так безобразно смять их с Люлю счастье, опять бережно расправит бумагу. Ласково прогладит рукой, как будто перед ним был не казённый лист, а сама Юлия. Перечитает ещё раз, потом ещё и ещё. Боже мой, столько месяцев разлуки... Он думал, мечтал о ней каждый день, час, минуту. Даже тогда, когда стоял под пулями, поднимая людей в атаку, и прятался в щели от бомбёжки. Страшно боялся никогда больше не увидеть её. Столько дней страха и тревог за них и вот — они живы и в безопасности. Но всё это он расскажет им позже. Расскажет как прятал слёзы и целовал строки...
Мы нашлись. Почта тоже пришла в себя и заработала. Переписка наладилась. Он писал часто, как мог. Я безумно ждала и радовалась, как ребёнок, каждому его слову. Костя оставался Костей, даже оттуда, он заботился о нас. Пересылал продукты и деньги. Я смогла купить одежду Аде и приличное платье себе. Война не война, а в окошко стучалась весна. Голубое, как глаза Костика небо, теснило серый цвет небес. Только судьба часто наносит свои окончательные удары вопреки нашим эмоциям и размышлениям. В данном случае она использовала женский день. На 8 марта собрали всех работников военкомата, праздничное собрание. Мужчины поздравляли. Вручили подарки: тушёнку, мыло. Получила и я. Брала, и вдруг меня обдало жаром, подкосились ноги, а грудь разорвала боль. "Костя!?" Наверное, я побелела. Потому что мужчина, передающий мне свёрток, забеспокоился:— Вам плохо?
— Нет, нет,— заверила я.— Обойдётся.
Села на место и вроде бы боль исчезла, только беспокойство осталось. Оно держало в плену, не отпуская грудь. Так бывает во сне, в предчувствии чего-то страшного... Мне становится жутко. "Костя, Костя!"— стучало в висках, как стук вагонных колёс, отсчитывая пролетающие дни. Я металась, скрывая своё состояние от дочери. "Не хватало ещё Адку напугать". Ждала, день бежал за днём, боль не проходила. Пробовала поплакать, вдруг полегчает, но слёз не было. "Беда, беда!" Я не могла ошибиться. Сердце превратилось в камень. "Господи, что же мне делать?— лоб упёрся в холодную стену дома.— Пусть ранение, любое, самое тяжёлое, я выдержу, я выхожу его, только не смерть. Не забирай его, Господи, у меня..." Я зашла за угол дома, наревелась и вытерев последним снегом лицо пошла домой. На пороге, выглядывая в коридор, прыгала в нетерпении Ада.
— Где тебя носит, срочно выезжаем в Москву, отец...
— Что с ним, что с ним?— затрясла я её.— Он жив? Говори правду, только правду!
— Ты не даёшь мне сказать.. Ранен. Не дрожи, уже поправляется. Ждёт нас к себе. Ему в Москве дали квартиру для семьи. Мы переезжаем. Разрешение на въезд пришло. Давай собираться, на переживания нет времени, скоро приедет машина.
— Когда ранили?— стиснув зубы, пролепетала я.
— 8 марта.
Я знала, чувствовала... "Костя, милый держись, мы едем".
Я носилась по комнате хватая вещи, руки делали исправно своё дело. А голову, сердце, душу разрывало: "Ранили, его ранили... А что я делала с утра в этот день?" Перебрала в памяти его весь по часам и минутам, вспомнила всё. Это только та минута, когда пронзила боль сердце и ни какая другая... Когда одна душа на двоих и сердце тоже, боль делится на обоих.
Сухиничи. Дела идут совсем не плохо. Фашисты драпанули и теперь торчат в мокром снегу, прячась и замерзая в лесах и оврагах. А победители устроились с шиком. К тому же день праздничный — 8 марта. Вспоминали родных женщин и поздравляли боевых подруг. В буфет завезли духи, конфеты, печенье. Естественно, не забыл самых любимых женщинах, это жену и дочь. Поцеловал их милые личики, подержал карточку у щеки. По сердцу поскребли кошки. Не смог им даже послать подарки. Настроение испортилось. Но понимал: надо засунуть тоску глубоко в карман, натянуть маску весёлого и довольного, чтоб не портить праздничного настроения другим и идти. Вечером непременно придётся сходить на собрание посвящённое женщинам. Но до этого есть возможность заняться делами. Аэросани привезли его на КП. Вошёл в дом, где размещался начальник штаба армии. Сел за стол, стоящий у окна, взял ручку, собираясь подписать приказы. За окном бабахнуло. Неожиданно разорвался снаряд. Зазвенели стёкла, посыпалась с потолка штукатурка. Полный штаб был людей, но никто не пострадал. Ни на улице, ни в штабе. Одного Рутковского поймал осколок. Промелькнуло в голове: "Не иначе, как за мой грех и именно на "женский день". Люлю прости". Острая боль резанула по всему телу, сорвав с губ улыбку. В глазах потемнело. Сильный удар. Рухнул на пол. Дыхание перехватило. Еле шевеля побелевшими губами, с трудом прошептал:
— Кажется, в меня попало...
Боль набирала силу, беря мощное тело в оборот. Дышать было больно. Грудную клетку словно сдавило тисками, а в спину вбили кол. Старался держаться, чтоб на виду у всех не стонать. Ошеломлённые несчастьем, практически налетевшим ниоткуда, начальник штаба Малинин и командующий артиллерии Казаков, перенесли его на диван. Стянули намокший от крови китель. Заметались, ища врача. Военного не было рядом. Усмехнулся: "Надо же и здесь не повезло". Почувствовал: истекает кровью. Сонная мгла застилает глаза. Полёт в бездну не остановить. Какое-то время собрав все силы пробовал сопротивляться наползающему полному забытью. Но сил на долго не хватило, сознание начало гаснуть. Мысли клочьями плавали, где-то далеко-далеко... "Юлия! Я не оценил её любви... Клялся себе после "Крестов", что не придётся ей рвать сердечко из-за моей неверности... Что я натворил... А вдруг она меня никогда не простит... Неужели я больше её не увижу... Где ты Люлю? Нет, она не слышит, её нет... Юлии со мной рядом нет... Тот первый день войны..." Его обволокло облаком и закачало словно в люльке... Откуда-то из глубины, обрастая мельчайшими деталями, как скатывающийся с горы снежный ком, выплывало всё, что было связано с тем кровавым днём и позже до самого ранения...
....Первый день войны. Самый тяжёлый. Военная обстановка требовала большей чёткости, предусмотрительности, строгого порядка. Отметил про себя, что та, копившаяся последние полгода под сердцем тревога, враз прошла. Период ожидания закончился. Знал, что мне делать и как воевать. Я не нервничал и не суетился, не дёргал людей и не повышал голоса. Чего уж сейчас — то надрывать глотки и гнуть в бараний рог, если сами раньше проморгали и прошляпили. Теперь главное без паники. Требовалось вселить уверенность в людей. Нарочито спокойно отдавал приказания, так же принимал решения, но твёрдо требуя выполнения приказов и воинского долга. Знал, это даст свои плоды. Ещё ночью велел вывести людей и технику в ближние леса, в заранее запланированный район. Это было спасение. Немец бомбил старые дислокации войск. Отдал приказ двигаться к Новоград-Волынскому. Беспокоился за дивизию Катукова, тот после операции лежал в госпитале, а дивизия находилась в стадии формирования. Но Катуков 23-его из госпиталя сбежал на фронт, а 24 -ого дивизия атаковала у местечка Клевань моторизованные части противника. Старался говорить с людьми бодро и даже немного весело. Ведь война это наша работа. Нас учили воевать, тратя время и деньги, значит, мы должны отработать их. Так будем воевать!
