"Владивосток - Порт-Артур"

Внезапно луч прожектора Электрического Утеса осветил "Конго". Батарея открыла по нему огонь, сразу же добившись попаданий. Корвет потерял ход, а затем начал тонуть (после первого попадания в "Конго" у него самопроизвольно отдался якорь, корвет потерял ход — мощности не хватило волочить по дну якорь, поднять его не могли, а расклепать цепь не успели, при приближении русских истребителей во избежание захвата в плен он затопился).

Мы тем временем миновали Электрический Утес, но по нам открыла огонь батарея Золотой Горы (11'' мортиры, батарея N13). Поднялся вой, подобный завыванию тысячи демонов. Этот звук мешал сосредоточиться и вызывал дрожь в коленях. Зрелище медленно летящей 11'' бомбы на фоне звездного неба так величественно, что даже захотелось отстраниться от всего и написать хайку (сомнительно, что безлунной ночью можно визуально наблюдать полет мортирного снаряда, оставим последнее на совести автора). Однако я пересилил себя и продолжил вычисление нашего положения, чтобы вовремя дать команду к отдаче якоря и затоплению.

Русские в очередной раз подтвердили, что стрелять не умеют, они не брали упреждение на наш ход и бомбы падали в кильватер "Фусо". К сожалению, случайная бомба попала в палубу спардека шедшего прямо за нами "Хиейя". Все было кончено за несколько минут. Он окутался клубами дыма и пара, потерял управления, быстро кренясь, склонился влево и, подорвавшись на мине заграждения, стремительно затонул.

Теперь только наш старый верный "Фусо", олицитворяя собой самый дух нашей страны, продолжал неуклонно двигаться к цели. (Фусо — одно из поэтических названий Японии). Впереди показался русский трехтрубный крейсер ("Диана"), он осыпал нас снарядами, вывел из строя почти всех на верхней палубе, но так и не смог пробить нашу бортовую броню, усиленную бетоном. Правда, от сотрясений при взрывах появилась течь в старом корпусе, но это было уже не важно.

Произведя последний раз триангуляцию, я поклонился нашему доблестному командиру и сказал: "Пора". Мы отдали якорь, машинами развернулись поперек фарватера, стравили пар из котлов и подорвали кингстоны. Дело было сделано. Теперь осталось умереть достойно! (Като-сан подтвердил свою квалификацию штурмана, место затопления было выбрано им на редкость удачно).

Но теперь этот чертов прилив нам мешал! Корабль погружался слишком медленно и никак не ложился на дно. В это время неожиданно появился большой русский буксир. Он с разгона ударил нас носом. (Это был портовый буксир "Силач", который стоял у прохода на внешний рейд с одним работающим котлом. Утром планировалось отправить его с водолазной баржей к месту гибели "Боярина" с целью съема 120-мм орудий с боезапасом и других ценных вещей. Как только началась стрельба, "Силач", по решению своего командира Сергея Захаровича Балка, развел пары и вышел под берегом вдоль Тигрового полуострова в проход, чтобы при надобности оказать помощь нашим поврежденным кораблям. Увидев вражеский корабль на фарватере, командир "Силача" принял единственно верное решение — пожертвовать буксиром, но предотвратить закупоривание канала. После столкнрвения с "Фусо", поврежденный "Силач" начал принимать воду в носовые отсеки. Спасло его то, что буксир имел усиленную носовую часть. Ведь по совместительству он был и портовым ледоколом. "Силач" смог добраться до мели, а после заведения пластыря ушел в док на ремонт). Затем этот наглец уперся нам в корму и начал разворачивать вдоль фарватера, одновременно выталкивая "Фусо" к кромке канала, ему мешал только наш якорь.

Нужно было что-то предпринимать. И наш отважный командир приказал взять буксир на абордаж. Но было поздно, Аматерасу Оми-ками, видимо, оставила нас. Чертов русский крейсер уже подошел к нам на три кабельтова и застопорил ход. Как только наша абордажная команда (все, кто остался в живых) появилась на верхней палубе, с марса крейсера нас смели пулеметным огнем. Я был тяжело ранен и потерял сознание.

Очнулся я уже в русском госпитале, где был искренне удивлен человечным отношением к нам, врагам. Здесь же лечились раненые русские моряки. В том числе и с того самого буксира, который пытался помешать нам выполнить приказ адмирала. С их стороны мы так же не встретили враждебного отношения, скорее наоборот. Видимо, как и у нас, японцев, в русских традициях уважительное отношение к доблести своего противника.

Смерть легче пуха, долг тяжелей, чем гора. Мы до конца исполнили свой долг: как я узнал в госпитале — русская эскадра оказалась запертой в гавани! ("Силач" все-таки смог вытолкать "Фусо" к краю форватера до того, как броненосец лег на дно, и хотя ширины канала было недостаточно для броненосцев, крейсера могли проходить). Теперь дело было за армией — захватить или уничтожить огнем осадной артиллерии русские корабли в этой мышеловке!

Глава 2. Многие знания — многие печали...

Санкт-Петербург. Конец апреля 1904-го года

Кроме очного и заочного, в "записочках", ликбеза о будущем и безуспешных перманентных попыток изменить мировоззрение царя в отношении внутренней ситуации в России, Вадик изо дня в день разрывался между кучей "горящих" дел. Он координировал игру на бирже и достройку Кругобайкалки. Продавливал просьбы и заказы двух своих товарищей через инстанции и держал руку на пульсе подготовки к уходу на Дальний Восток новых эскадр. Организовывал на перспективу опережающее развитие российской военной техники и следил за перестановками в командовании армии и флота... Плюс главное в понимании Николая дело — подготовка к борьбе за здоровье наследника-гемофилика. Да еще и антибиотики: расчеты, склянки, шприцы, живые мыши, дохлые мыши...

Каждый божий день недосып и нервное напряжение накапливались, и вот однажды, когда они, наконец, достигли критической массы, у доктора элементарно сдали нервы. Причем, как и следовало ожидать, "рвануло" по поводу того вопроса, где его успехи выглядели скромнее всего. Вернее их вообще не было, и даже не намечалось...

Это случилось через двое суток после вышеописанного разговора о катерах, моторах и новых линкорах. Во время очередной "беседы без свидетелей" в Александровском дворце Царского Села, хронически не выспавшийся Вадик по просьбе августейшего собеседника излагал подробности того, что случилось в итоге трагического развития русско-японской войны в нашем мире, и как хорошо бы этого не допустить. Пока он ухитрялся оберегать психику царя от мрачных подробностей драмы в подвале ипатьевского дома, считая, что довольно и того, что Его Величество понимает, что ТАМ кончил плохо. По умолчанию...

Отдохнувший и погулявший с утра по подсыхающему парку Николай, как всегда, очень внимательно, и почти не перебивая, выслушивал вадиковы эмоциональные воспоминания о будущем. Но когда Банщиков попытался заострить ситуацию на том, что вся эта череда бед была предопределена кризисом государственной системы управления, Николай, слегка приподняв бровь, что говорило о легкой степени раздражения, стал неторопливо излагать, что с этим следует делать. Ни на йоту при этом не изменив ни одного своего решения, по сравнению с известной Вадику историей, поскольку в основе всех этих рассуждений царя лежало одно: принцип незыблимости самодержавия и его государственных институтов.

Конечно, Вадим был готов к тому, что не следовало ждать вольтерьянства от человека, воспитанного не только своим отцом, прямо завещавшим ему хранить самодержавие, как главное достижение российского национального пути, но и абсолютно солидарным в этом вопросе с Александром III Победоносцевым. Поэтому он старался расшатывать этот больной зуб потихоньку, исподволь подбрасывая Николаю факты, которые, в его понимании, сами должны были бы навести царя на очевидные выводы...

Но не тут-то было! Монарх оставался убежденным монархистом.

И вот, в этот прекрасный апрельский день, — а день и в самом деле был замечательный: солнце щедро заливало все вокруг, щебетали устраивающиеся на гнездах птицы, пьянящие ароматы распускавшихся садов наполняли воздух, — терпение собеседника императора, далеко, кстати, не самая ярко выраженная черта в характере Вадика, неожиданно иссякло.

Он схватил со стола хрустальную пепельницу и от всей души швырнул ее в стену. Ярко блеснувшие осколки дробью протрещали по паркету, вылетели в распахнутое окно... После этого в наступившей мертвой тишине раздался странно шипящий голос Банщикова. У него вместе с крышей сорвало и предохранительные клапана, которые до сих пор охраняли самодержца от самых неприятных для Николая моментов из истории будущего.

— Ваше пока еще величество, вы можете делать все, что вам захочется, но когда вы это делали в моем мире, то очень плохо кончили. И не только вы, всей вашей семье пришлось расплачиваться за вашу полную неспособность управлять Россией в критический момент. Вы помните, я вам говорил, что ваш сын дожил только до тринадцати лет? Знаете, почему? Думаете, дело в тяжкой наследственной болезни? Нет... Просто те самые революционеры, которых вы всерьез не воспринимаете и планируете разогнать одним полком гвардии, в семнадцатом году придя к власти расстреляли не только вас, но и всю вашу семью!

На Николая Второго, который искренне любил своих дочерей и жену, было жалко смотреть. В одно мгновение из уверенного в себе человека и государя крупнейшей в мире страны, он превратился в жертву своего самого страшного кошмара. Но Вадик, намертво закусив удила, больше не намеревался щадить чувства и самолюбие самодержца.

— В подвале дома инженера Ипатьева в Екатеринбурге в Вас и Ваших домочадцев сначала выпустят по барабану из револьвера. Потом тех, кто будет еще жив — от корсетов дочерей пули из наганов будут рикошетить — добьют штыками...

— Прекратите, — слабо прошептал Николай, но Вадик уже не слышал ничего, его понесло.

— Чтобы тела не опознали, на лицо каждого выльют по банке кислоты, а сами лица разобьют прикладами винтовок.

— Пожалуйста, перестаньте, — тщетно взмолился Николай.

— Останки будут сначала сброшены убийцами в шахту в тайге, а потом, чтоб следов не нашли, они примут решение их вытащить и сжечь. Но по дороге авто поломается, и трупы просто посекут на куски шашками, после чего зароют в придорожной яме. Где их и обнаружат только в девяностые годы. А сама Россия, проиграв германцам гораздо более серьезную войну, чем Русско-Японская, на пять лет скатится в резню братоубийственной гражданской...

Да, Государь. Не супостат чужеземный угробит Россию! Не новый Батыга, не Великий магистр меченосцев или чудовище-корсиканец. Сами! Брат на брата пойдет! Сын на отца...

Но это будет еще не конец... За сорок лет с этого дня почти сорок миллионов наших соотечественников погибнут насильственной смертью. СОРОК МИЛЛИОНОВ. Истребляя сами себя и погибая в бессмысленных, навязанных им войнах. И истоком этого безумного кровавого потока явится Ваше, Николай Александрович Романов, царствование...

— Хватит... — уже не шептал, а почти хрипел Николай.

— Зато, можете порадоваться, Вас потом канонизирует церковь, и станете вы великомучеником и страстотерпцем Николаем, — с убийственно злым сарказмом продолжал крушить хрустальные замки царя Вадик, — За такое и всю семью возвести на эшафот не жалко, не так ли, Ваше Величество? Оно того уж точно стоит...

— Не надо, пожалуйста, не надо!!! — самодержца била первая в зрелом возрасте истерика.

— Не надо? Так, а я-то тут причем? — искренне удивился Вадик, — Я-то ничего, что к этому привело, не сделал. Меня тогда еще вообще не было, не родился я. Даже родители моих бабушек и дедов еще не встретились.

Вас, Николай Александрович, простите, в МОЕМ (выделил голосом Вадик) мире, не поддержал НИКТО. Вы умудрились, пытаясь угодить всем, наступить на мозоль каждому. Даже часть дворянства и малограмотные крестьяне, которые сейчас хоть и собираются жечь помещиков, но на вас лично молиться готовы, через тринадцать лет пойдут против вас. И при известии о вашей гибели больше злорадствовать будут, чем горевать...

Вы хотите повторения ЭТОЙ истории? Тогда можете спокойно продолжать в том же духе, а я, пожалуй, перееду хоть... Хоть в Новую Зеландию что-ли, там-то в ближайшие лет сто будет тихо, на мой век хватит...

— Господи... — Николай тяжело дыша расстегнул ворот, сжал в дрожащих пальцах свой нательный крестик. Взгляд его бесцельно блуждал не задерживпаясь ни на чем, — Господи смилуйся... Какой ужас... Грешен я... И девочек... Как же... Кто же... КТО?!

Наконец, взгляд его начал приобретать осмысленное выражение, рука сжимавшая крест перестала трястись. И взгляд этот сфокусировался на лице Вадима, пригвождая к месту...

"Все. Шлиссельбург. Или виселица... Сразу. А может тут, в парке, и закопают... Какая, нафиг, Новая Зеландия!? Доигрался. Приплыли... Может в окно? Хоть какой-то шанс..." — пронеслась в голове у Банщикова шальная мысль.

— Вадим... Миша... Можно ли еще что-то изменить? Как ты думаешь? Ты сам веришь? С этим... Ведь если все это в вашем мире уже было... Может, так свыше и предопределено? — хриплым и каким-то чужим голосом, проговорил, наконец, Николай. .........

В связи с заключением договора с издательством, текст сокращен до ознакомительного отрывка.