— Достаточно, пять.
Что самое странное, меня этот новый мир однозначно принял за своего. Никто ничего не заподозрил, ни в школе, ни дома. Один только Витька несколько раз сказал:
— Тебя, Санёк, будто бы подменили.
Ну, его интуиция сродни волшебству. Послали нас как-то в подшефный колхоз на прополку свёклы. Бригадирша построила школьников у межи. "Выбирайте рядки", — говорит. Мы чуть ни на драку. И как-то так получилось, что Витьке Григорьеву достался самый зачуханный. Все уже метров по двадцать прошли, а он все с началом муздыкался. Пока были силы, ох, как словесно над ним издевались! Мол, Казия, что с него взять? Потом приуныли. За первым пригорком у всех начались настоящие джунгли, а у Витьки ни сорняков, ни свёклы. Наверное, после перезарядки, сеялка забыла закончить этот рядок. Так он и шёл до самого края поля, поплёвывая в разные стороны.
Мы с Витькой теперь ежедневно общались. Сразу после уроков шли на место нашей с Напреем дуэли, где я пытался его обучить хотя бы азам бокса. Все пытался растолковать, зачем "челночок"
нужен и что он даёт.
— Руки, Витек, у людей разной длины. Плюс пять сантиметров на ринге это уже преимущество. А мы с тобой ростом ещё не вышли. Нужно сначала сблизиться до ударной дистанции. То есть, хитрить, двигаться, маневрировать. Иначе жопа, он тебя будет конкретно бить, а ты колотить руками по воздуху.
Пару дней я пытался поставить ему защиту. Тщетно. Витька даже ходил как-то асимметрично. Мало того, что вразвалку. Он будто не шёл, а дрался в открытой стойке — столь беспорядочно двигались его плечи и руки.
А когда я достал из портфеля скакалку, мой корефан конкретно забастовал.
— Ну его нафиг, Санек! Не по мне это дело.
Насколько я понял, Витьке был нужен один единственный универсальный приём, такой, чтобы валил всех, невзирая на рост и длину рук. Желательно, без малейших усилий с его стороны. А так не бывает. В общем, он к боксу остыл.
Но нельзя сказать, что наши занятия не принесли никаких результатов. Даже, наоборот. Витька перестал "сдирать" у меня "арихметику". На последней контрольной всё решал сам и честно заработал трояк.
Меня эта тройка очень порадовала, хоть она и не совпадала с моим каноническим детством. То, что оно неповторимо, я с каждым новым прожитым днём всё более убеждался. События в новой реальности складывались совершенно иначе. И дело тут не только во мне. Сам этот мир изменялся по каким-то своим законам. Кто знает, возможно, что я был тому причиной. Ведь не встреть Лепёха меня, он бы спокойно докурил свой бычок и ушёл по делам, которые у него были изначально намечены. Не стал бы возвращаться домой, где кто-то его подбил сходить искупаться в горной реке. А вот его смерть оказалась настоящим катализатором для всех изменений, которые стали постепенно происходить.
Сколько его родственников из других городов побросали начатые дела и едут сейчас на похороны! И все ведь при деле, не тунеядцы. Пришлось им отпрашиваться, меняться рабочими сменами. Скольких людей это коснулось, скольких коснётся ещё?
А дальше как снежный ком. В школу нагрянула комиссия из краевого отдела народного образования разбираться с всё тем же несчастным случаем. В неё случайно затесался огромный мужик с широко расставленными глазами. Был это, как я узнал потом, председатель крайисполкома Иван Ефимович Рязанов. Он приехал в наш город совсем по другим делам — изучать производственный опыт местных животноводов, а в школу пришёл за компанию с соседями по гостинице. Следом за ним подтянулось и наше районное руководство. Народу собралось столько, что тесно им стало даже в учительской. Потом все чиновники столь же быстренько разошлись. Остался только один Рязанов. Они, вместе с нашим Ильей Григорьевичем, заперлись в директорском кабинете и сидели до темноты.
Об этом потом рассказывал Зеленкевич Колька. Его мамка работает в школе техничкой и её несколько раз посылали за коньяком. Если Зеля не врёт, Рязанов и наш "Небуло" вместе учились во время войны в Сталинградском авиационном училище лётчиков. Чем дело закончится, можно пока только гадать. Но интуиция мне говорила, что Илью Григорьевича не накажут. А если накажут, то несильно, любя. Я всегда уважал этого человека. За кажущейся его простотой скрывался недюжинный ум и тончайшее чувство юмора. Он у нас вёл историю. Материал излагал доступно, своими словами. О причинах великой древнегреческой колонизации рассказывал так:
— Земли у них не було, пастбищ у них не було, ничего у них не було.
Как-то директор вызвал к доске Витьку Григорьева. Тот, как обычно, надеялся выехать на подсказках. Стоял, округлив глаза, и кивал подбородком в сторону первых парт. Илья Григорьевич что-то там записал в классном журнале, посмотрел на него из-под толстых очков и грустно сказал:
— Садись. Правильно думаешь.
Такие вот, перемены. На первый взгляд, ничего кардинального. Ну школа, переполох в городе, связанный с приездом начальства. Я здесь всего-то три дня, но, по-моему, и в стране тоже стало что-то происходить. Достал вон вчера из почтового ящика свежую прессу, пробежался глазами по первой странице, и что-то меня ударило по глазам. Со второго раза отыскал фамилию Горбачёв, выделенную жирным курсивом. Инициалы те же. Блин, он и здесь на виду! Читаю. В длинном списке фамилий делегатов от Ставрополья на партийно-хозяйственной конференции, третьим стоит Горбачёв М.С. — заместитель начальника краевого управления Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР по Ставропольскому краю.
Я сдуру помчался искать деда, хотел поделиться с ним этой нечаянной радостью. Да вовремя спохватился. Как я ему объясню, что это так важно? На политику государства мои старики дышали достаточно ровно. К высшему руководству страны относились со снисходительностью ровесников.
Как-то, в той ещё жизни, бабушка ощипывала цыплёнка и волей-неволей слушала радио.
"Вчера в Москве, — рассказывал диктор, — состоялась встреча Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева с Президентом Финляндии Урхо Калео Кекконеном, прибывшим в нашу страну с официальным визитом. В честь высокого гостя в Кремле был дан обед. Обед прошёл в тёплой, дружественной обстановке".
Диктор сделал короткую паузу, чтоб перейти к другим новостям, и бабушка тут же её заполнила.
— Ещё б подрались! — сказала она.
Эх, знал бы Колька Лепёхин, чем обернётся его смерть для огромной страны! Ведь одно дело давить крота внутри комитета госбезопасности, и совершенно другое, в недрах Политбюро. Всё будет не так. Лучше, хуже? — но точно не так.
Внешне наш город ни капли не изменился. Те же саманные хаты, одноэтажные домики, улицы, белые от гусей и китайских уток. Бедность и чистота. Не было ни помоек, ни свалок. Всё, что горело, сжигалось в печи. Всё, что имело остаточные калории, съедала домашняя живность. Стеклотара сдавалась в приёмные пункты. Дырявые ведра, тазики и корыта тоже шли в дело. Раз в месяц по улицам проезжал дед на понурой лошадке, запряжённой в громыхающую подводу. Мы, пацаны, тащили ему весь этот неликвид, получая в награду глиняные свистульки и сахарных петушков на палочке. В центре, как встарь, выстраивалась очередь у пункта заправки шариковых авторучек, а около автовокзала шли на ура "песенки на костях", самопальные пластинки с хитами того времени, записанные умельцами на старых рентгеновских снимках. В парках и скверах, вечерами звучали гитары. Те же самые песни, "восьмерочной", на семи струнах: "Любка", "Искры в каминах", "Дымит сигарета с ментолом", "Поезд в синем облаке тумана". Про "Битлов" и британскую группу "Кристи" местные барды ещё не слышали. Даже перепев "Yellowriver" в исполнении "Поющих гитар" до провинции не скоро дойдёт. Это годика через два, когда я сам возьму в руки гитару, аукнется по всем подворотням:
"В Ливерпуле, в огромном зале,
В длинных пиджаках,
Четыре чувака стоят
С гитарами в руках...
Причёска битла,
Брюки клёш,
И ты уже поешь:
Can't buy me love, no, no, no, no..."
Нет причёски "под Битла" ещё не носили. У "стиляг" были в моде узкие брюки и "коки" на шевелюрах. Их было мало. Поэтому их били. Не за что-то, а просто так, на всякий случай, чтоб не выделывались. Тут люди на танцы ходят с заплатками на обоих полужопиях, а они...
В общем эти три дня были просто отдохновением для души, погружением в ожившую ностальгию. Просыпаешься утром, а по радио: "Здравствуйте товарищи! Утреннюю гимнастику начинаем с ходьбы на месте". И рояль — бодренько так — трам-тарарам! Что интересно, фамилии те же самые: "Урок провели преподаватель Гордеев, музыкальное сопровождение — пианист Ларионов".
Такой вот, антураж. Честно сказать мне стало стыдно. Я больше интересовался своим, личным, чем временем, в которое меня занесло. Брал от него, ничего не отдавая взамен. Витька не в счёт, Витька друг. Его и похоронили в моем костюме.
И тут эта газета. Прочитав фамилию Горбачёв, я впервые серьёзно подумал о том, что всё в этом мире может быть настоящим... кроме меня. Люди живут, и не собираются умирать, а я в этой реальности единственное слабое звено. Уже через пять дней произойдёт рокировка. Вместо меня вернётся в свой дом мальчишка, у которого отомрёт память о своём вероятном будущем. Только жаль, что не будет он помнить, как победил самого Напрея.
В общем, решил я оставить этому времени что-нибудь от себя. Какой-нибудь эксклюзив, на долгую память. А лучше всего, электрическую виброплиту.
Эта идея пришла не спонтанно. Она зрела давно. Лет десять назад, я уже делал такой агрегат и в процессе изготовления, не раз вспоминал как дед в своё время "асфальтировал" двор нашего дома. Он рубил топором застывший гудрон, которого возле железной дороги было немеряно (стелился по насыпи жирными языками), отдирал его от земли и свозил на тачке во двор. Потом разжигал костёр и грел этот гудрон до жидкого состояния в двух оцинкованных вёдрах. Кипящая чёрная масса ложилась на землю в границах опалубки ровно по горизонту. Дед посыпал ее чистым песком и укатывал сверху обрезком тяжелой железной трубы. И так, ровно три слоя.
По нынешним временам, это смотрелось бы дико, но не время диктует свои законы, а люди, живущие в нем. Это было общество не потребителей, а созидателей. То, что можно сделать своими руками, делалось, не смотря на трудозатраты. Дед убил на эту работу все лето и половину осени. Даже на мой неискушённый взгляд, получилось не очень. Во время летней жары "асфальт" становился мягким и весь покрывался тонкими трещинами, сквозь которые сочилась смола. Приходилось опять и опять посыпать его свежим песком.
С годами конечно все устоялось. К моему возвращению с Севера, поверхность заливки была похоронена под слоем земли в четверть штыка и обрела плотность природного камня. Ломом не угрызёшь, только промышленным перфоратором. Копал яму под столб, чтобы сделать загородку для кур, не раз вспомнил своего деда.
Виброплита, так виброплита. Как и любой нормальный мужик, руки которого произрастают из нужного места, я всегда обращаю внимание на разные бесхозные мелочи, которые могут сгодиться в домашнем хозяйстве.Прошлое, в котором я оказался, было в этом плане настоящим Клондайком. Многое из того, что меня сейчас окружает, я взял бы в своё будущее, почему-то не ставшее светлым. Ну начнём хотя бы с того, что весь берег речушки, протекавшей вдоль полотна железной дороги, был буквально завален брёвнами. Настоящей, деловой древесиной, которую в наше время считают до долей кубометра. Никто это богатство не охранял, более того — не растаскивал. Что касается металлолома, то об него спотыкались. Метрах в пятнадцати от нашей калитки, стоял на осыпавшемся бетонном фундаменте дебелый железный бак. Чем он был раньше, я не вникал. Знаю только, что паровозы в то время переводили на жидкие виды топлива, и в тендерах, вместо угольных куч, стали появляться цистерны.
Ходил как-то в депо, за банкой солярки, к новому поколению железнодорожников, они меня и озадачили:
— Дядя Саша, а почему насыпь везде высокая и короткая, и только у нас длинная и пологая?
— Так у вас же здесь ремонтная яма.
— Ну и что?
— Как,— говорю, — что? Когда тормозные колодки меняли, старые выбрасывали сюда, под откос. А как начинали в темноте об них спотыкаться, присыпали для безопасности шлаком. Так что вы мужики, на железе стоите.
— Да ты что?! И сколько, примерно, тут?
— Не меньше двух третей объёма. Тонны, наверное, три, а то и четыре.
Поверили мужики. Трактор пригнали, прошлись по самому низу, наковыряли КАМАЗ с прицепом, остальное оставили "на потом". Говорил им, что надо было две машины заказывать — так не послушали.
Хотели деповские мне денег за наводку отсыпать, только я отказался.
— Отдайте, — сказал, — лучше лист нержавейки.
— Какой ещё лист? Нет такого у нас...
Пришлось показать.
— Вот тут, — говорю, — дерево когда-то росло. Под ним он и стоял. Отрезали ремонтники сколько надо, остальное к стволу прислонили. Вон видишь уголок из земли торчит? Пока трактор тут, можно и раскопать...
Не зажлобили деповские, отдали мне тот трофей. Даже до дома помогли донести, хоть видно было по рожам, что жалко. Ещё бы! Полтора на два метра, и толщина не меньше десятки.
— И как, — сокрушались потом, — никто этот лист домой не упёр? Это ж, наверное, было когда-то рабочим столом какого-нибудь станка?
— Весь в смоле, оттого и не взяли, — пояснил я, — в те времена чистую нержавейку можно было добыть без проблем. Да и куда её в домашнем хозяйстве? Виброплитыеще не делали, даже не знали, что это такое. За токарный или слесарный станок можно было в ОБХСС загреметь. Из такого железа варили памятники. Вон у моего деда полсотни годов на могилке такой простоял и ещё бы протянул пару веков, если бы я его на мрамор не поменял...
Такой вот временной парадокс. Тот самый лист нержавейки, из которого, лет через сорок, я сделаю виброплиту, стоял сейчас под раскидистой алычой, которая не скоро засохнет. И знаю на этом железе каждый надрез, и разметить могу по памяти, и весь двор им протоптал, а оно ещё не моё!
Думал я, грешным делом, на правах будущего хозяина, темной ночкой домой его упереть, но силёнок пока маловато. Да и дед бучу поднимет: "Где взял? Почему без спросу? Сейчас же тащи назад!"
Опыт есть. Нарвал я как-то у забора соседки Пимовны горсточку шпанки, бабушке на компот. Так заставил вернуть ей всё, до последней вишенки, ещё и прощения попросить. Уж я и плакал, и ногами сучил, и говорил, что больше не буду, а дед ни в какую: "Сам сорвал, сам и отнеси!" Правда, Пимовна совсем не ругалась. Она прослезилась, у меня на лице слёзы вытерла и разрешила рвать свою вишню, сколько и когда захочу. Только я к этому двору долго не подходил. Стыдно.
Понимание жизни я не пропил, на память не жаловался. Все вопросы в то время были решаемы. Они делились на две категории: "уважить" и "магарычовое дело". В первом случае, услуга обычно оказывалась безвозмездно, поскольку самому исполнителю она ничего не стоила. Или почти ничего. Или она была связана с его основной работой. Уважить могли не каждого, а только хорошего человека. Таких определяли издали, визуально, по двум основным критериям. Если двор возле дома бурьяном не зарос, огород в полном порядке, а родные могилки на кладбище содержатся в чистоте, значит, этот человек со всех сторон положительный и может рассчитывать на уважение. Отдельной статьёй стояли фронтовики. То, что любому другому стоило бы накрытой поляны, они могли получить без всяких материальных затрат. В то время копейка была на счету потому, что имела цену. С людей за работу брали по совести.
