— ...Отец мой был писарем у полтавского полковника, а муж первым помощником... Заметил их гетьман наш — Иван Мазепа. Позвал к себе на службу. А волю его уважать нужно. В первом же походе и полегли... Не видела больше...

Улита, заглушая рыдания, закусила губу. Загнала скорбь глубоко в душу. Шморгула носом, смахнула слезинку.

— ...откупился червонцами. Передал через сотника. Уехала я из Полтавы. Выкупила тут землю, хату... Люди говорят, что я за деньги их со свету сжила... И ты туда же. Веришь? Веришь? Чего молчишь?

Казалось, она готова вцепиться мне в горло.

— Конечно же, не верю, Улита, — успокоил ее. — Больше того, знаю...

— Оставайся, Андрию, денег хватит обоим.

Взяла меня за руку и вновь, как умела делать только она, пытливо заглянула в глаза.

Не представляю, что там увидела, но только отшатнулась, словно от оборотня.

— Прочь! Уходи! Нет, постой! Станет Овсий посылать к отаману... откажись... беда ждет... Ох Андрию!..

Она неожиданно бросилась мне на шею. Сквозь тонкую рубаху я ощутил ее трепещущее, пахнущее мускатным орехом тело. Подхватил на руки, пошатываясь от нахлынувшей страсти, понес обратно на полюбившуюся кровать...

* * *

— Слушай дурныку. Отнеси-ка ты борону Зозуле, — раздраженно наморщив нос и теребя, прокуренный ус, велел Овсий. — Давненько вернуть божился. Баба только вчера отмыла. Самое время.

Взвалив сие орудие труда предков на плечи, вначале бодро зашагал в село. Три пуда не вес, но вот нести неудобно. Давит на плечи, нарушается равновесие. Шея саднит, щиплет от пота, попавшего в царапины. Отчаянно сражаясь с ней, брел по селу.

Не дойдя полсотни шагов ко двору атамана, с наслаждением бросил ее на землю. Пошевелил плечами, разминая уставшую спину. Отвлекли меня раздавшиеся со стороны крики.

Возле телеги, запряженной волами, происходили бурные события. Видать, Зозуля собирался свезти на "млын" несколько мешков пшеницы. С ним была дочь и "парубкы-наймиты".

Однако далеко им уехать не дали преградившие путь всадники. Двух из них я узнал сразу по надменным лицам, одежде, оружию. Это они "заставили" меня глотать пыль по дороге в Михайловку, сопровождали в церковь лихо крутившего ус пана Стоцкого. Теперь в их руках свистели плетки, гуляя по спинам безуспешно старавшихся увернуться "наймитов". Третий здоровенный рыжий детина, гогоча во всю глотку, пытался затянуть визжавшую Наталку на спину своего коня.

— Люди добрые! Что же это творится на Украине?! Средь белого дня! Дочку крадут! — срывающимся голосом вопил Зозуля. — Люди, помогите! Как татарская погань! Люди! Люди! Доню моя! Наталочко!

Но "люди" вмешиваться особо не спешили. Из "ридных хат не казалы носа".

По-звериному воя, из дома выскочила мать девушки — Мотря. Бросилась к дочери. Но один из всадников ловко пнув ногой, отбросил ее на землю.

Наконец пришла желанная подмога в виде жениха Петра. В его руках блеснула сабля. Но владел он ею, как оказалось, плохо. Первое же столкновение с профессионалом завершилось плачевно. Легко отбив неумелый выпад парня, казак, не желая убивать, плашмя ударил его саблей по голове. Брызнула кровь, и Петро как подкошенный упал.

Глядя на это я чувствовал, как закипает злость. Не могу сказать, что владею гипертрофированным чувством справедливости, но происходящее меня порядком разозлило.

Эти сволочи откровенно глумились над беззащитными людьми, к тому же, могли искалечить жизнь девушке.

Оглянувшись по сторонам и не найдя ничего лучшего, подхватил борону и, разогнавшись, с силой швырнул ее в гогочущих казаков.

Человеческий и конский вопли слились воедино, затем, перешли в хрип. Одного всадника я сбил на землю вместе с лошадью, другого вставшая на дыбы лошадь сбросила сама. Пока он, оглушенный, пытался подняться — я, не долго думая, ударил его ногой в голову.

Рыжий детина уже не гоготал. Лицо пунцовое, на шее вздулись жилы. Отпустив Наталку, выкатив глаза и хищно оскалив зубы, он широко размахнулся саблей. Уклонившись от удара и поймав руку на излете, я резко повернул и дернул. Раздался хруст, крик — грузное тело грохнулось наземь.

На этом стычка завершилась. Поле боя осталось за мной. Бегло подвел итоги — тот, в которого попал бороной, лежал бездыханным в луже своей и лошадиной крови, двое других — покалечены. Коня, пожалуй, придется добить. Вот его-то действительно жаль. Но теперь уже ничего не поделаешь.

Зозуля, перестав кричать, поднимал дочь с земли.

Из соседних хат стали выходить люди, шушукаться. Особой радости на их лицах я не заметил. Скорее наоборот: озабоченность и страх. Мол, что теперь с нами будет? Пан Стоцкий просто так это не оставит. Вместо одного пострадает все село.

Понимая, что делать мне тут больше нечего, опустив голову, побрел обратно.

Конечно, лучше всего было сразу уйти из Горбов. Но не хотелось подставлять приютивших меня Овсия и Палажку. Чего доброго виновными могут счесть их.

Ночевал у реки. А утром зазвенел колокол, призывая казаков на сход. Не дожидаясь особого приглашения, побрел и я.

В центре села, вокруг висящего на цепи, словно ведро на коромысле, колокола толпился народ. Чуть в стороне, на лаве, с видом завоевателей, развалившись, сидели и покуривали трубки четверо пришлых казаков. Их кони были привязаны рядом. Один из них выглядел так, словно накануне угодил в жернова мельницы, куда вчера так и не доехал Зозуля. Все лицо синее. Разбитые губы распухли и с трудом приоткрываясь, выпускали облачка дыма. Рука замотана цветастым платком. Он был хмур и зол. Чему немало способствовали шуточки, отпускаемые друзьями.

— Это он? Тот дурнык, что вас вчера побил? — спросил один, указывая на меня. — Мыколо, он? Чего молчишь?

— Пан Стоцкий как увидит... то бежать тебе не оглядываясь в самую Сечь, да и там будешь посмешищем... Говоришь, борону бросил,.. — недоверчиво качал головой другой.

— Да они сами еще до того как ехать заглотили лишнюю четверть, — махнул рукой третий.

Тем временем возле колокола вещал атаман Степан Зозуля. За прошедшие сутки он осунулся и казался еще ниже. И без того рябое лицо сейчас было и вовсе серым.

— Пан Стоцкий велел выдать убивцу...

Казаки зашумели. Заговорили все сразу, заглушая голос атамана.

— ...Вот кровопийца! Сам ведь заслал...

— Нельзя выдавать, позор-то какой... нашему селу навек... дети и те не смоют...

— Выдать, на кой черт нам тот дурнык... за него страдать...

— Зозуля теперь храбрый — Наталку еще вчера до кума в Полтаву отправил...

— ...Да помолчите же, пусть говорит...

— ...А что Петро? Живой?.. Отлежится... Слава Богу...

Атаман повысил голос.

— Тихо, козаки! Убивца — он и есть убивца... Нужно выдавать...

— ...И поворачивается ж язык, — прошептал стоящий за спиной Овсий. — Его ж дочку боронил... А он — выдать... Креста на нем нет...

— ...Не выдадим, — продолжал атаман, — пан грозится побить все село...

— ...Не посмеет... да кто его знает... Лучше выдадим дурныка... Выдадим... Пусть забирают...На кой бис он нам сдался...

На том и порешили...

Мне связали руки и передали уже сидевшим верхом казакам.

Ехали они, не спеша, однако я даже бегом поспевал с трудом.

"Так можно доиграться... Пора что-то предпринимать. Только чуть-чуть подальше от посторонних глаз. Вон хотя бы там, у рощицы...

После "народного вече" особо теплых чувств к обитателям Горбов не питал, и что с ними будет дальше — волновало мало.

Разве Улита? Но, думаю, она не пострадает.

Ну что ж! Тогда приступим...

Я начал телепатическую атаку. Результата долго ждать не пришлось.

— Ну так ты, расскажи нам, Миколо, еще разок, как это побил вас тот дурнык. Чего молчишь? Неужто ты после того козак? Хуже бабы...

— Да заткнись ты, Грыцю! А то языка подрежу! — вспылил терпевший до сих пор насмешки Мыкола.

Я же активно раздувал и без того давно тлеющие искры вражды. Нужно разбудить пламя.

— На кого ты голос поднял? Мать твою...

— Ты мою мать, чертяка поганый, не трогай! Свою некбось, где-то по шинкам потерял, байстрюк неприкаянный!

Глаза Гриця вмиг налились кровью. Видать, наступили на больную мозоль. На губах проступила пена. Обнажив саблю, забыв о больной руке, он бросился на обидчика.

Но Мыкола рубиться с ним не собирался. Выхватив из-за широкого пояса пистоль, мгновенно взвел курок и, почти не целясь, в упор, выстрелил в голову.

— Ах ты, гад! Побратыма меого!.. — заревел ехавший рядом казак... — Убью.

Сцепились на саблях.

Воспользовавшись замешательством, ошалело глядевшего на них поводыря, я резко дернул легкомысленно привязанную к поясу веревку, сбросил его на землю. Не дожидаясь пока он придет в себя, накинул петлю на шею, резким сильным движением сломал шейный позвонок. Вытянул из ножен саблю и, зажав между коленями, перерезал плетеную веревку, освободил руки.

Казак, грозивший отомстить "за побратыма", все же преуспел. Меня он еще не видел, спешившись, заглядывал в лицо поверженному врагу. Тот стонал, хрипел и булькал кровью, готовясь отдать Богу душу.

— Побратыма моего... убью! — уже не столь уверенно повторял он, не понимая, что вдруг на них нашло. Вместо ярости постепенно приходил страх, боязнь наказания за содеянное.

Тут он увидел меня с саблей в руке. Шагнул навстречу, но потом остановился. Наверное, прочел в моих глазах приговор.

— ...Ты, дурныку! Ты! Да ты — сам дьявол! Не убивай!..

Его посиневшие губы дрожали. Руки были густо измазаны кровью. Он то и дело с ужасом на них смотрел...

— ...Мыкола говорил,.. а я дурень последний не верил... Не убивай. Никому не скажу! Ей Богу, никому. К Стоцкому не вернусь... Подамся на Сич... Отпусти... Хрестом Богом молю... Отппусти...

Честно говоря, четыре трупа за пару минут, даже пусть в несуществующем мире — многовато. Не столь уж я кровожаден.

— Куда эта дорога ведет?

Услышав, как "дурнык" вдруг заговорил, он испугался еще больше. Видать, удостоверился в правильности догадки, что имеет дело с самим дьяволом.

— В М... мыхайлыкы..., — запинаясь, бормотал он. — А до них еще пересекает путь в Полтаву... Отпустишь?

— Да проваливай с глаз моих долой! — рявкнул я, сердито нахмурив брови.

Дважды повторять не пришлось. Моего незадачливого конвоира, словно ветром сдуло.

Я же стал рассматривать доставшиеся трофеи. Как ни противно, но пришлось заняться мародерством. Натянул вышитую рубаху, кожаную куртку, коротковатые шаровары. Хорошо, хоть размер обуви у меня не по росту мал — иначе пришлось бы и вовсе туго. Вытряхнул серебро из кошелей, выбрал лучшее оружие, коня.

Подумав немного — решил забрать и остальных. Конь без седока всегда вызывает тревогу. А так, в дороге, глядишь, и пригодятся. Связал уздечки, после чего взобрался в седло. Пусть оно было и не столь привычным (грубая кожа вместо эластика), но выбирать особо не приходилось и, дав себе зарок — при первом удобном случае все чужое сменить новым, — двинулся в путь.

На Полтаву.

Часть ІІ

КАЗАК АНДРИЙ НАЙДА

Тропинка, по которой я ехал, долгое время оставалась безлюдной. Может, поэтому в мою голову лезли всяческие мысли, абсолютно не нужные сейчас воспоминания.

Почему именно я оказался здесь? Чистая случайность, шалости насмешницы судьбы? Или все-таки существовала какая-то логика, закономерность?

Козлобородый Сатир не ошибся. Во мне действительно была украинская кровь. Но ведь не так уж много — всего четверть! Всего? Для нашего мира это совсем не мало! В Конфедерации, где границы условны, где можно завтракать в Стокгольме, обедать в Варшаве, а ужинать в Стамбуле, кровь наций и народов смешалась в самых причудливых вариантах. Так что в моем случае, когда отец наполовину поляк, наполовину украинец, а мать наполовину француженка, на четверть шведка и датчанка, еще все довольно просто. У иных вообще черт ногу сломит. Но это никого не волнует — законы одни, экю ценится везде одинаково, да и на рудники Марса отсылают не по национальным признакам. Насколько я помню, каких-либо расовых волнений в Конфедерации не наблюдалось уже добрую сотню лет...

...И все-таки: была закономерность или нет?..

Как судьба свела таких разных, непохожих друг на друга людей — отца и мать? Я до сих пор не могу себе представить. Ну ладно, пусть даже свела... Но зачем же столь близко? Степенного адвоката, практиковавшего в Варшаве, и легкомысленную туристку из Парижа. Совсем еще девчонку, успевшую всего-навсего кое-как окончить среднюю школу и провалить вступительные экзамены в подготовительный колледж. Но, тем не менее, мать осталась с отцом! Через девять месяцев на свет появился я — Андре Казимир д'Эрле. По законодательству Конфедерации до совершеннолетия сын обязан носить фамилию матери и лишь после двадцатилетия имеет право выбора. Не правда ли, в моем имени нет и намека на украинские двадцать пять процентов? Но судьбу это нисколечко не интересовало. И полтора года спустя, ровно через месяц после развода родителей, я оказался на попечении бабушки, предки которой были украинцами. Но не более... Всю сознательную жизнь она прожила под Варшавой. Здесь вышла замуж, здесь родила сына, здесь преподавала словесность в частной школе. Там и доживала свой век, получая небольшую, но вполне достаточную для безбедного существования пенсию.

Только мне исполнилось восемь, как отец, с которым виделись мы от случая к случаю, мигом определил в закрытую частную школу-пансион. Здесь я провел следующие десять лет. Помимо всяческих необходимых молодому человеку наук и языков, меня обучали азам прикладной психологии, светским манерам, танцам, фехтованию, верховой езде, умению водить автомобиль и даже основам боевых единоборств. Подготовка была столь глубокая и разносторонняя, что, честно говоря, первые курсы в университете я откровенно бездельничал и скучал.

Даже теперь, когда еду трусцой в сторону Полтавского шляха, то с благодарностью вспоминаю учителей.

Но кто же тогда мог подумать, что все это пригодится? Наверное, я не мало удивил "коллег". То ли еще будет! Да Бог с ними! Вот, кажись, и поворот на Полтавский шлях.

Гляди-ка, сразу и попутчики!

Впереди не спеша, брели два "парубка". По здешним меркам высокие, худощавые. Одеты бедно: домотканое полотно, лычаки, потертые свитки, соломенные брыли.

Услышав сзади шум, оглянулись, и, склонив головы, уступили дорогу. Вначале я хотел проехать мимо, но затем, повинуясь внезапно осенившей мысли, придержал лошадь.

— Куда, хлопцы, держите путь?

Может, сказал что-то не так, а может, не то, но, глянув на меня, "парубкы", не сговариваясь, бросились наутек.

Пришлось срочно задействовать телепатию — внушить, что я безопасен. Подействовало, но не до конца. Они уже не убегали, но и возвращаться, совсем не торопились.

— Да не бойтесь же вы! — продолжал увещевать вслух, не прекращая телепатическое давление. — Подойдите, поговорим.

Приближались они осторожно, готовые в любой момент к бегству.