Чертополох 3

— С чего ты это взял? — я не отвела взгляда и не отняла руки, хотя слова 'карающего' были словно гром с ясного неба. Прошлое казалось надежно погребённым, преследователи — далёкими, и вдруг, в один миг, всё изменилось.

Морид же, помолчав немного, продолжил тихим, хриплым голосом:

— Ты не лжешь, но при этом многое не договариваешь, а твою волю закалили отнюдь не посты и молитвы. И ещё — тебя выдают глаза. Когда ты смотришь на куртки 'карающих'.

Это, самое последнее откровение, всё же заставило меня отвернуться. Малика и Седобородый, ну как я могла забыть, с кем имею дело! После событий в Мэлдине я воспринимала Морида как соратника и товарища, а потом, когда эта внезапная дружба стала перерастать в нечто иное, не стала противиться росткам нового чувства... И вот теперь всё закончилось в один миг — сейчас со мною говорил глава пограничной заставы. Умный и хладнокровный. Натасканный чувствовать людскую ложь и страх, точно собака — звериный след.

Едва я об этом подумала, как пальцы 'карающего' сильнее сжали мое запястье.

— Наши княжества враждуют не один десяток лет, Энри. На войне случается всякое, а вдов и сирот не счесть ни у нас, ни у вас. В Дельконе ты искала защиты, но я вижу, что в стенах святилища тебе тесно и душно. Выживать же в одиночку вне храмовых стен всегда нелегко, а молодой женщине тяжелей вдвойне, поэтому я хочу предложить тебе защиту и имя.

— Что? — думая, что ослышалась, я повернулась к Мориду, а он ответил на мой ошеломленной взгляд кривой усмешкой.

— Вернее, я могу дать лишь имя и положение вдовы с причитающейся долей. А вот мои братья станут тебе и защитой, и опорой, а наше имение — домом. Я говорил с ними.

— Морид, — все, подходящие к такому случаю слова, разом вылетели у меня из головы. После того, что 'карающий' понял обо мне и моём прошлом, его предложение и вовсе звучало невероятно, но, тем не менее, он, так и не дождавшись от меня внятного ответа, сказал:

— У нашего рода нет ни особой знатности, ни денег, но братья в обиду тебя не дадут, а тебе не нужно будет более скрываться. Если ты согласна, то разбуди Мирну — ей легче будет достучаться до Смиллы, ведь до утра я вряд ли дотяну.

Столь долгие речи отняли у 'карающего' последние силы. Он вновь надрывно закашлялся, но, не смотря на приступ, все одно попытался продолжить свою речь, но я прикрыла его губы ладонью и торопливо произнесла.

-Не надо, Морид. Не мучь ни себя, ни меня.

'Карающий' на мгновение смежил веки, точно обещая быть осторожным, но едва я отвела руку от его лица, тут же хрипло прошептал:

— Ты согласна?

— Нет, — этот отказ дался мне тяжело, но по-иному я поступить не могла, что тут же, вздохнув, и попыталась пояснить Мориду:

— Для меня было бы честью войти в такую семью, но я не хочу взваливать на плечи твоих братьев свои беды и становиться им обузой. К тому же я не думаю, что Кирк оставит здесь Мирну с сестрой, и это делает моё присутствие в твоём имении и вовсе нежелательным. Ты только представь, что может прийти в головы нашим сегодняшним судьям, если они узнают, что все участники истории с демоном живут под одной крышей.

Губы 'карающего' горько скривились:

— Представил... Это и есть причина твоего отказа?

— Не совсем, — очередное признание далось мне ещё тяжелее, но и солгать теперь я не могла, а потому, взяв руку Морида, сжала её в своих ладонях и тихо произнесла.

— Мне нужен ты сам. А если тебя не будет, то и всё остальное ни к чему.

— Это... Неразумно, Энри, — рука 'карающего' слабо дёрнулась — и я, угадав, что он хотел меня привлечь к себе, подчинилась этому едва заметному движению. Прильнула к его груди; закрыла глаза, чтоб не показать готовых пролиться слёз, и тихо прошептала:

— А когда мы с тобой поступали разумно?

Морид хмыкнул что-то неразборчивое, а потом его правая рука осторожно легла мне на затылок — прямо под тяжёлый узел из кос.

— Ты останешься, Энри?— теперь шёпот 'карающего' было едва уловим, а я вместо ответа лишь крепче прижалась к нему. Слезы таки нашли себе дорожку — намочив ресницы, они катились по щекам, а в горле стоял горький комок, не позволяющий мне сказать больше не единого слова.

Вслушиваясь в неровный, ослабевающий стук сердца Морида, я пыталась передать ему часть своих сил и вдохнуть жизнь в постепенно угасающую искру. Разумом понимала всю тщетность этих попыток, но, тем не менее, отчаянно пыталась удержать истаивающую, растворяющуюся в безмолвной черноте жизнь. 'Карающий' же просто молча оглаживал мою шею, и это простая, слабая ласка отдавалась болью у меня под сердцем...

А потом пальцы Морида замерли и он тихо прошептал:

— Ты слышишь? — И через несколько мгновений вновь добавил. — Вот, опять они.

Я вскинула голову, вслушиваясь в окружающую тишину. Ничего...Лишь треск фитиля свечи, да дыхание спящих. Но едва я собиралась сказать об этом Мориду, как услышала это.

Далёкое конское ржание и вторящее ему карканье ворона... Шум ветра, в котором чудится неясный, но такой притягательный призыв... И вновь тишина.

— Я слышу это уже несколько ночей, — хрипло прошептал Морид, — Вначале решил, что просто брежу из-за настоек, но потом я стал различать слова. Такого мне при всем желании не придумать.

— И ты молчал, — упрекнула его я, с замиранием сердца слушая теперь явно различимый конский топот. Казалось, к обители приближался целый отряд всадников. Подковы гремят, ударяясь о мёрзлую землю, позвякивают удила и вооружение, а голоса неведомых пришельцев сливаются в один призывный клич!

Морид при последних звуках весь напрягся, а я обернулась к Кирку и Мирне. И не зря — невзирая на всё возрастающий шум, они продолжали спать. Причём сковавший их сон казался вдвое крепче прежнего... Догадка, ещё не ясная, но страшная, заставила меня вздрогнуть и, обернувшись, к Мориду, спросить:

— Что ты разобрал из услышанного?

'Карающий' помрачнел:

— Не так уж и много. Что-то об охоте, о погоне, о бешенной скачке. Но главное не это, а то, что меня тянет к этим голосам.

Словно в ответ на его слова за окном вновь раздалось конское ржание. Теперь оно звучало совсем близко — казалось, что всадники каким-то немыслимым образом перемахнули через высокую храмовую стену, и теперь гарцуют прямо в саду святилища. Неожиданный порыв ветра заставил задрожать оконные рамы, а последовавшее за этим карканье ворона окончательно пояснило природу ночных пришельцев. Сжав что было силы руку 'карающего', я обреченно выдохнула.

— Это Ярые Ловчие, Морид.

А в следующий миг сильный удар снаружи разбил оконный переплет, и сотни осколков из раскуроченной рамы посыпались на пол настоящим дождем.

Глава 2

Перекрёсток судеб

Звон разбитого стекла ещё не стих, а в келью через окно хлынула тьма — не обычная ночная мгла, а густая, словно смола, осязаемая чернота. В мгновение ока она растеклась по стенам и потолку, заполнив собою всю комнату и выстудив воздух.

Тем не менее, свечи выстояли — слабые огненные язычки колебались и чадили, но всё же продолжали гореть. В их неровном, дрожащем свете всё вокруг утратило вещественность, обернувшись образами из горячечного сновидения: искажённое ужасом личико пробудившийся Мирны, пытающийся прикрыть её своим телом Дирк, с трудом приподнявшийся на постели, сцепивший зубы от напряжения Морид и упавшая передо мной и 'карающим' тень. Маслянисто-чёрная, вспухающая пузырями и тянущаяся вверх, она стремительно сгущалась, тяжелела и росла, обретая всё более чёткие очертания, пока не превратилась в высокого, закованного в воронёные латы воина. Бледное лицо, бескровные губы, выбившиеся из-под шлема седые волосы, точно клочья тумана, а накинутый на плечи Ловчего плащ внизу утрачивал очертания, превращаясь в клубящуюся мглу. Но больше всего пугали глаза незваного гостя — в оправе тёмных ресниц словно бы тускло светилось жидкое серебро, но взгляд этих слепых, не имеющих ни зрачков, ни радужки глаз был остёр, словно у сокола, и проникал, казалось, в самую душу.

В течение одного удара сердца мы с Ловчим смотрели друг на друга, а потом его тонкие губы шевельнулись.

— Перекрёсток. Не сейчас, но очень скоро. Две судьбы, две жизни — не ошибись...

— Оставь её!— пальцы севшего на кровати Морида наконец-то нашли мою ладонь и сжали её изо всех сил, — тебе ведь я нужен?

На лице Ловчего не дрогнул даже мускул, когда он перевёл свой страшный взгляд на 'карающего':

— Пора. Я не могу долго находиться в чужом святилище.

И в это мгновение Дирк, то ли угадав, то ли почувствовав, о чём идет речь, шагнул вперед:

— Не-е-е тро-ошь бра-ата! — из-за волнения речь парня стала совсем невнятной, но сжатые кулаки говорили о том, что ему совершенно плевать, что представляет из себя появившийся из темноты пришелец.

— Похвально, — произнес, даже не поворачиваясь к Дирку, Ловчий, а потом свечи потухли, тьма поглотила келию, а пальцы Морида, всё ещё сжимающие мою ладонь, внезапно разжались...

Наверное, я закричала, но собственный голос остался для меня неслышим — вязкая мгла поглощала все звуки, а когда она неожиданно схлынула, о визите Ловчего напоминало лишь разбитое окно и вытянувшийся на постели, уже бездыханный Морид.

Утром выяснилось, что визит слуг Седобородого в святилище имел и другие последствия: от содержащихся под замком мэлдинских жриц остались лишь две небольшие кучи серого пепла, а одного из приехавших в святилише жрецов нашли мёртвым — судя по распухшему, потемневшему от прилившей крови лицу, его хватил удар. Очевидно, потрясение из-за узнанных подробностей преступления Матери Ольжаны было слишком сильным.

Во всяком случае, именно так указали в бумагах враз потерявший надменность Крестон и притихшая Иринга. В мэлдинское дело, хоть и запоздало, но всё же вмешались Ловчие, и теперь судьи спешили умыть руки. С Морида даже сняли штраф за злоязычие. Посмертно.

Всё это мне с горькой улыбкой поведала Матерь Смилла, когда я на пару с Мирной, сидела у кровати Дирка. Крестьянская поговорка оказалась верной и в этот раз — беда действительно не ходит одна: парень слёг утром, с жаром и сильной головной болью, а к вечеру стал совсем плох. Я отпаивала его остатками дельконских зелий, прикладывала ко лбу мокрое полотно и старательно гнала от себя мысль о том, что к внезапной хвори Дирка причастен навестивший нас ночью Ловчий. Старые предания утверждали, что хотя слуги Седобородого и являются охотниками за нечистью, сторожа наш мир от аркосских тварей, людям встреча с ними тоже редко приносит что-либо доброе. А парень заступил Ловчему дорогу. И хотя слуга Седобородого вроде бы даже одобрил эту безумную смелость, кто может сказать о том, какие побуждения и желания двигают Ловчими на самом деле?

Мирна разделила со мною все хлопоты о больном — толкла в ступке коренья, приносила чистое полотно и воду. А когда считала, что за ней не наблюдают, гладила лежащую поверх одеяла руку Дирка и шептала, что никогда его не оставит.

Так мы провели два тревожных дня — беспокойство о парне не оставляло места ни сожалениям, ни тоске, а участь судей прошла как то мимо, ничего не затронув в наших с Мирной душах. Ну а к исходу вторых суток жар Дирка начал потихоньку спадать — он даже ненадолго пришёл в себя, пожаловался на донимавший его непонятный гул в голове, а потом, напоённый укрепляющими и снимающими лихорадку зельями, вновь уснул. Я через пару часов тоже задремала прямо в кресле — вначале мне казалось, что веки смежились не более чем на четверть часа, но на самом деле проснулась я на заре третьего дня от крика Мирны. Подскочила, словно ужаленная, ещё не вполне понимая, что происходит, а девчушка уже повисла у меня на шее, смеясь и плача.

Взглянув поверх головы совершенно ополоумевшей Мирны, я встретилась глазами с лежащим на высоко взбитых подушках Дирком. Осунувшийся за время лихорадки, он теперь весь светился от переполнявшей его радости, а потом смущённо, точно извиняясь за устроенный переполох, улыбнулся и сказал:

— Я, ка-ажется, слышу.

— И что же ты слышишь? — я, потрясённая таким признанием не меньше Мирны, застыла столбом, не сумев вымолвить больше ни слова, а парень, приняв моё восклицание за вопрос, ответил:

— Мирна сме-е-ётся, и себя я то-оже слышу, — а потом, помолчав немного, удивленно спросил, — Эне-ейра, почему ты плачешь?

Неожиданное и невозможное в обычных обстоятельствах исцеление Дирка немного смягчило горечь от потери Морида для его семьи. Ловчие оказались справедливы, хоть и по-своему, но благодарности к ним я не испытывала.

Меж тем время моего пребывания в Римлоне близилось к концу: Морид нашел своё последнее пристанище в Верхнем святилище — его могильная плита теперь смутно белела не более чем в двадцати шагах от алтаря. В такой близости от сердца храма всегда хоронили лишь Верховных служителей Семёрки и глав семейств, что своей знатностью и могуществом соперничали с самими Владыками ирийских княжеств. Неслыханная честь для лишённого длинный вереницы славных предков и обширных земель главы дальней заставы! Это решение Матери Смиллы не только отдавало должное совершенному Моридом в Мэлдине, но и молчаливо свидетельствовало о том, что память об отчаянном и отважном 'карающем' не будет забыта, что бы там не решили судьи из Милеста.

Я же, как только были отслужены все заупокойные, стала собираться в дорогу — пополнила припасы, поправила свою зимнюю одежду и вытребовала новую подорожную у Хозяйки Римлона. Это оказалось нелёгким делом, поскольку моему отъезду противились все. Матерь Смилла указывала на близость суровых холодов и раз за разом повторяла, что пускаться в путь после предсказания Ловчих далеко не самое лучшее решение. Мирна обижалась на меня за то, что я не останусь на её обручение с Дирком, которое должно было состояться через три месяца — сразу же по истечении срока самого сурового траура для семьи Морида. Это время девчушка должна была провести в Римлоне, пока Дирк с братом будут улаживать дела имения. Рудана просто плакала в голос, а моридовские родичи звали к себе — погостить, а, может, и остаться, если мне так захочется.

Я же на все эти уговоры твердила о том, что мне необходимо вернуться в Делькону, и таки добилась своего, выехав за ворота Римлона ранним утром следующего дня. Подо мною была подаренная Моридом кобыла, а я вновь носила привычную одежду — высокие сапоги, теплые плотные штаны, добротная куртка. О моей принадлежности к служительницам Малики свидетельствовал лишь притороченный к поясу травнический нож да врученный Матерью Смиллой плащ жрицы — на меху, с однотонной, но богатой вышивкой.

Ночью зима полностью вступила в свои права — стылую землю покрывал тонкий слой снега, и солнечные лучи заставляли его искриться так, что глазам было больно. Но меня эта радостная, сверкающая девственной чистотой белизна лишь наводила на мысль о саване, укрывшем Морида... Как раз в этом, а не в стремлении вернуться в Делькону, и была главная причина моего отъезда из Римлона. Горе и душевную боль я привыкла глушить работой, но в Римлоне её было маловато, а сочувствие Мирны и Смиллы лишь ещё больше подтачивало те немногие душевные силы, которые мне ещё удалось сохранить.