Отстрел экзотических птиц

— От любви, которая намного больше и жарче, чем твоя любовь. Да, чуть не забыл: еще ты недостаточно рассудителен, ты слишком много смеешься, болтаешь с противным акцентом, ни минуты не сидишь спокойно, у тебя чересчур большой рот...

— Зато в нем хорошо помещается твой большой член. Ну хорошо, не очень большой, соразмерный. Красивый. Пропорциональный, как ты сам.

— Ты очень любезен. Мне нравится твой эстетический интерес к членам.

— Эстетический и эротический, но только к твоему члену. Все остальные мне так не нравятся.

— Как будто ты видел и пробовал все остальные. Все равно не поверю, что ты еще и так развратен, как о тебе говорят.

— Никому не под силу быть таким развратным, как о нем говорят. Но неужели твоим друзьям вправду есть хоть какое-то дело до меня? Как странно. Никогда не мог этого понять: я же не с ними сплю, они вообще не должны обо мне думать... или должны не думать.

— Может быть, им обидно, что я-то с тобой не только сплю, но еще и разговариваю? Несмотря на твой противный акцент.

— Теперь ты очень любезен. Наверно, все это преувеличено, как и твое влияние, я не всем твоим друзьям не нравлюсь, а только некоторым, и наверно, я сам в этом немного виноват. Я не очень хороший человек, в конце концов, я могу быть неприятным.

— Наплевать, — сказал Эрик, — я еще неприятнее, а они меня терпят. И я тебя, может быть, люблю. По крайней мере, меня не интересует мнение тех, кто тебя не любит. Вот когда ты от меня уйдешь — тогда, конечно, я признаю, что они были правы, а я зря с тобой связался, ты пустой и бессердечный тип, интриган, карьерист, ты меня использовал, но никогда не любил. Я уже три раза произнес это "любить", дурацкий глагол, ничем его не заменишь.

— Значит, тебе ни в коем случае нельзя первому уходить от меня, — заметил Константин. — Ведь тогда это я буду говорить, что ты меня никогда не любил.

— О, тогда ты сможешь говорить все что угодно, никто не будет тебя слушать. Кроме твоих друзей, конечно.

— Если только к тому времени они все не станут твоими друзьями.

В начале отношений забавно фантазировать о непременном разрыве: разница в возрасте обязывает ждать подвоха и измены, и непременно младший партнер должен изменять старшему, никогда — наоборот, это противоречит привычной, литературной схеме, это делает младшего несчастным. И Эрик, подвыпив, пророчил язвительно: ты меня очень скоро оставишь, сбежишь от меня с кем-нибудь помоложе, женишься и наплодишь детей, подражая античным образцам; каждый ἐρώμενος вырастает рано или поздно, обращается в ἐραστής или в примерного мужа и тихонечко протекает на семейное покрывало, строит глазки мальчишкам в тугих джинсах, мальчишкам вроде тебя, но руками трогать не смеет, завидное будущее, правда? повеситься можно от радости. А Константин в тугих джинсах пожимал плечами, откладывая кисть, карандаш или книгу, и подходил к Эрику ближе, подставляя бедра и зад под его руки — на, трогай на здоровье, я разрешаю. Какие эрасты, какие эромены, что за вздор ты несешь, делать мне нечего, только жить по афинско-спартанско-платоновским правилам, размножаться делением или почкованием, как подобает хорошему гражданину. Теперь не берут налог за бездетность, не преследуют за бессемейность, не пристреливают за асимметричность, амбивалентность, за бисексуальность не пристреливают, а он даже не был бисексуалом, не за что в него и стрелять. Скажем прямо, добавлял он, усаживаясь не на колени к Эрику — поберегите эти колени, надорванные русским классом и русским весом! — но на подлокотник, выдерживавший и не такое, итак, скажем прямо, это я имею право подозревать тебя и ревновать к твоим подругам, невестам, поклонницам, ты окружен женщинами и прекрасно себя чувствуешь, ты с ними очень мил, милее, чем со мной. И что тут ответить? вольно тебе ревновать, Константин, к невесте, в которую Эрик влюбился, когда тебе было шесть лет, он же не знал, что встретит тебя, и в этом есть что-то ишервудовское: да, мой дорогой, ты найдешь здесь того, кого ищешь, идеального спутника, ты откроешься ему, и он тебя полюбит, но не стоит искать его прямо сейчас, потому что сейчас ему только четыре года; это вольный пересказ, не очень-то подходящий Эрику, он не искал Константина в том сорок девятом и пятидесятом, он и в Греции-то не бывал, он нашел Рэя, потом Рудольфа, а Константин оказался лишь третьим, по возрасту, по старшинству-младшинству, и нечего обижаться, всему и всем свой черед. Еще раз: вольно тебе ревновать, когда сам дружишь с женщинами, танцуешь с ними и заставляешь их танцевать, пьешь кофе в перерывах, сплетничаешь и снова танцуешь, и целуешь их в щеки, прощаясь до утра.

— И если уж тебе так хочется меня ревновать, ревнуй лучше к мужчинам.

— Это справедливо для нас обоих. Как ты думаешь, я тебе изменяю, пока тебя нет рядом?

— Я об этом не думаю. И не рассчитываю, что ты будешь мне верен, в твоем возрасте никогда не бывают верны, особенно старшему партнеру.

— Спасибо, ты так добр и мил. В твоем возрасте тоже никогда не бывают верны, особенно младшему партнеру. Мы в расчете.

Делать нечего, только рассуждать о верности, только спорить, кто изменяет чаще, подражая нечаянно натуралам: это они считают, что "гомо" порхают от цветка к цветку, от устья розы к устью розы, как бабочки, lepidoptera nocturna promiscuiteta, каламбур дурен и с ошибками, но все смеются, понимая последнее слово. Ну что с того, сказал бы Константин, что я моложе и что мы иногда расстаемся на месяцы, я так устаю, что мне не до секса, добраться бы до кровати и уснуть в обнимку с подушкой; ну что с того, добавил бы Эрик, что я старею, я и раньше не любил мимолетные связи, а теперь и подавно, слишком много сил тратишь на поиски и знакомство, не так-то просто подцепить подходящего мальчика, у меня на кого попало не стоит, а когда находишь этого подходящего и приводишь его к себе, то уже ничего не хочешь, лечь бы и уснуть с ним в обнимку вместо подушки, и увидеть тебя во сне. Впрочем, лучше бы наяву, во сне ты часто неприятен, даже противен, этакий тощий фавн-шмавн с шерстью на груди, с клыкастой ухмылкой, я тебя, того и гляди, разлюблю, когда очнусь. Признание вмято в подтекст, втоптано и хорошенько спрятано, но корни торчат наружу, выдавая любовь: уж если ты разлюбишь, значит, любил до сих пор, очень приятно.

А с верности легко соскользнуть к прошлому, к следующей тонкой, опасной теме, и весело перечислить увлечения на одну ночь и на много ночей, воскресить их живые, но изменившиеся, а значит, все равно что мертвые тела, вспомнить ласки: кто как прикасался, кто как сосал, кто как подмахивал, — и приврать бесстыдно, ведь никто не проверит, не поймает на лжи. Сколько любовников у тебя было? — ох, я не знаю, много, и кроме того, любовник не равен партнеру, а партнер не равен тому, с кем спишь, так кого мне считать, так кого мы считаем, давай прежде договоримся, а потом посмотрим, что получится. На стороне Эрика — лишние пятнадцать лет, на стороне Константина — любопытство и темперамент, в результате получается поровну, не такие уж огромные цифры: ни до сотни не дотянули, ни до полусотни, так, пара десятков, не больше, плюс-минус еще дюжина тех, с кем тискался по углам, с кем целовался со скуки, с кем грелся в нетопленых гостиницах и поездах, ни имен не вспомнить, ни лиц, только это тепло, только вкус губ, слюны или спермы. Если так посмотреть — и если допустить, что мы оба честны, замечал Эрик, то окажется, что мы еще и поразительно целомудренны, почти моногамны, образцы достойного поведения, прямо хоть ставь нас в пример юношеству. Но хорошо бы еще бросить пить и курить, или хотя бы спрятать за спину бутылку виски и сигареты, пока юношество не видит. И на все вопросы о личной жизни отвечать невозмутимо: я счастлив, остальное вас не касается, я несчастлив, но это вас тем более не касается, побеседуйте с моим другом, пусть он расскажет, как ему легко или тяжело живется со мной, вычеркните "со мной", впишите "на свете".

— С тобой — тяжело, на свете — легко, иногда наоборот, и вообще, это не взаимозаменяемые понятия. Но совершенно точно все это не имеет отношения к тому, с кем я сплю, вернее, я сплю с тобой, и значит, к тебе все это имеет отношение, но дело в том, что ты — это ты, а не в том, что ты мужчина и что я с тобой сплю.

— Не вздумай говорить об этом в интервью, сведешь журналиста с ума. Он решит, что ты несчастен оттого, что гомосексуален, а не оттого, что ты связался со мной.

— А ведь я вообще не чувствую себя несчастным. Хотя, знаешь ли, гомосексуальность как таковая побуждает к самоанализу сильнее, чем гетеросексуальность. Гомосексуальная идея жизни в конечном счете, вероятно, более многогранна, чем гетеросексуальная. Это придумал не я, а Бродский, когда писал о Кавафисе.

— По-моему, он придает гомосексуальности слишком большое значение. Впрочем, это очень гетеросексуально.

— Может быть, он просто очарован и пытается найти объяснение этому очарованию.

— Разве очарование нуждается в объяснениях?

— Надо же попробовать узнать, что у любви внутри. По крайней мере, у любви к Кавафису — мертвому и безопасному, и вообще поэту.

— Ты когда-нибудь пытался найти объяснение своей любви? Не ко мне, а вообще... ты когда-нибудь пытался понять, почему ты гомосексуален?

— Честное слово, Эрик, я не помню. Может быть, пытался, но очень давно, и все равно не понял. Я всегда считал, что лучше переживать из-за чего-то другого, не из-за гомосексуальности.

— Ты прав, это пустяки. Несмертельная неболезнь.

— Не передающаяся половым путем. Когда мне намекают, что я могу быть несчастлив из-за своей гомосексуальности, из-за того, что живу с тобой, а не с какой-нибудь хорошей девушкой, я отвечаю...

— Ты отвечаешь: "А кто сказал, что я вообще должен быть счастлив?".

— И не все ли равно, с кем я буду несчастлив? Меня вполне устраивает несчастливость с тобой.

Вот вам переигранный, передранный разговор: это Бродский и Верхейл быстро идут по улице, в переводе с голландского, и у них за плечами звенит трамвай, переваливая через мост, через дюжину черных лебяжьих канавок и один тибр в римограде. Не отправить Константина и Эрика на ту же улицу, и они повторяют не весь разговор целиком, а всего лишь одну фразу, вертят ее и разнимают на части, и складывают снова: изменится или не изменится смысл, очень трудно цитировать то, чего никогда не читал. Как там в оригинале? ах, верно: "Выкинь из головы раз и навсегда, что оденовская форма любви по определению должна означать катастрофу", — их форма любви, пусть не оденовская, а, допустим, дягилевская (если нужно ее хоть как-то назвать), была катастрофой, но не потому что, а вопреки, но оттого лишь, что с Эриком нельзя быть счастливым, какое грамматическое время ни подставь, и Константин сам согласился на это несчастье, и гомосексуальность тут ни при чем, "может, оно и правда, что отношения между людьми никогда не удаются вполне, но это никак не связано с природой их увлечений". И подступающая болезнь, в конце концов, тоже не связана с "природой увлечений": не каждый курильщик непременно умрет от рака легких, не каждый гей непременно умрет от СПИДа, все совпадения случайны, им просто не повезло. Они еще не знают, что случится с ними, они беспечно заглядывают и в восьмидесятые, и в девяностые, рассчитывая добраться до следующего тысячелетия, хотя что им там делать, в новом тысячелетии, разве что — состариться и построить дом не вдвоем, втроем с Рудольфом, как предписано, в глухой провинции у моря, пока войны вспыхивают и затухают вокруг, пока волны набегают на берег, не оставляя ничего на песке и ничего не унося с собою, пока все продолжается без них, по заведенному беспорядку. Как прекрасно мечтать о выключенности из мира, как сладко ждать одиночества — но не сейчас же и не через минуту, а когда-нибудь потом, когда иссякнут все дела, а музыка надоест, когда они научатся жить, не танцуя, ходить по земле, а не отталкиваться от земли.

"Меня вполне устраивает несчастливость с тобой", — мог бы повторить Константин, но промолчал и положил голову Эрику на плечо. Теперь они сидели рядом в сумерках, не зажигая света и не целуясь, хотя чем еще, кроме поцелуев, развлекаться в темноте? Все танцовщики одинаковы, жаловался кто-то, они привыкли трогать, хватать, поднимать, прижимать, они прикасаются и не чувствуют, как опасны, как мучительны их прикосновения. Можно сойти с ума от ревности, потому что они всех обнимают одинаково, рассыпая без счета мимолетные профессиональные ласки, есть в этом что-то противоестественное, что-то проституционное, вы не находите? А я тебя ни к кому не ревную, лениво говорил Эрик, зарывая пальцы в волосы Константина, мне все равно, спи с кем угодно, я уже наревновался, хватит, больше не хочу, и в конце концов глупо ждать, что ты будешь мне верен. Все грехи он отпускал Константину, не дожидаясь признаний: видите ли, лучше сразу сделать поправку на молодость, любопытство, темперамент, меркуцианское сумасбродство — и сразу простить, беззаботно заговорив о другом, да, лучше так, легче так, ни обид, ни обязательств, и не нужно метаться, выбирая между белым и черным лебедем, идеальной и плотской любовью, потому что эта игра безнадежна, кого ни выберешь, все равно погибнешь, а хочется, знаете ли, еще немножко пожить. Итак, повторял он, глупо ждать, что ты будешь мне верен, отношения между людьми никогда не удаются вполне, так что не беспокойся, я не стану сердиться, если ты мне изменишь, это и не измена вовсе, а просто секс, мастурбация чужими руками. И Константин соглашался: да, это просто секс, и мне все равно, чьими руками мастурбируешь ты, я не надеюсь, что ты мне верен, я умею не желать невозможного, ведь мы так долго не видимся, и тебе, наверно, холодно в постели одному. Они замолкали и все-таки начинали целоваться (прекрасный способ заполнить паузу, когда не о чем говорить, когда страшно говорить о чем-то большем), но целуясь, думали с восхитительной синхронностью, с балетной ненавистью, как любовники и как враги: "Но если ты боишься хоть на несколько ночей остаться в одиночестве — значит, ты не знаешь настоящей любви".

Совершенные действия становились несовершёнными — и несовершенными; даже маленькие демиурги никогда ничего не доводили до конца, бросали наполовину вылепленные творения и брались за что-нибудь новое: глядишь, получится лучше. Но прошедшее незавершенное все-таки проходило и завершалось; Константин поцеловал Эрика и отстранился, вынул из кармана зажигалку и пачку сигарет. "...и сказал: "Покурим". Как сильно рыба двинула хвостом!". Слависты открывали для себя Кузмина, и безадресный Шмаков, латинист-гедонист, увозил с собою на запад в архиве списанные стихи, где mir erkoren, mir verloren, "Эвридика", ухнул ворон, и так далее, то, что опубликуют в Винер Славистишер Альманах в восемьдесят девятом году, только в восемьдесят девятом, тогда Эрик будет отсутствовать без вести больше трех лет, Шмаков — около года, а Константин — несколько месяцев, или недель, или дней, да, всего лишь на несколько дней разминется с этим альманахом, а жаль, мог бы прочитать в промежутках между приступами, или прямо в безумии, его безумие не помешает чтению. Впрочем, Шмаков сейчас писал о балете, все тут пишут о балете, а Винер Славистишер Альманах еще не существовал, ни первый, ни нулевой номер не готовились к печати; стояли холода, шел семьдесят седьмой, черные ангелы стучали пальцевыми туфлями, в последний раз затягивали ленточки, разогреваясь за кулисами, а потом снимали вязаные гетры с ног, шерстяные чехлы с крыльев, да и крылья снимали тоже, чтоб не мешали летать: на сцену, пожалуйста, не пропустите свой выход. Константин вернулся к Эрику и вложил зажженную сигарету ему в губы: как это трогательно, как экономно — все делить на двоих, глотая дым, и надеяться втайне, что удастся вот так же разделить и болезнь, и смерть, вместе лечь в двуспальную могилу, прижимаясь друг к другу; но еще трогательнее — ни на что не надеяться, путешествовать и умирать в темноте, бормоча про себя: "Я был счастлив здесь, и уже не буду". Он видел, как маленький огонек разгорался от каждой затяжки, освещая снизу худое и очень красивое лицо Эрика; он мог бы даже вспомнить — это надо процитировать в переводе, не в оригинале, ведь перевод уже существовал и был бы Эрику к освещенному лицу: "I sit in the dark. And it would be hard to figure out which is worse: the dark inside, or the darkness out"; ярче проступали очертания разомкнутых, придымленных губ, а глаза чернели, и темнота изнутри выбиралась наружу.