Меня толкали, кто-то лез по лестнице прямо через меня, и я полез тоже, цепляясь за ступеньки и пытаясь на ходу вытянуть из ножен меч. Дышать было трудно, я слышал собственное дыхание как скверный мокрый хрип — это все из-за крови во рту. В воздухе стоял сплошной крик, будто и не человеческий — а вроде шума дождя, только из многих-многих голосов, и где-то впереди гул обретал ритм двух слогов, наконец я понял — "Мон-фор, Мон-фор", и тоже закричал "Мон-фор", хотя хотел закричать "Эд!" С ума сойти, на стене никого не было, люди просто взбирались по лестнице, хватались за зубцы и прыгали вниз, и человек в красном, стоявший наверху, был в цветах Куси, он прокричал что-то, оборачиваясь ко мне, и тоже спрыгнул... Наши в городе, это победа, подумал я, умирая от желания пить. Даже сам язык возбуждал жажду, он был такой большой, сухой, и цеплялся за все, и я не мог уже больше орать "Мон-фор", и по всему моему телу что-то текло.

Внизу многие люди куда-то бежали, там были улицы, и уже не виднелось никаких флагов, я ничего не понимал, даже непонятно было, наши это бегут или еретики. Я наткнулся на человека, сидевшего, обняв зубец стены. Он смотрел вниз, странным образом свесив ногу в очень узкую бойницу прямо в зубце, и, кажется, напевал. Я сделал шаг к нему, он поднял голову — он был без шлема, светловолосый, наверное, молодой. Непонятно, молодое лицо или старое, когда оно все перепачкано в чем-то темном, то ли в крови, то ли в грязи. Он зубасто улыбнулся, как череп, и сказал: "Вот дураки". "Кто?" — переспросил я, вздрагивая. "Да эти, внизу." "Почему?" — спросил я, не желая спрашивать, но он не ответил и свесил голову, и я понял, что он не высунул ногу в бойницу — у него просто нет ноги, и по стене течет его темная кровь, а кроме того, он уже мертв. Я столкнул его так, чтобы он не загораживал путь, и побежал по верху стены. Сзади меня кто-то закричал, мне показалось, что на провансальском; я наконец вытащил меч — очень глупо — и неловко спрыгнул вниз, довольно высоко, едва не напоровшись на собственный меч, и упал, как лягушка, на карачки, и опять побежал.

Солнце палило немилосердно. Больше всего на свете я хотел бы избавиться от шлема и покашлять всласть, но для этого надобно было остановиться. Из переулка, из какой-то крохотной щели между домами на меня выскочил человек с — кажется, мечом; я ударил его своим клинком, тот поймал удар — это оказалась палка, то, на что он принял мой удар; он оскалился, ударил меня ногой в колено, но не попал. Я заорал. Он неожиданно упал и остался лежать, какой-то человек, едва не сбив меня с ног, вырвал из его бока короткое копье и побежал вперед, и я тоже побежал, продолжая кричать. Улочка впадала в другую, пошире; здесь была тень. В тени валялось штук пять трупов, наваленных друг на дружку. Верхний труп был женский. Я запнулся о камень и упал, и эта маленькая боль была последней нотой в песне боли и усталости, которую вопило все мое тело. Я заплакал без слез, одним голосом; мимо меня пробежало несколько человек — трое вперед, один в обратную сторону. То, что было стеной у меня справа, распахнулось и оказалось дверью, из которой вывалился рыцарь в кольчуге, в чем-то синем, и замахнулся на меня мечом с криком "Монфор!" Я откатился, мгновенно перестав орать, и тоже захрипел "Монфор", и ударил его куда попало снизу вверх, и не достал. С мгновение мы дико смотрели друг на друга, у нас у обоих на груди слева были кресты. Потом он развернулся и побежал к площади, продолжая кричать "Монфор!" Тут нужно или бежать, или лечь и мгновенно умереть от усталости, подумал я и бросился за ним.

Ох, милая моя! Должно быть, я утомил тебя описанием этой баталии? Прости, если так. Едва я начал писать, она снова живо прошла перед моими глазами. Я сам поражен, как четко, оказывается, помню свою первую битву — притом, что, казалось бы, пережил их достаточно много для того, чтобы все они слились в сплошную мешанину. Но нет — первый мой штурм оживает, стоит только вызвать его из прошлого. Впрочем, продолжать в том же духе я не собираюсь, боясь тебя утомить. Довольно будет, если я скажу — день перевалил за полдень, Лавор был взят, крестоносцы заняли сите в день Святого Креста.

Многие рыцари сразу разбежались по жилым домам — грабить, что попало, пока можно, пока не объявили общий сбор добычи. Я не хотел никакой добычи; я еще не научился думать такими категориями, я хотел только найти брата. Большинство людей все-таки стекалось на замковый двор; там что-то происходило — гремели, орали, но уже по-другому, как не бывает, когда исход битвы еще не решен. Я тоже побежал на площадь и увидел чудо — бесконечный бег остановился, там просто стояли, все стояли там, многие даже без шлемов, все — с крестами на коттах или щитах, это означало — победа, мы можем остановиться. Я трясущимися руками содрал шлем и понял, что нет ничего прекраснее воздуха. Он даже показался мне прохладным. Так я и стоял, забыв вложить меч в ножны и смутно думая, что, кажется, я все-таки никого не успел убить.

Замковый двор был забит — не протолкнуться. Я даже хотел отойти обратно в улицу, но оказалось, что и это уже невозможно, пространство сзади кончилось, меня отнесло слегка вперед.

— Ты, парень, убери меч, — сказал рыцарь справа от меня. — Намахался, а?

И засмеялся. Я так устал, что слезы стояли у меня совсем близко и немедля потекли по щекам.

— Город — наш, парень, — сказал с наслаждением этот рыцарь — с мятым, потным лицом в черных разводах — и сел прямо на землю, продолжая улыбаться. Я тоже сел, и об меня тут же споткнулись.

— На, пей, — сказал рыцарь и ткнул мне в зубы фляжку с водой. Я слышал от брата, что нельзя пить сразу после боя, надобно потерпеть; но все прежние "надо" уже потеряли смысл, я глотал сколько мог, кашляя и перхая, пока фляжку не вырвали у меня прямо изо рта. О, спасибо, мессир, подумал я, но сказать, кажется, так и не смог. Спасибо, добрый брат... Брат по оружию... Где мой брат?..

Там что-то происходило, во дворе. Я слышал очень громкий голос — кто-то говорил речь, не то граф Монфор, не то господин легат. Я на миг, должно быть, заснул сидя, а проснулся от такого ора, какого еще не было до сих пор — это кричала женщина.

Она верещала, как одержимая, я вскочил на ноги, желая видеть, что там творится, что с ней делают. Но так и не увидел.

Стоящий со мной рядом рыцарь — уже другой, в черном, и даже не рыцарь, скорее оруженосец — тоже принялся орать.

— Что там? — крикнул я, силясь переорать весь этот адский хор.

Неожиданно я оказался ближе к месту действия. Но все равно ничего не видел и вертел головой, начиная задыхаться.

Владелицу замка — бывшую владелицу замка — волокли из цитадели, она отбивалась как сумасшедшая. Это она так страшно кричала; все сердце мое надрывалось от ее крика. Я наконец увидел ее — мельком, сквозь дыры в густой ткани толпы — мотающаяся копна ярких, рыжих или золотых волос, подметавшая землю, и те, кто тащил ее, порой наступали ей на волосы, так что большие пучки вырывались, и множество ног растаскивало их по черному мощеному двору.

— Боже ты мой Иисусе, куда ж ее, куда ее тащат, Пресвятая Дева?

— В колодец ведьму! Собаке собачья смерть!

Даму наконец бросили в колодец — да, питьевой колодец в углу двора — и принялись закидывать камнями, и я на какое-то время даже остался вне толпы — большая часть ее переметнулась к месту казни. Как она кричала, бедняжка — я против воли оказался совсем близко и слышал, как она кричала уже оттуда, из колодца, а потом крики ее резко оборвались, только какое-то время еще гремели камни о камень и орали мужские голоса. Я обнаружил, что стою на коленях, скорчившись и зажимая уши ладонями...

Кто-то меня толкнул ногой, кто-то спросил — я что, ранен? Я встал, пошатываясь. Несколько лиц вокруг меня казались очень бледны, несмотря на жар. Я покачал головой — нет, цел, цел — и отошел к стене, постоять малость.

— Гирода, Гирода, — сказал кто-то кому-то, проходя мимо меня колеблющимся маревом, — ее звали Гирода, даму, хозяйку, ведьму проклятую. Альбигойскую шлюху... Собаке — собачья — ...

Крики дамы Гироды все звучали у меня в ушах. Я нагнулся, думая, что меня стошнит — но не стошнило. Хотелось лечь прямо здесь и уснуть, умереть, больше ни о чем никогда не думать. Как она кричала, Мари, как кричала... Упокой Господь ее душу...

Тут и появился он, Эд нашел меня сам, слава Богу, он был жив. У меня в глазах все так кружилось, что я даже не сразу узнал его — это было очередное бородатое грязное лицо, сверкающее зубами в оскаленной улыбке победы. Общая толпа переместилась куда-то еще, утекла в одну из улиц; здесь оставалось не так много людей, чтобы я перестал узнавать лица вблизи.

— Братец! Жив? Цел?

Я кивнул, хотел сказать — "Пойдем отсюда, пожалуйста". Но ничего не успел.

— Где был? По домам? Добыл чего?

Я помотал головой.

— А я — смотри! — Брат метнул руку из-за пояса, и я сначала ничего не понял. Тупо смотрел я на какие-то непонятные штуки, красные сморщенные — тряпочки? — рассыпанные у меня под ногами по мощеному двору.

— Что... это?

— Добыча! — воскликнул мой брат и захохотал. — Моя добыча! Лучшая добыча!

Он нагнулся и подхватил одну из этих тряпочек с земли, ткнул мне в самое лицо, и я отшатнулся от запаха свежей крови.

— Это они! Уши! Их уши! Око за око! Зуб за зуб! Ухо за ухо! — выкрикнул Эд, и, к моему ужасу, принялся танцевать прямо на окровавленной площади, высоко подкидывая ноги, как на шутовском каком-то празднике. Он топтал ногами эти предметы — отрезанные человеческие уши — и смеялся, и я так остолбенел от ужаса, что не мог выдавить ни звука.

— За отца! И за Тьерри! За Жана! За Луи! — все выкрикивал мой брат, пьяный своей адской радостью. — Ухо за ухо! Это вам за отца! Это вам за Монжей! Это вам четверицей! А будет сторицей!

— Восемь, — остановившись наконец, сообщил он, усмехаясь поистине дьявольской усмешкой. — С четверых. За одного — с четверых. Вот моя добыча.

— Так ты что, сам резал эти... уши?..

Брат взглянул на меня с такой откровенной, почти детской радостью, что я понял ответ и еще сильней прижался к стене.

— Да ты что? — выдохнул тот хрипло — тоже посадил себе голос — переставая наконец плясать. — Это же не люди! Это же еретики! Они хуже свиней! Хуже сарацин!

— Они еретики, — прошептал я, не в силах смотреть на эти ужасные обрывки плоти под ногами. — А ты еще хуже их, Эд... ты... ты антихрист.

Брат врезал мне кулаком в скулу; я молча свалился наземь.

Лежать казалось почти хорошо. Так спокойно. Я закрыл глаза и сглотнул собравшуюся во рту кровь.

Должно быть, именно тогда, милая моя, я и сделал свой выбор.

Какое-то время было тихо. Потом брат поднял меня на ноги и снова прислонил к стене. Я оставался с закрытыми глазами, потому что хотел хотя бы какое-то время не видеть Эда.

— Прости, что я тебя ударил, — сказал тот — уже нормальным, знакомым голосом, как будто все оставалось, как раньше. Но ничего не оставалось как раньше, ничего. — Ты устал. Я тоже. Война есть война. Но не надо тебе было такого слова говорить.

Я молчал. Брат оторвал меня от стены и прижал к себе. Он пах потом, кровью, жаром — так же, как я. Я заплакал. Брат тоже заплакал и принялся гладить меня по спине — как гладят лошадей.

— Ничего, братец. Я боялся, — сказал Эд сквозь слезы. — Когда ты пропал, я думал — все. А ты живой. Молодец. Это твоя первая битва. Ничего, братец. Это ничего.

Непонятно, откуда в моем теле взялось столько воды, притом что оно все пересохло и умирало от жажды. Все повторяя, что "ничего", брат наткнулся рукой на обломок древка в моей спине и понял, что я-таки ранен. Рана даже начала болеть — теперь, когда мою спину потрогали. Сам Эд остался без единой царапины.

— Пойдем отсюда, — сказал брат. — Мы победили. Дальше без нас разберутся. Пойдем. Что ж ты, так все время и бегал со стрелой в спине? Ах ты, бедняга.

* * *

Таким образом, мы с братом не взяли никакой добычи в Лаворе. Никакого нового хауберта, обещанного мне в Каркассоне. Впрочем, тем, кто увлекся было грабежом и потратил на него много сил и времени, все равно пришлось расстаться с добычей: Монфор приказал все сложить и запереть в Лаворской церкви, а тех, кто утаит хоть медную пуговицу, обещал наказывать. Вся прибыль от взятия Лавора, сказал граф, пойдет на оплату издержек новой армии и на возвращение долгов. Он, оказывается, сделал большие займы у своего банкира, купца Раймона де Сальваньяка, и теперь должен был расплачиваться с кагорским купчищей честь по чести. У графа Монфора, говорят, даже вышел из-за этого спор с Анжерраном де Куси: тот рассчитывал хоть что-нибудь получить за сорок дней карантена, кроме похвал за честно выполненный долг, а в итоге только издержался! Мессир Анжерран весьма обиделся и собрался уезжать на север до окончания сорока дней; только господин легат и епископ Фулькон уговорили его остаться еще ненадолго, обещая отдать нашему сеньору прибыль от следующего же замка, велик тот будет или мал. А пока войско хотело отдыха. Раненых было немного, но устали все, как собаки.

Оставшиеся новости о Лаворе мы с братом узнали уже в лагере, через несколько часов после победы. Весь гарнизон — восемьдесят рыцарей — граф Монфор приказал повесить, как простолюдинов; но виселицу сколотили так дурно, наскоро, что перекладина сломалась под первым же смертником, братом дамы Гироды. Этот рыцарь Аймерик был завзятым катаром и вполне заслужил, по словам очевидцев, такую участь — после того, как виселица рухнула, его попросту закололи мечами солдаты, а за ним и всех его людей.

— Что, он такой жирный был, Аймерик, что "одноногую вдову" прикончил?

— Да нет, просто здоровенный. И рыжий, как его сестрица ведьма. Предатель, как все провансальцы — год назад, не более, явился присягать Монфору, сдал ему свой замок Монреаль на милость победителя, даже, говорят, получил от графа новый домен, немногим хуже прежнего... А чуть паленым запахло — сразу прибежал, катарская собака, защищать любимых еретиков в сестрицыну крепость. Перед смертью, между прочим, проклинал Церковь Римскую; так с виселицы прямиком в ад и отправился.

Жителей почти всех перебили — по крайней мере, мужеска пола. Вообще-то такая бойня в домах была, что пойди там разбери, кто какого пола, убивали все, что двигалось и пыталось убежать или драться. Хотя вот один добрый барон из Монфоровых разобрался: он как раз в замке наткнулся на целую комнату, битком набитую дамами ли, или просто девками — дьявол их различит — и с детишками! Те ему все в ноги повалились, он и поступил благородно: примкнул их ключиком снаружи, а ключик отнес Монфору и говорит: "Так и так, господин граф, имеется у нас добыча в лице доброй сотни дам и баб. Что делать будем?"

— А граф что?

— Граф ясно что. Он женщин не обижает. Приказал их всех отпустить миром, с провожатыми, и даже пограбить не позволил! Потому что мы — христиане как-никак, даже с еретиками должны обращаться по-человечески.