Узкие врата

— Эй... вы ко мне?..

— Ричард?..

— Да. А кто...

Вот каким он, оказывается, вырос. Ощущение такое, будто из двоих братьев вырос только старший, а я остался таким же маленьким дураком.

Но узнал Алана он раньше, чем тот успел ответить, и отступил назад, пропуская его в свой дом, и Алан, почему-то подыхая от стыда, шагнул на его порог, не зная, не зная, убейте меня, не зная, что сказать, даже поздороваться не в силах... Только улыбнулся, но это вышло крайне неубедительно. Рик сделал все за двоих, и без улыбки — нет, просто и естественно, как будто именно этого гостя и ждал, обернулся к нему от дверей, сказал в темноте:

— Вот и ты. Ну проходи пока в комнату, я сейчас... Прости, у меня вода шумела, я не слышал.

Из приоткрытой двери ванной в самом деле падал желтый свет, грл-грл-грл, проговаривала струя воды, видно, из крана — в полную ванну. Рик щелкнул выключателем, жестом указуя брату путь в чертог, а сам скрылся за дверью. В прореху халата сверкнула светлая кожа в крупных бусинах воды. От брата на паркете оставались мокрые следы.

Еще ничего не понимая, Алан разулся, повесил куртку на крючок. В одних носках пошлепал вперед, крайне неуверенный от запахов чужого, не очень богатого жилища. Каждый дом имеет свой запах; и бедные дома пахнут совсем по-особому, кто знает, о чем я, тот поймет...

Вздрогнул — из ванной комнаты высунулась мокрая голова Рика. Черные, стриженые по мочки ушей волосы едва ли не залепляли ему глаза.

— Эй, Ал... Я говорю, там на столике около кровати апельсин. Можешь его пока съесть.

И снова закрылся. Алан скользнул глазами по обетованному столику. Но на нем обнаружилась только горка апельсиновых шкурок. Причем шкурок уже не первой молодости.

Он перевел глаза на стену, дивясь обычаям сего дома. На стене висел меч — настоящий, железный, с гардой в виде прямой крестовины... Под мечом — картинка, просто из книжки про Круглый Стол, только увеличенная: Король и его рыцари, со статично поднятыми вверх ладонями, дружно восхищаются Чашей Святого Грааля. Чаша, похожая на пасхальное яйцо, висит надо всеми, испуская прямые толстые лучи. Над каждым рыцарем — аккуратная надпись красным, его имя. Только сэру Гарету не повезло — имя выгнулось и попортило ему часть головы.

На столике — фотография черноволосой девушки в темном. Постель разобранная, на ней — открытая книжка, гитара, скомканные голубые джинсы.

На стене над кроватью надпись полукругом: "Папа хороший". Под нею, другим почерком, синим фломастером — "И ты тоже, Рики".

Алану вдруг стало неудобно смотреть. Будто подглядывает.

Он хотел было почитать заглавия на корешках книг в шкафу — но не стал. Просто прислонился спиной к столику и стал ждать.

Ждать пришлось недолго — Рик скоро явился из ванной, уже не в жутком халате, продранном от подмышки едва ли не до пола, а в тренировочных штанах и драной майке-голошейке. На этот раз он правда сиял улыбкой — то ли решил стать очень гостеприимным, то ли, как это ни дико, и взаправду был рад. Со странной болью в сердце — неузнанным зудом зарождающейся вечной любви — смотрел Алан на своего совершенно незнакомого кровного брата, отстраненно отмечая, что тот очень хорош собой.

— Я, наверно, должен объяснить...

— Погоди, — вот он опять куда-то удрал, на этот раз — на кухню. Уже оттуда донеслось: — Ты небось голодный? Апельсин съел?

— Нет...

— А почему? Съешь немедленно!..

— Его нету...

— Как нету? Был же! А, я небось его слопал с утра, а теперь забыл, балда пустоголовая... Ладно, извини. Ты что хочешь — макароны или... гм, или макароны?.. Яйца, кажется, кончились. Впрочем, можно еще вот овсянки сварить...

— Спасибо, я есть не хочу, — отозвался Алан, которого неизвестно почему начало оставлять бешеное напряжение. Как будто он пришел домой, и здесь нечего жрать, зато теперь все будет... как надо.

— Ну, тогда вот тебе чай, — Рик вышел с кухни с дымящейся пиалкой в руке. — Сахар, правда, кончился, но есть мед, он еще лучше.

— Конечно, лучше, — тихо сказал Ал, принимая у брата из рук липкую баночку; ему опять почему-то хотелось реветь... и спать. Даже ничего не рассказывать, просто спать.

Возле кровати Рик чем-то щелкнул — загорелся ночник, маленькая лампа с абажуром над кроватью. Верхний свет он осмотрительно потушил, по дороге прихватил одиноко стоящий стул, Алану кивнул на кровать.

— Ну, чего ты стоишь, как в гостях... Садись и рассказывай.

Как в гостях. А я где?

Рик потянулся помешать чай ложечкой. Алан смотрел на его сильную, слегка загорелую руку, на драную зеленую лямку майки, сползшую на плечо. Какой же он здоровенный, этот... брат. Странно, неужели у меня в самом деле есть брат?..

— Да садись же, чего ты... Вот на кровать. Хочешь, прикрой ее, вон там покрывало...

— Да нет... я... не буду. Садиться, то есть...

Рик посмотрел на него — очень внимательно, и Ал понял, что у них одинакового цвета глаза. Он бы и не вспомнил — но мама ему часто говорила: "Посмотри мне в глаза, сынок... Ну да, совсем такие же, как у меня!" А мамин цвет глаз он хорошо помнил, и у Рика тот же самый цвет — орехово-карий, зеленоватый... Посмотрел внимательно, как-то очень испытующе.

— Ал. Тебе, что ли, больно сидеть?..

Тот хотел сначала соврать, потом сказать какую-то речь. Но в итоге просто кивнул, изучая с прицельным вниманием цветочный рисунок на своей чашке.

— Альф, дорогуша? — просто спросил брат, и Алан снова кивнул. Хоть и самому не совсем верилось, что дела обстоят именно так, но ему впервые пришло в голову, что Рик, кажется, знает все эти дела получше некоторых, так просто у него получилось спросить... и так легко он догадался.

— Сильно он тебя?

— Ну... как-то.

— Понятно, — брат легко вскочил (куда он все время убегает?), делся... кажется, в кухню. Оттуда его голос продолжал, не прерываясь: —

Эх, все детство мечтал — вырасту большой и сильный, тогда руки кое-кому поотрываю! Вот вроде вырос, а руки отрывать, к сожалению, все равно нельзя. Все-таки муж матери, нехорошо. А жалко-то как, жалко! Где же справедливость?..

Вернулся, сунул брату в руку что-то маленькое, какой-то белый тюбик, мазь, что ли.

— Вот... Это хорошая штука, я тебе как фехтовальщик говорю. Кровоподтеки снимает за несколько часов. Ты когда пойдешь мыться, там сделай сам все, что надо, завтра будешь как новенький. Я тебе на диване пока постелю, — голос Рика доносился уже из другой — оказывается, здесь была и другая! — комнаты. — А завтра разберемся, кому где спать. Вещи можно прямо завтра и забрать... если тебе удобно.

— Какие вещи? — глупо спросил младший брат, закрывая глаза. Под веками блаженным покоем плавали разноцветные разводы.

— Ну, как какие? Твои, оттуда. Тебе ведь, наверное, понадобятся еще какие-то вещи. Ты лучше скажи, у тебя есть ли ключ — или придется нам дожидаться дорогого отчима?..

...Вот так они и начали жить всегда вместе, и все стало наконец хорошо. Правда, денег иногда не было. Рик подрабатывал в мужской школе по вечерам — преподавал там черчение; от отца-художника он унаследовал очень верную руку и хороший глаз. Алу иногда удавалось что-нибудь перехватить у себя на кафедре — перевод инструкции по пользованию аэрографом или другой какой ерундовиной. Раз в месяц ему посылал деньги отец.

Самое печальное, что Рику приходилось платить за учебу. Ну да ничего, он надеялся когда-нибудь заслужить стипендию отличника (заядлый троечник Ричард Эрих, но надежда умирает только вместе с нами...) Когда деньги были, братья ели пельмени и отдавали белье в прачечную на углу. Когда денег не было, они питались макаронами и стирали майки и пододеяльники сами, до утра замачивая их прямо в ванной... Хорошо было и так, и так. Главное, все стало правильно. Рик вносил ощущение правильности и радости куда угодно, где он пребывал... Даже когда носил черное. Даже когда злился или болел. До этих самых пор. До проклятых нынешних дней.

Глава 3. Фил

До проклятых нынешних дней Фил никогда не пил валерьянки. Он вообще никаких лекарств не пил — считал, что это не по-рыцарски. Если что-то должно поболеть — значит, так Богу угодно, поболит и само пройдет, надо принимать это стойко и виду не подавать...

Единственное лекарство, которым Фил попользовался за последние четыре года — это наркоз, под которым ему вырезали аппендицит... Даже когда рвали коренной полуразрушенный зуб, Фил просил не обезболивать...

Вообще-то он был совсем не Фил. Вернее, не совсем Фил: Филипп — это второе имя, а первое — Годефрей, Радость Божья, сокращенно — Фрей. Так уж окрестили его родители, в честь великого героя — а раз есть имя, ему надобно соответствовать. Хотя бы стараться. Но на самом деле вычурного имени Фил слегка стыдился — не то что бы стыдился, а просто оно было ему... велико, что ли. Не могла мама не выпендриваться, назвать ребеночка как все — Йохан там или Йосеф... А теперь старайся соответствовать!..

Вот он и старался. А представлялся по колледжерскому обычаю всегда Филом, Филиппом. Правда, вот Рик, тот иногда называл его иначе... Но то — Рик... Это дело совсем другое. Рику всегда все можно, потому что он — лидер... Он как яркий огонь, в котором все видно в правильном свете.

А когда огня нет, делается темно.

...В тот, самый первый, день Фил даже почти не волновался. Ну, сам провел тренировку, ну, позвонил другу домой... Имел краткую и очень напряженную беседу с Риковым младшим братом, которого за пять минут разговора умудрился раз пять смертельно оскорбить и так этого ни разу и не заметить. Нельзя же, в самом деле, так открыто и так бесстыдно психовать!.. Это могло бы проститься старенькой маме или беременной жене, но не восемнадцатилетнему малому в полном физическом здравии, у которого родственник всего-то навсего запаздывает на несколько часов!.. Даже не прощаясь, Фил повесил трубку автомата зверским рывком и на миг прикрыл глаза. Весенний дождь, свистя струями, облизывал стекло телефонной будки, и под ропот дождя в груди у юноши зашевелилась заразная паника. Та же самая, которая просто-таки рвалась только что из трубки таксофона.

Этот самый Риков брат давно уже сам оскорблял Филовы чувства просто фактом своего существования — если б не Рик, с таким типом и общаться бы не стоило. Алан воплощал для юного сверденкрецйера все то, чего он терпеть не мог в парнях: почти что девчоночью или детскую сентиментальность, абсолютную неприспособленность к жизни, и при этом — адское самомнение. Подумаешь, едва ли не рыцарем себя считает!.. Вся крестовая слава христианства у него уже в кармане!.. И это при том, что его в ордене едва ли не Делла левой рукой на обе лопатки положит. Сибилла-то уж точно положит, она исправно тренируется со всеми братьями и немногим сильно уступает...

Нет, парни такими быть не должны. По крайней мере, парни старше двенадцати лет. Не должен мужчина, да еще претендующий на то, что он — воин, проявлять открыто свои чувства!.. Не должен чуть что распускать сопли — едва ли не плакать настоящими слезами; позволять себе волноваться так, чтобы это понимали другие... И внешность у этого заморыша была подходящая — глаза как у первоклассницы, волосики светленькие, руки — как палочки... За эти самые светлые, шапочкой постриженные волосы Фил и прозвал Рикова дурацкого братца "цыпленочком". Тот жутко злился — ничего, ему это полезно, пусть поймет, что не все вокруг ему, инфанту несчастному, сплошь заботливые тетушки... Этот парень то ли вовсе не знал никогда горя и неприятностей, то ли и впрямь так его избаловали — непонятно, кто, может, маменька с папенькой — что сидеть на шее у брата казалось ему просто нормой жизни. Фила просто возмущало, как рыцарственный и непогрешимый Рик с этим малюточкой носится — "Позвоню-ка я домой, а то брат волнуется..." Ну и пусть поволнуется, ему полезно!.. "Завтра я приду с братом, ты, Фил, его уж пожалуйста не цепляй..." А что? Взрослый парень, сам бы мог защититься, если б хотел!.. "Нет, я эту десятку тратить не могу. Брату обещал сахару купить..." Ах, бедная деточка умирает без сахарочка? А с друзьями по ордену человеку не на что пива выпить — так это нормально, это не беда... Возмущало Фила даже само слово broter — звучавшее как-то наперекор орденскому обращению. Братьев много, брат — один...

Сказать по правде, Фил зверски ревновал.

Но никто на свете нипочем бы об этом не догадался. Фил был не из тех, кто плачется людям о своих растрепанных чувствах. Нет, были вещи, которых он не говорил даже себе самому.

Но позвольте, ведь у него были объективные причины!..

Например, тогда ночью, когда Фил пришел, вконец загнанный, черный и выжатый, как плод в соковыжималке, к нему домой... Впрочем, об этом по порядку.

Сначала он стал обзванивать своих. Это случилось уже на третий день после исчезновения Рика. На третий, когда стало ясно, что он не вернется.

Фил ведь ходил туда, в ихний DOMUS INQUISITIONIS — узнавать. Там за стеклянной перегородкой сидел меланхоличный страж в серой форме, с оливковой ветвью на шевроне, и, покусывая карандаш, разгадывал кроссворд.

— Здрасьте...

— Пропуск, молодой человек. Или повестку предъявляйте.

— Да я не повестку, — Фил, к стыду своему, почувствовал, как по спине пробежали мурашки. — Я... просто спросить.

Лицо серого человека стало совсем непроницаемым, и Фил заторопился сказать — успеть надо было раньше, чем его отсюда выгонят.

— У меня один знакомый пришел три дня назад к вам по повестке, и... пропал куда-то. Даже не позвонил. Скажите, его могли... э... у вас задержать, или... с ним что-нибудь другое случилось?..

Он говорил — и сам поражался, как глупо звучат его слова. Лицо серого человека — единственным украшением его была короткая щеточка усов — оставалось неизменным, плавало в воздухе, как мутный блин... как квасной гриб. Фил захотел ударить в этот блин кулаком — прямо через стекло... разбивая его к Темным...

— Я, кажется, спросил...

Губы полицейского дрогнули. В глазах, опустившихся сначала на какие-то записи, появился проблеск жизни.

— Молодой человек... Имя Папы, при котором был упразднен еретический Орден Рыцарей Храма. Девять букв, четвертая — "м".

Фил подумал, что ослышался. Его даже шатнуло — вот что называется "ошеломлен": как будто тебя ударили дубиной по шлему. Клименций, едва не ответили сами собой его губы; наконец он справился с ними и проговорил голосом зверски простуженного:

— Сэр... Я же спросил, как...

— Не знаете? А псевдоним оперной певицы первых лет Реформации, исполнявшей арию Маргариты в опере "Доктор Фауст"?.. Шесть букв всего.

— Сэр... Ответьте на мой вопрос, будьте так добры.

Фил был упрям, как осел. Тверд, как камень. Тошнота и дурнота сменились жаждой убийства; от полицая он теперь хотел либо ответа, либо кр-ровищи, и без того или другого уходить не собирался.

Серый человек моментально потерял к нему всякий интерес. Легкое подобие жизни, взыгравшее было в его глазах, исчезло под толстой пленкой вроде нефтяной.