Стуки-Дао

припомнил мне этого случая. Он полностью выпал из людской памяти, но крепко

засел в моей. Этот плач все еще звучит где-то во мне, напоминая — когда ты один,

плакать не зазорно.

Собственно — это был первый и последний раз громкого выражения моих чувств на

публике. С тех самых пор я плачу только внутри. И смеюсь там же.

Каждый социум — даже группа из трех человек — делится на слои или касты. В

каждой группе обязательно есть свой лидер, а также своя жертва. The best and the

rest — классика жанра. Собственно трое — есть начальная ячейка, в которой

начинают четко выделяться социально-ролевые группы. Просто потому, что имеется

противостояние двое-против-одного. Соответственно, любая, даже самая большая

группа состоит из двух-трех-десяти подобных ячеек, то есть человеческое стадо

имеет фрактальную структуру, подобно снежинке. Имеется общепризнанный лидер,

кучка лидеров поменьше, еще меньше — причем в данном случае социальные различия

потихоньку сглаживаются. Да, внутри каждой ячейки имеется свой лидер, но влияние

его уже не столь сильно как у лидера всего социума.

С жертвой точно такая же история — жертвы в социальных ячейках практически не

считаются таковыми, а просто находятся на чуть более отчужденных положениях,

нежели лидер и его прихлебатель. Опять же жертва всего социума — есть яркий

представитель касты неприкасаемых, и находится на самой низкой ступеньке

общественной пирамиды. Как правило, в таких общественных группах, жертвы в своих

ячейках считаются выше по положению, по сравнению с официальными жертвами

социума, и считают своим долгом добавить свою лепту в ее, жертвы, моральном

уничтожении. Строгая структура, в которой каждый вышестоящий считает своим

правом плевать на нижестоящего, тем самым, вымещая свое недовольство остракизмом

со стороны вышестоящего. Насколько я знаю, подобное устройство имеет общество

лишь высших приматов — в особенности бабуинов, так что я вовсе не исключаю

возможность происхождения человека именно от обезьяны.

Школьная жизнь вошла в свою узкую колею, насколько она вообще могла эта

сделать. Только моя колея, определенно шла под откос. Очень жаль, что это

случилось со мной тогда, а не сейчас, когда я могу прогнозировать тенденции

происходящего с максимальной долей достоверности. Увы, я тогда не очень много

понимал в окружающей жизни и потому был невольником своей судьбы.

Так или иначе, у меня — как и у всякого жителя социума появились друзья и

враги. И те и другие на первых порах были обычные — дружили мы даже не из-за

общих интересов, а именно как дружат маленькие дети — потому что вдруг оказались

рядом. Враги же — это тоже были пока обычные враги — которые были тогда еще не

мои собственные, а общие, потому что еще не делали различия между мной и

окружающими меня одноклассниками и просто приставали к тому, кто слабее. А

слабее были почти все.

Один из них — по кличке Моржой появился в моей жизни, когда его перевели из

параллельного класса. Моржой был огромен — мне он казался настоящий исполином,

какой то аномальной природной флюктацией! Мне трудно было поверить, что в восемь

лет человеческое существо может достигать таких размеров! Полы его полувоенного

школьного пиджака с трудом сходились у него на животе. Он был огромен и

продолжал расти.

Его странная кличка объяснялась просто — в первых же классах какой-то

хулиганистый паренек из параллельной группы назвал его "х... моржовый", что

привело в восторг всех одноклассников зубоскала и часть одноклассников Моржоя.

Он тогда очень обиделся, покраснел и даже пустил слезу — тогда он еще не был

грозой всей средней школы. Обидное и нецензурное прозвище намертво приклеилось к

этой прямоходящей глыбине, вызывая его гнев и раздражение. Впрочем, уже ко

второму классу никто из школьников под страхом смертной казни не рискнул бы

назвать этого гамадрила оригинальной кличкой, потому что это, в сущности, тоже

означало смерть. Возможно, даже более мучительную. Матерное прозвище, пройдя

прихотливыми путями школьно-ученического сознания, трансформировалось в Моржоя,

что вполне устраивало владельца погонялова.

Он быстро осознал свою власть. На уроках Моржой сидел на задней парты, карябал

столешницу корявыми нецензурными выражениями, а также развлекался тем, что

плевался в одноклассников комками жеваной бумаги. Но то было еще ничего! Гораздо

хуже получалось тогда, когда он разламывал свой ластик да две половины и выбирал

себе цель для очередного баллистического эксперимента. Ластик бил на порядок

сильнее.

Так получилось, что я приглянулся ему в качестве мишени — из-за того, что ярче

других реагировал на болезненные удары. Я не ревел, нет, но вздрагивал и

оглядывался на него. Моржой быстро превратился для меня в проблему. Именно вот с

таких вот невинных детских развлечений и начинается обращение человека в

закоренелого социопата.

На переменках Моржой вылетал в коридор, и там приставал к первоклашкам,

наступая им на ноги, отвешивая подзатыльники или измазывая мелом спины, что в

том возрасте казалось катастрофой. Мне Моржой казался омерзительным. Больше того

— он казался мне абсолютно чуждым — эдакой злобной пародией на человека. Он был

развязным, ругался матом, его форма вечно была смята и выглядела неряшливой. Мы

— группа детей с пятерками по поведению — старались держаться от него подальше,

словно он был болен неприятной болезнью, наподобие оспы или проказы.

Вот я сижу на уроке — голова втянута в плечи, спина напряженна в ожидании

удара. И так сорок минут. Есть такая китайская пытка водой — ожидание удара

сводит с ума, каким бы слабым и безболезненным он ни был. А на перемене лучше

оставаться в классе, а не то Моржой утащит у тебя пенал, или напишет в тетради

грязное слово. Меня это нервировало. Но это нервировало и окружающих, так что я

думал — это нормально. Нормальная школьная жизнь. Да так оно и было, собственно.

Вот только я уже начал спуск на невидимом эскалаторе самомнения к основанию

пирамиды.

Человеческие отбросы предпочитают держаться вместе — так же как и представители

иных социальных групп. Можете считать это родством душ или происками инстинкта

самосохранения. У Моржоя довольно быстро отыскался закадычный друг в том самом

параллельном классе, который он безвременно покинул. Нового охотника за слабыми

звали Корень — он был поменьше Моржоя, дерганный, с неправильным узколобым

черепом и ранними термоядерными прыщами на физиономии больной оспой макаки

резуса. Они сильно дружили — эти двое, и естественно Моржой не замедлил

рассказать Корню обо мне. С этих самых пор в коридорах стало небезопасно.

Естественно, при рассказе Моржоя о потенциальной жертве, возникла идея сразу же

проведать ее. Меня поймали и устроили мне карусель — Моржой крутил меня на своих

длинных руках не давая вырваться, а Корень стоял рядом, отвешивая пинок с каждым

новым оборотом. В конце концов, мир стал мутнеть перед моими глазами и тут

Моржой меня выпустил, хитроумно направив вдоль коридора. Мимо мелькнули стены,

окна и двери и только потом я ощутил себя лежащим на скользком вытертом

линолеуме. Мой полувоенный пиджак задрался, голова кружилась. Я кое-как

поднялся, и тут увидел, что почти весь класс собрался у дверей и смотрит на меня

с жалостью, удивлением и... ну и презрением, конечно.

Эти двое ржали где-то в отдалении, похожие на два проснувшихся вулкана снятые с

безопасного расстояния, а я не заплакал. Только сжал зубы и пошел в класс. За то

время, пока я катался на карусели, кто-то написал на моем пенале "Коля — чмо",

так глубоко, что мне пришлось весь урок соскребать неподатливый пластик.

Почему это происходит? Почему так случается? Почему люди берут примеры с

садистов? Или мир состоит из одних садистов... Некоторые в классе решили, что

если Моржой имеет право издеваться над вашим покорным слугой, то и они могут

попробовать. Впрочем, их инсинуации никогда не заходили слишком далеко, а вот

мерзкое прозвище Коля-Чмо прилипло ко мне надолго. Мои друзья сочувствовали мне,

но им то почти никогда не доставалось. Они, наверное, были крепче... Их панцирь.

Мы рождаемся практически одинаковыми — голые ревущие младенцы, но в глубине

наших слабых тел скрыт часовой механизм, заведенный раз и навсегда и

отсчитывающий время до гибели. Наши сроки разные. Разное и то, невидимое и

необъяснимое, скрытое под черепной коробкой. Может быть, это то, что зовется

волей? Или просто способность к адаптации? Моральная упругость... черствость,

наконец! У кого-то это похоже на сталь, а у кого там прячется мягкий слизняк.

Этого не видно снаружи... невозможно докопаться, потому что у всякого есть

панцирь — ментальный хитиновый слой, надежно хранящий владельца от

умопомешательства. Жизнь наносит нам удары — иногда способные пробить этот

панцирь, и только тогда выясняется что там внутри.

Слизняк не может выжить без панциря — он слаб, нежен и просто высохнет на

солнце. С ним ничего нельзя сделать, с этим жалким созданием, но всегда можно

нарастить панцирь. Беда в том, что некоторые об этом не знают. Такие, как

правило, попросту гибнут, повинуясь общепризнанному закону природы. Слизняки

нежизнеспособны — они отходы общества.

Я был недостаточно груб, чтобы меня признали своим, недостаточно остроумен,

слишком слаб и не мог ударить в ответ, когда били меня. Меня было очень легко

презирать, и даже мои тогдашние приятели вполне признавали это. Пока мы были

детьми, это еще было не слишком ярко выражено — настоящие проблемы начались

немного позже.

Хор Моржоевых прихлебателей рос неторопливо, но неуклонно. К третьему классу у

меня был уже целый список мест, в которые лучше не заходить. Ну, это из той

серии, как вопрос "где искать волка?" Естественно, в лесу. Одновременно это были

самые темные и труднодоступные для учительского состава места — в первую

очередь, это были, конечно, туалеты — классические школьные туалеты, в которых

круглый день стоял густой смог от дешевых сигарет трудновоспитуемых отбросов

общества. Они бывали там постоянно, меняясь в составе, становясь, в зависимости

он присутствующих личностей опаснее или чуть менее опаснее, чем обычно. Какое

то время спустя я подметил, что в разных комбинациях мои недруги представляют

для меня различную угрозу — так, встретив одного Моржоя, можно было вполне

надеяться на средней болезненности тычок в плечо, а повстречав его в компании,

уже вполне можно было нарваться на "мельницу" или "парашютиста" — когда тебе

заламывают руки за спиной и бегут вдоль коридора, держа тебя впереди наподобие

экзотического тарана. Повстречав же обретающего в одиночестве Корня, можно даже

было надеяться на пощаду. Тут в игру вступал случай и мое колесо удачи, где

почти все слоты были черными, все же иногда даровало мне прощение.

Учителя меня любили — нет, правда, я был хорошим учеником. Не отличником —

атрофировавшийся инстинкт лидера не давал мне так сильно вырываться вперед. Но

хорошистом, а самое главное, у меня всегда были хорошие отметки по поведению. Я,

наверное, вызывал умиление — вы только посмотрите, какой прилежный мальчик!

Тихий, спокойный, по коридорам не носится, сидит себе в классе. Не то, что эти —

после чего шли, как правило, имена Моржоя и Корня, или кого нить из их медленно,

но верно растущей свиты. Я отвечал взаимностью — то есть был вежлив и старался

держаться рядом с ними — умудренными педагогами, которые вальяжно курсировали в

школьном коридоре. Вокруг них был островок безопасности, позволявший, подобно

зеленому газону поседение напряженной автострады, неопределенное время даровать

возможность остаться целым и невредимым. В зависимости от удачи и в некоторой

степени от собственной интуиции.

Там было спокойно. Рядом с учителями было безопасно, в отличие от нахождения в

кругу своих друзей. Увы, они — эти мои ныне сгинувшие неизвестно где друзья

детства, все реже подвергались нападкам со стороны школьных хищников, и то, по

большей части, из-за меня. Хищники меня чуяли — высматривали в любой компании,

словно в их примитивных головах с квадратным профилем стоял мощный локатор. Или

это были развитые обонятельные клетки? Рядом со сверстниками я чувствовал себя

неуютно — так, словно с меня снимали маскирующую сетку и я оставался беззащитен

и открыт всем ветрам. Со мной вполне можно было сделать все что угодно...

Мой следующий шаг случился сам собой и был весьма растянут во времени. Сейчас,

анализируя те давно ушедшие годы, я могу заключить, что катализатором к этому

послужило несколько неприятных случаев, которое последовали один за другим.

Кажется, именно после них я впервые логически поразмыслил над тем, как я живу, и

впервые что-то изменил.

Помимо туалетов, список опасных мест включал в себя спортзал, столовую и

кабинет труда. Первая и последняя локации были опасны, в основном, тем, что в

них сливались мальчуковые половины обоих параллельных классов, а значит,

образовывалась самые пренеприятные сочетания Моржой-Корень-прихлебатели. Плюс,

отсутствие женской половины будило самые худшие казарменные комплексы в

находящихся в тотальной скученности представителях мужеского полу. Физкультура

была наихудшим вариантом. Бег и разминка начальных классов, довольно быстро

сменилась командными играми — волейболом, который по неясной идеологической

прихоти назывался у нас "пионерболом". Вот тут то моя развивающая бурными

темпами социопатия и дала о себе знать по полной программе. Я не умел играть в

команде. Я был слишком слаб, чтобы стоять на подаче, и слишком плохо

ориентировался в игре, чтобы стоять еще где ни будь. Если меня ставили под

сеткой и мяч пролетал надо мной, я прыгал и кончиками пальцев изменял

траекторию, так что ball пионера шлепался чуть в стороне, вместо того, что бы

беспрепятственно достичь игрока на задней линии.

Много лет спустя, я понял, что же особенно тяжко было в этих радостных и

веселых для других играх. Чувство ответственности. На меня надеялись, я должен

был хорошо играть, чтобы оправдать доверие. А я не мог его оправдать, потому что

боялся мяча и шарахался от него, когда снаряд подлетал. Это было слишком грубо —

о мяч сбивались костяшки руки и отбивались ладони. У меня не хватало дыхания. Я

раз за разом не оправдывал надежд своих сотоварищей. Недруги и прихлебатели этим

пользовались. Так что, каждый раз стоя у сетки в ожидании болезненного вытертого