Проклятие Раду Красивого

Как бы там ни было, дом терпимости я в те годы посетил всего один раз. Больше меня туда не тянуло. Вот если б я не боялся наказания, и если б не требовалось подкупать слуг, а они просили много, тогда, возможно, состоялся бы ещё один поход, чтобы снова испытать чувство свободы. А так из-за стольких препятствий я сказал себе, что незачем: "Ты узнал всё, что мог узнать, и больше тебе нечего там делать".

Дальше я просто жил в ожидании возвращения Мехмеда, а вернее — ждал, что случится со мной, и иногда позволял себе дерзкие мечты: "А вдруг султан всё-таки погибнет на этой войне?"

* * *

Мехмед не погиб. В середине лета он вернулся с богатой добычей. Он захватил и разграбил Константинополис — столицу некогда великой греческой империи — и теперь всё, что в этой империи ещё оставалось ценного, досталось султану и турецкому войску.

До меня доходили сведения, что половина Европы, узнав о захвате города, огласилась плачем и стенаниями, ведь речь шла о столице всего православного мира. Теперь эта столица оказалась во власти мусульманского полумесяца. Конечно, такое событие считалось несчастьем для христиан, но мне плакать почему-то не хотелось.

Однажды я даже упрекнул себя за отсутствие слёз: "Ведь ты остаешься христианином, православным, и должен печалиться". Однако не печалился. "Теперь ты уже не станешь новой Юдифью. Слишком поздно!" — сказал я себе. Вот и всё. И больше мне не было дела до Константинополиса.

Мне не было дела и до того, что гарем султана сильно разросся, пополнившись пленницами из знатных греческих семей. Всё произошедшее затмилось одним единственным событием — Мехмед меня предал! Пусть я не любил его, но его предательство стало для меня как гром среди ясного неба! Оно вскрылось случайно — когда султан вернулся во дворец из похода.

Помню, что я, как и многие дворцовые служители, вышел встречать Мехмеда на большой внутренний двор. Главные дворцовые ворота распахнулись, послышались радостные крики простых людей, собравшихся на улицах Эдирне, чтобы увидеть своего правителя, и по этим крикам, всё усиливавшимся, мы во дворе понимали, что султан приближается.

Затем пространство перед нами начало заполняться всадниками, повозками, а также верблюдами, нагруженными всяким добром. Султан, облачённый в золочёные доспехи, ехал на гнедом жеребце. Рядом в чуть менее богатых доспехах ехали визиры, позади визиров — остальная свита... И вдруг я заметил, что там присутствует некий миловидный отрок с большими глазами и такими же, как у меня, вьющимися локонами — правда, не светлыми, а тёмными. И лет ему было не больше, чем мне!

Вместо доспехов на этом отроке красовался дорогой узорчатый сине-зелёный кафтан, который никогда не дадут носить простому слуге. К тому же, на поясе у отрока не висело оружия, а безоружным в свите султана мог оказаться только знатный пленник. Тут я судил по себе, ведь мне тоже носить оружие не дозволяли, несмотря на то, что учили им владеть.

Меж тем Мехмеду помогли спешиться. Он поприветствовал всех встречающих согласно порядку, но до меня очередь, конечно, не дошла, потому что я не занимал при дворе никакой официальной должности. Султан просто прошёл мимо и милостиво на меня взглянул.

Это придало мне нахальства, и на следующий день, когда мы с Мехмедом остались одни в его зимних покоях, я спросил:

— Кто был тот отрок в твоей свите?

Султан сделал вид, что не понимает, о ком речь. Даже когда я подробно рассказал, как выглядел отрок, Мехмед притворился, что не может вспомнить, и пожал плечами:

— Я привёз с собой много пленников, за которых мне, возможно, заплатят выкуп, а если не заплатят, я велю продать их на рынке рабов.

Эти слова походили на правду, и всё же я видел, что султан лжёт. Он прекрасно знал, о ком я говорю! Ведь ни разу не улыбнулся и не спросил: "Ты ревнуешь, мой мальчик?" Если б мне не о чем было беспокоиться, Мехмед непременно спросил бы что-то подобное, но он оказался странно серьёзен!

Тогда я подкупил своих слуг, как уже делал недавно, и они узнали, что отрок, которого я видел, родом из знатной греческой семьи и к тому же крестник греческого императора, погибшего в битве за Константинополис. Звали этого отрока — Иоанн Сфрандзис. Ему было четырнадцать с половиной лет. На полтора года меньше, чем исполнилось мне к тому времени!

Также я узнал, что у отрока есть сестра, которую звали Тамар. Тоже крестница погибшего греческого императора. Она попала в гарем к султану. Ей было двенадцать с половиной, но это меня не очень занимало. Я полагал, что сестру Мехмед прикупил просто так, и ей ещё предстояло подрасти прежде, чем он проявил бы к ней настоящий интерес, а вот к её брату...

Иоанн и его сестра сперва достались начальнику султанских конюшен, без разбора покупавшему всех пленников, захваченных другими турками в Константинополисе. Начальник конюшен перепродавал купленное и хорошо наживался на этом, а Иоанна с сестрой он сразу же предложил султану. Как мне сказали, султан был восхищён предложенным товаром и, не раздумывая, заплатил несколько тысяч аспров! Вот ведь как! Меня Мехмед уверял, что покупал пленников в расчёте на выгоду, однако его поведение в отношении этих двух вовсе не походило на поведение расчётливого дельца!

Разумеется, я узнал и то, в которой части дворца поселили Иоанна. Мне непременно требовалось поговорить со своим товарищем по несчастью. Непременно!

К тому времени меня уже два года обучали греческому языку. Изъяснялся я плоховато, но вполне сносно, чтобы объяснить собеседнику, что к чему. "Простого и честного рассказа окажется достаточно", — решил я, а затем через своих слуг подкупил тех челядинцев, которые прислуживали Иоанну, и таким образом получил возможность беспрепятственно пройти в его покои.

* * *

Иоанн не удивился моему появлению и даже оказался по-своему догадлив:

— Ты тоже пленник? — спросил он, сидя на ковре среди подушек и внимательно рассматривая меня, входящего в комнату.

— Да, — ответил я. — Уже прошло больше девяти лет, как я здесь... и два с половиной года, как я в милости у султана.

— Что это значит? — спросил Иоанн и вскочил. — Ты хочешь сказать, что я останусь здесь? Нет! Мой отец выкупит меня, и я уеду. Может быть, даже удастся выкупить мою сестру.

— Молись, чтобы это сбылось, — ответил я. — А если не сбудется, не отчаивайся. Когда-то у меня тоже теплилась надежда, что мой старший брат заберёт меня отсюда, но... — я развёл руками, — это не сбылось. И не потому, что мой брат меня не любит. Он любит, но ему никогда меня не отдадут.

Иоанн преисполнился сострадания:

— Мне жаль, что так вышло. Надеюсь, моя судьба будет лучше.

— Быть в милости у султана — тоже счастье, — сказал я. — Думаю, что султан полюбит тебя так же, как он полюбил меня. Будь готов к этому и прими с благодарностью.

— О чём ты говоришь? — нахмурился Иоанн. — О чём ты хочешь предупредить меня?

О, Иоанн оказался таким простодушным! Я хотел его не предупредить, а напугать, но этого не следовало показывать до поры, так что мне пришлось продолжать с напускной весёлостью:

— Я хочу рассказать тебе про счастье, которое, как я уверен, тебя вскоре ожидает. Думаю, что вскоре тебя пригласят в личные покои султана, и там ты удостоишься милости, которой удостаиваются немногие. Поначалу тебе может быть страшно или даже больно, но это пройдёт, и ты станешь счастливым подобно мне.

— Что за милость? — Иоанн встревожился.

— Не беспокойся, мой друг, — сказал я, остановившись напротив него, а затем подошёл совсем близко и положил руки ему на плечи. — Увы, я не так хорошо знаю все греческие слова, чтобы объяснить тебе, но могу показать, если хочешь.

— Покажи.

Я осторожно поцеловал его в губы. Иоанн принял мой поцелуй спокойно и по-прежнему ничего не понимал — наверное, подумал, что это странный чужеземный обычай. Тогда я крепко обнял своего товарища по несчастью и прошептал в самое ухо:

— Ты красивый. У тебя нежная кожа. Султану это нравится.

Меж тем моя левая рука скользнула вниз, мягко раздвинула полы его кафтана и нащупала... Да! Наконец-то, Иоанн понял! И отпрыгнул от меня, как ужаленный!

— Что ты делаешь!? — вскричал он.

— Ты просил показать, что тебя ждёт, и вот твоя просьба исполняется, — невозмутимо ответил я и двинулся к нему. — Султан будет делать именно так, как я только что. Более того — он вложит в твои руки соответствующую часть своего тела. Вернее... я выразился неточно. Ты будешь ласкать эту часть его тела не только руками. Знаешь, сколько есть разных способов доставить султану удовольствие? Для меня самое удивительное было в том, что это можно делать ступнями!

При упоминании о ступнях мне пришлось старательно изображать восторг, а Иоанн побледнел и сделал ещё шаг назад.

— Ты не имеешь привычки ходить босиком? — спросил я с напускным воодушевлением. — Если имеешь, оставь её, потому что кожа на твоих ступнях должна быть мягкая. Тогда ты сможешь аккуратно зажать между ними...

— Не продолжай! — вскричал Иоанн.

— Успокойся, — улыбнулся я. — Говорю же тебе — может быть страшно, но это пройдёт.

Иоанн смотрел на меня как на безумного. И вдруг мне показалось, что это я сам прежний смотрю на себя нынешнего. Захотелось огрызнуться: "Что уставился? Ты давно мёртв".

Если б до того дня, когда мне пришлось впервые остаться наедине с Мехмедом, я знал то, что рассказывал сейчас Иоанну, султан ни за то не уговорил бы меня спуститься с дерева. Я бы решил, что лучше смерть. И, по сути, случилось именно так — тот прежний Раду умер, осталось жить только его тело.

Мне вдруг пришло в голову поблагодарить Иоанна — он показал мне меня прежнего. Я, наконец, вспомнил, кем был когда-то, но также понял, что прежним уже не стану. Слишком много всего пришлось узнать, и это знание изменило меня навсегда, раскололо мою душу на тысячу осколков, и теперь они беспорядочно вертелись внутри меня, иногда складываясь во что-то, но затем снова разлетаясь, ничем не скреплённые.

— Уходи! — потребовал Иоанн, и мне оставалось лишь подчиниться.

— Мы ещё увидимся с тобой и обязательно подружимся, — сказал я на прощанье. — Женщины в гареме дружат. Будем дружить и мы.

— Нет! Никогда! — крикнул Иоанн.

Он сдержал слово.

* * *

Я узнал об этом через несколько дней, когда Мехмед пригласил меня к себе в зимние покои, примыкавшие к саду. Как только слуга, приведший меня, вышел и закрыл за собой двери, султан, ни слова не говоря, отвесил мне такую оплеуху, что я упал на пол. Мне сразу стало ясно, за что.

— Дрянной мальчишка, — прошипел султан. — Значит, тебе уже ведомо коварство? Как же быстро ты учишься!

— В чём моя вина перед тобой, повелитель? — спросил я так кротко, как только мог.

— И ты ещё спрашиваешь, хитрый щенок! — закричал Мехмед. — Смерть Юнуса на твоей совести! Не на моей!

Юнус — это было имя Иоанн на турецкий лад. Теперь я не стал отпираться, только спросил:

— Как он умер?

— Мне пришлось отрубить ему голову! — продолжал кричать Мехмед. — Вот этой рукой!

Именно этой рукой султан и ударил меня, а теперь она, снова поднесённая к моему лицу, дрожала от негодования, которое испытывал её обладатель.

— Но, видит Аллах, я не повинен в смерти Юнуса! — продолжал Мехмед. — Это ты заставил меня убить его! Перед смертью Юнус рассказал мне, что ты приходил к нему. Ты говорил с ним!

— Мне лишь хотелось возвестить ему, что его ожидает счастье... — кротко ответил я.

— Не прикидывайся дураком! — оборвал меня Мехмед. — Ведь ты вовсе не глуп. Ты понимал, что рассказывал Юнусу о том, чего ему пока знать не следовало. Если бы он не знал, то выбрал бы жизнь, но он наслушался твоих россказней и предпочёл смерть.

— Я не хотел его смерти...

— Не лги! — снова оборвал меня Мехмед. — Полагаешь, ты первый придумал, что можно стать вестником? Женщины у меня в гареме тоже иногда становятся вестницами для недавно прибывших дев. Опытные рассказывают неопытным о скором счастье. И в этих рассказах я всегда выгляжу зверем в человеческом обличье! Думаешь, я не понимаю, для чего женщины пугают дев?

— Прости меня, повелитель, — мне оставалось лишь потупиться и продолжать врать. — Я сделал это потому, что люблю тебя.

— А знаешь, как я поступаю с теми вестницами из гарема? — осклабился султан. — Каждую из них я велю запихнуть живую в мешок, завязать мешок покрепче и бросить в реку! Будь ты женщиной, я бы даже не раздумывал, как с тобой поступить, но ты... ты... Я не хочу поступать с тобой так...

Я поднял глаза и смотрел на Мехмеда без страха, но с ожиданием. Дыхание моё участилось, потому что я уже понял, в чём состоит воля султана — понимание пришло ко мне на несколько мгновений раньше, чем он понял всё сам...

Я уже давно приобрёл привычку приходить на встречи в такой одежде, которая не имеет пуговиц, а если б пуговицы были, то разлетелись бы в стороны. Мысль о них невольно мелькнула, когда Мехмед схватил меня за ворот моего турецкого халата и рывком поставил на ноги, так что вся моя одежда перекосилась.

Затем рывками султан развязал на мне пояс, бросил его на пол, да и другие вещи стаскивались с меня так грубо и поспешно, что ткань трещала, а руки, застревавшие в рукавах, чуть не вывернулись...

На ногах я стоял недолго. Новая оплеуха заставила меня опять упасть. Дальнейшее было предсказуемо, но, даже чувствуя боль, я не забывал издавать стоны, призванные показать султану, что такое обращение мне всё равно приятно... и отчасти это вправду стало приятно, но не для тела, а для ума.

Мудрецы ошибались, когда говорили, что нельзя искупаться дважды в одной и той же реке. Можно! Да, всё меняется, но в зимних покоях у Мехмеда я будто заново пережил свой первый день в злосчастном саду.

А ещё я испытал странное чувство радости, сознавая, что переживаю те мучения, которые предназначались Иоанну — его боль, его унижение. Всё, предназначенное ему, досталось мне, а сад, который находился рядом, за окнами, будто говорил мне, что всё в моей жизни останется, как прежде. Я мог лишиться милостей султана, а теперь сознавал, что не лишусь, и что Иоанн ничего у меня не забрал.

Так бывает, когда человек застаёт в своём доме воришку, хватает, передаёт слугам, а затем начинает рыться в мешке, отобранном у вора, и находит там свои вещи. "Надо же! — говорит человек. — Вот что он чуть не украл. И вот это. И вот это. Ах, негодяй!" Но вещи не украдены, а как будто обретены заново, и от этого становится так тепло на сердце!

Пусть я не любил Мехмеда, и пусть считал всё, что случилось со мной, проклятием, но это было именно моё проклятие, моё мучение, моё горе. Моё! Я слишком дорого заплатил за него и не собирался никому отдавать! Никому!

Наверное, я боялся перемен. Или подобно ребёнку не хотел оказаться брошенным, ведь в своём сердце оставался одиннадцатилетним.

Для меня немилость Мехмеда казалась некоей тёмной пропастью, в которую даже страшно заглянуть. Раньше у меня был свой мир, без султана, но султан заменил его собственным, и если бы теперь оставил меня, то забрал бы свой мир с собой, а я оказался бы в пустоте.