— Кто ты, Вить? Ведь, ясно же, что ты не просто старшина.
— Чё это вдруг?
— Да не придуряйся. То, что ты сейчас сказал, тянет на научную работу. Но я нигде не встречал хотя бы части сказанного тобой.
— То есть, ты отказываешь крестьянскому сыну в праве шевелить извилинами? Зря. Да, основная масса того, что я сказал — прочитано мной. Но сопоставить разрозненные факты в единое видение мира, не вызывающее душевного отторжения — труд самого человека. И именно подобный труд над собой возвышает человека и делает его человеком, а не тварью дрожащей. И этому меня учил дед, крестьянин, а его — его дед, тоже крестьянин, владеющий собственной библиотекой. Лишнюю денежку он не пропивал, на книги спускал. Так-то. Не там ты элиту ищешь.
— Просто я впервые встречаю настолько разумного...
— Мужика. Что же ты, не стесняйся, я не обижусь. У нас на Урале и в Сибири подобные мне не исключение, а скорее правило. Только их называть надо не просвещенные, это слово навсегда обгажено привязкой к погрязшей в бесовщине Европе, а просветлённые. Увидевшие отблеск Бога в душе своей. А здесь таких мало. Чрезмерный неблагодарный, почти каторжный труд сначала убил в людях Надежду, потом погасла Вера и потемнела душа. Откуда свет в ней возьмется? Как без божественной искры в душе отличить правду от кривды? Полагаться на ум? Ненадёжный инструмент, легко поддающийся обману соблазнов. Помни, Натан — логика — вотчина сатаны. Посмотри хотя бы на врага нашего теперешнего — была Поруссия, жили наши люди. Счастливо жили. Поддались соблазнам. Элиты переродились. Глас Бога слышать перестали. Тёмные души. Чистая логика. Бесчеловечная. Сатанинство. Они, логически неопровержимо, доказывают, что они есть потомки Ариев — лучшие. Это так. Но туда Арии пришли отсюда. Но Арий никогда не будет утверждать, что он лучший. Потому что точно знает — все народы лучшие. Все дети одного бога. Не может у отца быть лучших или худших сынов. Все сыны любимы. Арий не станет истреблять другой народ, знает точно — все равны перед Богом. А немцы сейчас, как и древние римляне, стали бесами. Бездушными. Римляне из кожи славянских детей страницы книг делали, а немцы из кожи людей — сумочки, куртки, перчатки.
Натан отшатнулся в ужасе.
— Не может быть.
— Невероятно? Прислушайся к себе. Не к логике — она обманет. К душе прислушайся. Она верит?
Натан уронил голову. Глухо сказал:
— Они евреев в Польше, как скот, в загоны заперли. Считают их не людьми. А цыган истребили.
— Тоже не веришь? Но просто расстрелять всех — нелогично. Гораздо логичней, а значит выгодней процесс истребления сделать прибыльным — кровь — раненным, кожу — галантерея, из кости — сувениры, игрушки, шахматные фигуры, например. Огромным спросом всё это пользуется. И не только в Германии. Централизованные, но негласные, поставки в Англию, Северную Америку. Там это считается проявлением элитарности — отринуть человеческую мораль. Уподобиться зверю — есть себе подобных. Ну, а те останки, что в производство не годятся — идут на удобрения. Человек человека ест. У бесов Рима даже пословица такая была.
— А ещё с крестами ходят.
— И на танках, самолётах рисуют. Не смотри на мир глазами, Натан, обманут они. Смотри на суть вещей и явления. Зри в корень, как учил Козьма Прутков.
— Я вот слушаю тебя — и не пойму. Толи ты и был такой, хотя скрывал ото всех, то ли контузия так подействовала.
— А, врач в тебе заговорил. Если и дальше будешь глупости молоть, так и буду тебя врачом обзывать. От слова "врать".
Натан удивился:
— А должно как?
— Лекарь — от слова "лечить". Или целитель — восстанавливающий целостность.
Натан сплюнул:
— Да ну тебя! Обижусь.
— На обиженных, от "объезженных" — воду возят. Да и не боюсь я больше ничего. Понимаешь — умирать страшно первый раз. Я умер — вы меня возродили. Нет страха. Ладно. Загрузил я тебя. Ты что сказать-то хотел?
— Военком тобой интересовался. Сам на нас вышел. Ему начальник станции такое напел, что хоть в рай, то есть в партию, без очереди принимай. Впечатлил ты человека.
— А военком?
— Состоянием твоим интересовался. Запросы на тебя ушли по прежнему месту службы. Так что скоро на довольствии от нашего горвоенкомата встанешь.
— Ой ли? Скоро запросы не вертаются.
— А ты пока на больничных харчах. Вещи тебе не нужны, деньги тоже...
— Нужны.
— Зачем? Тебе и из территории госпиталя отлучаться нельзя.
— Но у меня есть среди лекарей хороший товарищ.
— Не Натаном случаем, зовут? Так в этом я тебе совсем не товарищ. Я обрадовать думал, а ты и на шею сразу ноги закидываешь.
— Кузьмин! — раздался от дверей госпиталя сердитый девичий голос. Одной из медсестёр, ехавших в полуторке со мной на станцию. Та, что комсорг. Сегодня её смена. И хотя она не старшая медсестра, но очень ответственная девушка. По меркам 21-го века — даже чересчур.
— Людочка, я здесь! — крикнул я.
Как я и рассчитывал, её неуёмная энергия и молодость не дадут ей ждать меня на входе. Прибежит. Правда, бежит. Одной рукой придерживая халат, другой широко отмахивая.
— А, Натан Аароныч, и вы здесь.
— Да, Людочка. Виктор Иванович меня развлекать изволили. Вы не за этим ли сами пожаловали?
Девушка смутилась. Натан торжествующе глянул на меня, я усмехнулся.
— А я увидела в 23 палате столпотворение, думала — опять старшина байки рассказывает.
— Людочка, красавица, рассказывают сказки, а байки я травлю.
— Они что — яд?
— Ну, нет. Это как сеть, когда рыба в неё попала, потихоньку травишь, отпускаешь сеть, чтобы рыба-слушатель глубже запуталась и не вырвалась. Или как избыточное давление из котла всеобщего внимания и почитания стравливают клапаном моего рта, чтобы не разорвало котёл моей головы.
— Вот вы меня уже и запутали. — рассмеялась девушка.
— А вы мне, милочка, как раз и нужны. Натан Аронович, не уходите. Вас тоже касаемо, как ответственного и душевного (душевного я подчеркнул интонацией) человека, лекаря.
— Натан Аароныч, он вас обзывает, а вы молчите? — рассмеялась девушка. Какая смешливая. А ещё комсорг. Это когда же комсорги превратятся в выродков Чубайсов, Гайдаров и других "комсомольских вожаков"?
— Милая Людочка, он считает, контуженный на всю голову, что так он мне честь оказывает. Лекарь от слова лечить, а врач — от "врать".
— Правда — контуженный.
Мы смеялись все трое.
— Людочка, вы не обратили внимание — для чего собрались в моей палате все эти раненные, а я не сомневаюсь, что там были только раненные?
— Да нет, как-то. Увидела — вас нет. А так, тихо сидят, едят, разговаривают вполголоса.
— А запах? Ничего не заметили?
— Да нет. Запах, как запах, — Людочка сморщила носик. Да, запах госпиталя — то ещё испытание.
— А когда вы огурцы последний раз ели?
— Утром сегодня, за завтраком. Что вы загадки какие-то загадывайте. Скажите толком.
— Ко мне сегодня Екатерина Георгиевна приходила.
Людочка фыркнула.
— Да я знаю, что вы в курсе. Но дело не совсем в ней. Она принесла огурцы, зелень. Наверное, весь сегодняшний урожай. Вы-то их каждый день едите, вот даже и не заметили ничего особенного, а бойцы уже неизвестно сколько на фронте одной кашей питались. Представляете, как она опостылела. А тут зелень. Вот они на запах и сбежались. Представьте, как улучшились вкусо-ароматические качества той же каши с укропом, петрушкой, зелёным луком, с хрустящим огурцом вприкуску. В кухне этого нет. Почему-то. Хотя лето. А это витамины, это очень полезно.
— Да, — задумчиво протянул Натан, — как-то мы это упустили. В больнице, обычно, это родные и близкие обеспечивают. Мы и привыкли. Надо дать заявку в заготконтору.
— И они проведут продразвёрстку. И привезут тебе вялые, подгнившие, сгоревшие, сопревшие овощи и фрукты. А толку? Народ озлоблен, раненным не легче. Смысл?
— А как?
Едва поймал себя за язык. Чуть не сказал: "пиар-акция". Пришлось на ходу перевести на человеческий язык:
— Грамотная, без фанатизма и насилия, общественная работа. Город наполовину состоит из дворов. Сады, огороды. На них иногда вырастает больше, чем хозяевам необходимо. Рядом — села, посёлки. Надо провести общественную работу. Я думаю, если людям просто рассказать, что госпиталь полон раненных и увечных, что им для поправления требуется свежие плоды, ягода, овощи, фрукты, молочная продукция, люди сами попрут излишки в госпиталь. Но только рассказать, попросить, ни в коем случае не требовать. Действием сим они должны себя возвысить, жертвуя. А любая обязаловка унижает. Только добрая воля. Один из десяти соизволит — госпиталю хватит за глаза. Вот для этого, Людочка и нужны ваши комсомолки. Обойти людей, пообщаться. Деликатно и ненавязчиво. Сумеете?
— Конечно. Завтра же подниму этот вопрос на собрании ячейки.
— Ни в коем случае. Никакой компанейщины и штурмовщины. Строго в индивидуальных беседах. А по комсомольской линии отчитаетесь по итогам. Назовёте инициативой каждого отдельного комсомольца. Это должно выглядеть впечатляюще. Подумайте, Людочка. И помните — деликатно и ненавязчиво.
— А получиться? Согласятся ли люди своё отдать? Бесплатно.
— А дайте им шанс. Но не ждите многого. И они вас приятно удивят. Это же русские люди.
Ну, вот. И всё обсудили. Но расходиться никто не спешил. Мне в палату не хотелось, но и мои медсобеседники не уходили. Словно ждали чего-то.
— Виктор Иванович, спой что-нибудь, — попросила Люда.
— Людочка, разве я Шаляпин? Даже не Утёсов. И не Бернес, — больше исполнителей этого времени я и не знал.
— Но ведь вы так замечательно спели:
Стрелы слова — не отпускай моей руки,
Фразы в ветра — не бросай!
Стрелы слова — вера моя, мои грехи,
Крик небесам: не бросай!
— Людочка, да вы талант! — воскликнул Натан.
— Да, вот вы нам и спойте, — поддакнул я.
— Виктор Иванович, лучше вы. Что-нибудь новенькое, своё.
Я искренне рассмеялся:
— Вы что, Людочка, подумали, что это моя песня? Я лишь, как попугай, — что слышу, то и воспроизвожу. Сам, к сожалению, талантом подобным обделён.
— Жалко, — девушка и вправду расстроилась, — а я записала ту песню. Мы теперь её петь будем. Девочкам тоже понравилась, хотя она явно мужская. Но, какая-то...
— Какая?
— Ну... Непривычная какая-то.
— Ну, конечно же. Другое поколение, другая ментальность. Я же говорил — она из других времен. Ладно, не расстраивайтесь так. Я попробую исполнить одну.
Я задумался, вспоминая.
— Витя, хватит себе цену набивать! — это уже Натан, в нетерпении, всыпал свои пять копеек.
— Я слышал это в авторской редакции, под гитару. Сам я умею играть только на чужих нервах. Слова, если запомните, мотив подберёте:
Белый снег, серый лёд
На растрескавшейся земле
Одеялом лоскутным на ней
Город в дорожной петле
А над городом плывут облака
Закрывая небесный свет
А над городом жёлтый дым
Городу две тысячи лет
Прожитых под светом звезды
По имени Солнце
И две тысячи лет война
Война без особых причин
Война — дело молодых
Лекарство против морщин
Красная, красная кровь
Через час уже просто земля
Через два на ней цветы и трава
Через три она снова жива
И согрета лучами звезды
По имени Солнце
И мы знаем, что так было всегда
Что судьбою больше любим
Кто живёт по законам другим
И кому умирать молодым
О не помнит слова "да" и слова "нет"
Он не помнит ни чинов, ни имён
И способен дотянуться до звёзд,
Не считая, что это сон.
И упасть, опалённым звездой
По имени Солнце.
Секунд тридцать стояла оглушительная тишина, потом парк вокруг взорвался аплодисментами и криками — народу набежало, оказывается, немало.
— Я никогда не слышал подобного, — Натан был впечатлён, — чем-то перекликается с буревестником, ищущим бури, как будто в бурях есть покой. При этом фатализм, но какая сила в каждом слове. Даже меня потрясывает. Признайся — твоё?
— Да нет же. Мне чужого не надо. Люда, записывать будешь — укажи — автор — Виктор Цой, мой тёзка. Казах, бывший кореец, сейчас русский. Поэтому имя русское, а фамилия — корейская. А вот где мы с ним пересекались — военная тайна.
— Ещё! — взмолилась девушка.
— Нет, Людочка. Хорошего помаленьку. Надеюсь, в следующий раз "Звезду по имени Солнце" мы услышим в вашем исполнении. Поздно уже. Спать.
Народ, разочарованный, расходился. А чего вы хотели? Концерт по заявкам? Так песен этого времени я, окромя "Катюши", и не знаю. А нашего времени — ограниченно применимо. Так, от балды, петь нельзя. Сначала вспомню, запишу, отредактирую от иновременностей и идеологически не выдержанностей, а потом и можно применять. Даже нужно. "Нам песня строить и жить помогает". Надо проводить морально-психологическое стимулирование и настройку на преодоление трудностей. Больно уж они тут расслабленные. А с трудностями психологического характера столкнуться? Спасуют? Сейчас сотнями и тысячами в плен сдаются не потому, что трусы или предатели, а от растерянности. Привычный мир рухнул, погребя их души под обломками. К концу 42-го они оклемаются. Появиться знаменитая русская стойкость характера, жертвенность, инициативность. Именно эти, морально модулированные и напишут знаменитые песни к фильмам о войне, на которых воспитывались следующие поколения. И я. А сейчас этого нет.
Только сейчас, в процессе этих размышлений, я понял, что же так долго свербило в душе. А именно — резкое различие одних и тех же людей образца 41-го и, хотя бы 44-го, не давало мне покоя. "Опалённые войной" — так они себя называли. Это абсолютно разные, ментально, люди. Более того, они в конце сороковых не понимали и не принимали самих себя образца 41-го. Стыдились, но не понимали.
А я ещё в детстве, читая по школьной программе Симонова, по-моему, и Бондарева (если не ошибаюсь), не мог понять, радостной расслабленности героев "Живых и мёртвых", резко сменившейся, после первого же окружения, на отчаяние растерянности, полную дезориентацию, потерю воли. Отсюда полное отсутствие критической оценки событий, нежелание думать, сопротивляться, т.е. люди превратились в баранов. Большинство, даже генералы. Их действия, реакции стали шаблонными, противником легко предсказуемыми. Поражения были сокрушительными. А солдаты... Они тоже стали действовать на инстинктах. Кому-то инстинкты приказали сдаться, кому-то — идти к своим. Писатель гениально показал состояние главного героя — абсолютно бессознательное метание его по тылам врага, больше похожее на состояние человека во сне-кошмаре. А так оно и было — разум вырубился, не перенеся стресса. Стало зомби — тело, запрограммированное на что-либо, в данном случае — идти домой.
А вот герои "Горячего снега" и "Батальоны просят огня" совсем другие. Они тоже были окружены. Но не растерянны. Их холодная расчетливая ярость, железная, но изворотливая, как штопор, воля к победе, инициативность, выдумка солдатской хитрости, жертвенность мне, ребенку 90-х были понятней. Они были "опалённые", мы, из 90-х — "отмороженными". Они, как у Цоя, не помнили ни чинов, ни имен, были способны дотянуться до звёзд. После боя генерал им раздал ордена, но сначала они смотрели на эти железяки не понимая их значения. Понимал ли автор, насколько он гениально обрисовал эту сцену? Я, ребёнком ещё, мечтавшем обо всём и сразу, не понял этого тогда, а когда понял их, этих выживших, сам стал таким же. Не за ордена они умирали. Убивали, прощались с друзьями. Даже не за Родину. А за самих себя, за что-то в самих себе. Чего не ощущаешь, пока не окажешься на грани.
