Нежность Пустоты Грядущей

Они поднялись на второй этаж, девушка в черных пиджаке и длинной юбке приняла у них билеты и провела к предназначенному для них купе. Ее глаза презирают их, ее черные волосы грязны и перхоть расползлась по ним и все же Занмару нравятся ее пышноцветные

ресницы и вздернутый носик, она напоминает ему мальчика, которого он когда-то убил, будучи опьяненным шурзангом и от воспоминаний тех похотливая улыбка вспыхивает на его черных губах, ведь он нередко сжимал свою твердую плоть и выбрасывал себя от видений той неожиданной страстной смерти.

Запершись, они сидели в темном купе. Тусклый светильник над дверью отражался в лаке ее ногтей, острым каблуком она упиралась в сиденье между его ног и когда он поднялся, чтобы раздвинуть закрывающие окно шторы, щелкнула языком в насмешливом запрете.

-Мне нравится эта темнота. -прошептала она, наклоняясь к нему, он же считал средоточием мрака пространство меж ее грудей.

-Ты ведь нарочно унизила его.

-Кого? — он замечает, что она последовала моде Фаррина и сделала золотыми ресницы свои.

-Этого дикаря.

-Он привязался ко мне слишком быстро и слишком сильно, чтобы это было приятно. -зрачки ее расширяются, поблескивают так, как любят делать то аккуратные пули, девственные, не познавшие еще и обоймы и он не сомневается в том, что она позволила дикарю тело свое.

Приглушенный рев шарронга донесся до них, сквозь стены и стекла услышали они ругань погонщиков и удары тяжелого бича и когда дилижанс, рванувшись, покачнувшись так, что Занмар едва не упал на свою госпожу, тронулся с места, она откинулась на спинку дивана и, улыбаясь, стянула черную кожу с левой своей груди, высвобождая упругую тяжесть ее.

Недоумевая о том, почему не пожелала она отправиться воздушным путем, почему охране и безопасности, комфорту и нежности предпочла грязный дилижанс, он полагал, что у нее были таинственные для того причины, но не мог остановить себя и думал о них даже тогда, когда руки его ласкали и сжимали ее груди, блуждая по прикрытому и от того еще более манящему соску, а губы впивались в другой. Под тяжестью его она легла, увлекая за собой, обхватывая ногами, а руки ее стягивали с него пиджак, сквозь тонкую ткань сорочки вонзали в спину острые, как отчаяние, ногти. Дилижанс подпрыгивал и трясся, непристойный смех доносился снизу, вопли погонщиков, прерываемые их же бранью казались Занмару оскорблением для его госпожи.

-Открой окно. — неожиданно все в ней успокоилось, ласки ее остановились, расслабившись, она положила голову на валик, рука ее опустилась и кольца браслетов загремели, скатываясь на кисть.

Застегнув ремень, он снял пиджак, бросил его на деревянную полку и, перегнувшись через маленький столик, раздвинул черные, с танцующими зелеными морнами, шторы.

В это самое время дилижанс наклонился, начиная восхождение по неторопливому подъему, ведущему на черную каменную дорогу, поднятую над поверхностью листа могучими колоннами, упершимися в изъеденную ветрами, упругую, мерно и тяжело пульсирующую центральную жилу.

Разделенная на три части, среднюю дорога оставляла для военных машин, боковые же достаточно были широки, чтобы два дилижанса могла разминуться не снижая скорости. Через неравные промежутки небольшие башни имелись на ней и на вершинах их замерли многоствольные орудия, готовые любого уничтожить летающего хищника, коих уже почти не осталось на этом листе, но которые могли придти с других, ведомые путями миграции, поисками новых самок или пригодных для обитания мест. Облепленные каменными чудовищами, в глазах, лапах, крыльях чьих сокрыто множество устройств и механизмов, башни те казались воплощением неприступности, какой была бы для него госпожа, если бы не посчастливилось именно ему стать удовольствием для Евгении. Скульптуры из зеленого камня и древнего дерева украшали дорогу, изображая собой животных, атров, людей и существ позабытых уже. Время и голодные твари, ветра и оружие отбили у них конечности и головы, оставили в них выбоины и дыры, но, глядя на них, Занмар радовался тому, ведь столь удивительные формы могли быть созданы только потерей той, что была дана первой.

Она села, упершись локтями в черный столик возле окна, наклонившись так, что соски ее почти касались его и обратила взор на окно, почти не моргая и не двигая глаз. С этой высоты виден был край листа, стенающий потерей мечтаний, горящий в туманом мареве белесой призрачной полосой.

-Ты когда-нибудь был там? — она кивнула в его сторону, туда, где виднелись светло-коричневые пятна, оставленные сбежавшим флойсом и Занмар, бросив быстрый взгляд, усмехнулся.

-На краю? Нет.

Медленно повернувшись к нему, она наклонила голову и посмотреоа на него так, словно сомневаелась в том, что он достоен услышать ответ.

-Я была на сотне листьев, — он не уставал удивляться ей, ему казалось, что тело ее было слишком мягким, слишком нежным и тяжелым, недостаточно изворотливым и ловким для того, чтобы пережить столько опасных странствий и все же он не мог не верить ей, — Все они одинаковы.

Его проступок так и остался неизвестным. Он понял, что совершил нечто недопустимое, оскорбил свою госпожу или сказал возмутительную глупость, но до самой ночи она больше не позволила ему прикоснуться к ней и молча сидела, глядя в окно, рассматривая стада морнов, уходящие к далеким хребтам жил, медленно бредущие между колонн, трущихся об их камень детенышей гнургов, осыпаемых пулями с зависших над ними истребителей, стаи форгов, дерущиеся друг с другом, повозки странствующих племен, окруженные всадниками на шарронгах, вооруженными винтовками атров, способными пробить броню молодой самки гнурга. Одна из пушек воздушной обороны включилась, когда они проезжали мимо нее и, развернув помятую, покрытую пятнами ржавчины и желтого мха башню, открыла огонь по странной летающей твари с шестью крыльями, из которых две пары расположены были впереди и друг над другом. Разбивая их прозрачную темноту, пули высекали зеленоватые искры, пробивая бурое, покрытое короткой шерстью тело выбрасывали в воздух оранжевые брызги и, медленно падая и вращаясь, существо вопило, выплескивая из беззубой пасти кровавую пену, обвивая себя собственным, длинным и тонким хвостом. Упав на поверхность листа, оно подпрыгнуло от удара, покатилось по его неровностям и остановилось от соприкосновения с одним из высоких волосков. Немедля к нему устремились жадные принги, опережая даже вечноголодных форгов и впились в еще подрагивающую, еще считающую себя живой плоть, чтобы высосать из нее живительные соки.

Он знал все, что может возбудить. Неловкое слово, незаконченный жест, иссушенный взгляд, оскверняющий запах. Евгения научила его многому, но было и то, что он познал сам, до встречи с ней и после того, как она отказалась от него. Даже будучи постоянным ее посетителем, он успевал уделять время и другим женщинам, но ни одна из них не источала столь безжалостной похоти, как светловолосая его госпожа. С первого же мгновения он возненавидел ее. Привлекательность ее была влечением к врагу, желанием близости с ним, необходимой, чтобы вонзить зазубренный нож в его вожделенное горло, на котором уже красуется след от оставленного за мгновение до этого кусачего поцелуя. Стоило ему увидеть ее, как член его напрягался, чувствуя рядом с собой женщину, единственным предназначением которой было принимать сперму, производить и выкармливать детей, для чего ей и были даны широкие бедра и полная грудь.

Слушая рассказ о том, как оказалась она на этом листе, он едва сдерживал улыбку, догадываясь о том, какой была ее роль на том корабле. Несомненно, ее взяли для того, чтобы она доставляла удовольствие экипажу на протяжении всего путешествия, что должно было, согласно их предположениям, продолжаться не менее четырех лет в одну сторону. По ее словам, они не надеялись на возвращение. Большинство из них предполагало, что Сеятель, в существовании которого они, в отличие от Занмара, не сомневались, будучи милостивым и добросердечным, примет их и, осыпав благами, оставит возле себя в качестве самых приближенных слуг. Его забавляло то, как менялась она, самоуверенная и сильная или кажущаяся таковой во всех прочих ситуациях, если речь заходила о Сеятеле. Блаженная, мечтательная, слабоумная улыбка содрогала тогда губы ее, взгляд ее останавливался, глаза переставали моргать, зрачки расширялись, а голос становился томным шепотом. Она была влюблена и он ревновал. Ничего не испытывая к дикарю и почти сожалея о том, что пришлось ударить его, неловкого и неумелого, Занмар испытывал яростную ревность к Сеятелю, еще больше раздражаясь от того, что чувством тем признавал существование Его. Сам юноша был воспитан в почтении к тому, что существовало независимо от чьих-либо убеждений и не требовало для того домыслов и фантазий. В книге, которую она показала ему, когда он пришел к ней в ночь после бесславного поединка, имелось множество изображений Сеятеля, добрых деяний его и ратных подвигов и на всех он представал мужчиной, способным быть желанным для любой из женщин. Мускулистое его тело, гладко выбритая голова, узкий подбородок и массивные чресла многих могли бы соблазнить и сегодня, но татуировки выдавали принадлежность ко временам и народам настолько далеким и древним, что даже упоминания о них не довелось слышать Занмару или же и вовсе вымышленным, о чем он с наслаждением напоминал себе.

Один из его учителей, двоюродный брат Евгении, благодаря которому Занмар и познакомился с ней, не уставал напоминать своему ученику, что воображение непременно должно быть свойством воина, если тот не желает однажды быть поверженным кем-либо менее умелым, но более неожиданным, но сам юноша больше верил старому атру, утверждавшему, что один, но миллион раз повторенный прием, осевший в мышцах и нервах подобно тому, как первый мужчина делает то в уме и памяти женщины, ценнее любой случайной импровизации.

Когда она говорила о Сеятеле, соски ее возбуждались и твердели, он заметил это, сидя рядом с ней, увидел их напрягшимися под светло-зеленым комбинезоном и, улыбнувшись, счел наилучшим не сообщать ей о наблюдении своем, полагая, что вызовет лишь раздражение и злость, так легко объяснимые в случае с любым лицемерным отказом.

Но все же он не смог решиться и обрить свою голову, несмотря на всю надежду стать тем самым более привлекательным для нее.

-Дикарь был лучше, — сказала она, осмотрев его возбужденный член, длинный и тонкий, с маленькой круглой головкой, но с наслаждением приняла его семя на разбросанных гладких подушках. Отправившись после этого в учебный зал он сломал руку случайно выбранному солдату, что был старше и намного тяжелее его.

Отвлекшись от окна, она улыбнулась ему так, как будто бы он только что сказал ей невероятный в лести своей комплимент, и он почувствовал опасность раньше, чем разомкнулись для слов губы ее.

-Ответь мне: если не было Сеятеля, то как же появилось наше Великое Древо? -Евгения рассказала ей о неверии Занмара и она испытывала его, истязала необходимостью быть покорным ей.

Сложив на груди руки, он опустил голову, недоумевая о том, почему это так беспокоит ее, почему не было достаточно ей того, что оно существовало во всех своих незабвенном величии и оскорбительной красоте, распутной необъятности и обжигающем уродстве.

-Возникло само по себе. — он пожал плечами и перевел взгляд на туманную бесконечность за окном, где прерывисто мерцал блеск состоявшего из трех машин воздушного патруля.

-Как же это возможно? -ее глумливые забавы нравились ему лишь тогда, когда сопровождались стонами и криками: -Разве не должен кто-то опустить семя в почву?

-Семя могло само упасть и прорасти.

Она вздохнула, как делает то учительница, встретившись с глупым ребенком, не понимающим того, что давно уже усвоил весь класс, усмехнулась, как старшеклассник перед тем, как отнять деньги у малолетки.

-Когда мне исполнилось шестнадцать лет, Джонас впервые взял меня с собой в экспедицию. — Занмару уже доводилось слышать о Джонасе, ставшем для него фигурой, сравнимой в величественности и вызываемых чувствах с самим Сеятелем. — Мы отправились к самим корням, на нулевую точку, к тому, что называют почвой. Я видела это. Скафандр был очень неудобным, фонарь на моем правом плече погас, а забрало шлема быстро загрязнилось и очистительные щетки не помогали, но я все же видела. Я держала почву в своей руке, через перчатку чувствовала ее тяжесть. Надо мной на многие сотни метров возвышался корень, дрожь работающего бура передавалась мне, всему моему телу. Помню, что очень возбудилась от того...

Поднявшись, она сняла с полки один из чемоданов, положила на сиденье, открыла и, достав из него маленький пузырек из прозрачного пластика, протянула Занмару.

-Это и есть почва? — воззрившись на зеленоватый песок, он почувствовал, как замирает сердце его от свершившегося чуда, на мгновение возомнил себя существом, коему подвластны всей тайны Древа, знающим все, что было и будет на всех листьях его.

Кивнув, она положила руки на стол, сжала пальцами предплечья.

-Только верхний слой. Там, где мы брали пробу, его толщина не превосходит нескольких метров. Дальше идут твердые породы, из которых мы добываем то, что дает нам машины и дома.

Он закрыл глаза, представляя себя стоящим на поле из тусклого зеленоватого песка, в темноте гигантских корней, он вообразил ее шестнадцатилетней, тонкой, но с большой грудью, быть может, сохранившей еще девственность свою или лишившейся ее в той экспедиции с Джонасом.

-Я бы хотел увидеть, какой ты была в шестнадцать лет. — в те времена, когда невинность еще не была выдавлена через поры, изгнана из нее, выжжена в ней мужским семенем.

-Нет ничего проще. — она достала из чемодана маленькую пустую рамку, дотронулась до ее уголка несколько раз и протянула Занмару.

Перевернув ее, чтобы должное положение заняла медленно пробивающаяся сквозь размытые пятна картинка, он увидел стройного нагого юношу с белыми волосами до плеч, плоской грудью и животом, придирчиво расчерченным твердыми мышцами. Опустив правую руку, левой сжимая пробудивший зависть в Занмаре член с большой красной головкой, он улыбался, чуть сощурив глаза в томной и похотливой, игривой неловкости фотографии, сделанной посреди мимолетного веселья.

-Ты удивлен? — ей было приятно все, что породили в Занмаре удивительные откровения ее.

-Да, госпожа.

-Для моего народа это не редкость. Некоторые из нас меняют пол по несколько раз в год. Другие же и вовсе совмещают оба или не принадлежат ни одному.

Смущение, овладевшее им, поставило под сомнение вожделение, не так давно блудившее в нем с такой силой, что все остальное казалось одним из нежданных миражей, возникающих нередко над краем листа. Он боялся теперь посмотреть на нее, она представлялась ему существом более странным, чем текучий скратанг, более опасным, чем молодой атр во время брачного сезона и таким же далеким от возможных бесед и совместных предприятий, как безумный журган. Теперь он сомневался и в себе самом, не будучи уверенным, что сможет ощутить возбуждение и доставить ей удовольствие, несмотря на то, что в воспоминаниях его лоно ее ничем, кроме большего жара и более густой влаги не отличалось от принадлежавшего Евгении. Если ранее был уверен он, что она поступила верно, выбрав его, то теперь уже готов был предложить ей повернуть назад для поисков более подходящего спутника.