— Воистину нет, мой лорд, и потому я и сказал, что ваше мнение мне не любопытно. Я любопытствую насчет мнения критиков. Но мнения тех, что не относятся к записным эстетам, мне искренне интересны.
Урусандер фыркнул. — Выпейте же вина, Кедаспела, вы заслужили.
Сделанный им глоток был весьма скромным.
— В прошлые наши ночи, — нахмурился Урусандер, — вы один выпивали по графину.
— В те ночи, лорд, я заслушивался военными историями.
Урусандер засмеялся так, что громовые раскаты встревожили слуг. Где-то на кухне что-то с треском разбилось о пол.
— Вино, — вставил Кедаспела, — было превосходным, мой лорд.
— Да уж, верно. Знаете, почему я не приказывал его подавать до нынешней ночи?
— Каждое утро я проверяю кувшинчики с очищающим спиртом, убеждаясь, что Хунн Раал в них не заглядывал.
— Именно так, художник, именно так. Что ж, давайте есть, но прошу сохранить ум в трезвости. Этой ночью мы сольемся мыслями, ведя диалог.
Кедаспела отвечал с предельной искренностью: — Мой лорд, буду молиться, чтобы лишь перемены свечей заставляли нас замечать, сколько протекло времени.
Глаза Урусандера были настороженными и задумчивыми. — Меня предостерегали, что в вашей компании можно разделить лишь гадости и горечь.
— Лишь когда я пишу, лорд. Лишь когда пишу. Но, если вам угодно, я хотел бы услышать ваши мысли о моей работе.
— Мои мысли? Мысль у меня одна, Кедаспела. Не имел понятия, что меня так легко раскусить.
Он чуть не уронил бокал, помогло лишь проворство слуги.
Энесдия, дочь лорда Джаэна из Дома Энес, хмурилась у серебряного зеркала. Краска, производимая путем медленного кипячения некоего клубня, придала платью глубокий, чистый алый цвет. — Оттенок крови, — сказала она. — По нему и сходят ныне с ума в Харкенасе?
Стоявшая сбоку швея в отражении казалась бледной и тусклой, почти неживой.
Крил из Дома Дюрав, сидевший слева на канапе, прокашлялся в манере, слишком хорошо знакомой Энесдии, так что она обернулась, поднимая брови: — О чем мы поспорим этим утром? О покрое платья? Придворных стилях? Или нынче тебе не нравятся мои волосы? Так уж вышло, что я предпочитаю короткие. Чем короче, тем лучше. Да и к чему тебе возмущаться? Ты сам не оставил волосы длиннее конского хвоста, как подобает по нынешней моде. Ох, не знаю, зачем я тебя вообще позвала.
Легкое удивление лишь на кратчайший из моментов отразилось на изящном лице; он криво пожал плечами: — Я лишь подумал... это скорее вермильон, нежели алый цвет. Или наши глаза всё меняют?
— Идиотские предрассудки. Вермильон... ну что же.
— Бегущие-за-Псами называют его "Рожденный в Очаге", верно?
— Потому что они варят корень, дурак.
— О, смею думать, что их название более живописно.
— Ты смеешь думать? Неужели тебе некуда пойти, Крил? Не пора обучать коня? Точить клинок?
— Ты пригласила меня, лишь чтобы прогнать? — Юноша изящно поднялся. — Имей я чувствительную душу, обиделся бы. Но я знаю эту игру — мы ведь играем в нее всю жизнь.
— Игру? Какую игру?
Он уже шел к двери, но тут помедлил и оглянулся; было что-то грустное в слабой улыбке. — Надеюсь, ты меня извинишь, ведь мне нужно обучать коня и точить клинок. Хотя, должен добавить, ты весьма мила в этом платье, Энесдия.
Пока она открывала рот, а разум лихорадочно отыскивал хоть что-то, способное натянуть поводок и вернуть его назад, юноша выскользнул в дверь и был таков.
Одна из швей вздохнула и Энесдия повернулась к ней: — Хватит, Эфелла! В этом доме он заложник и должен выказывать величайшее почтение!
— Простите, госпожа, — прошептала Эфелла, приседая в поклоне. — Но он говорил верно. Вы так милы!
Энесдия вернула все внимание своему размытому облику в зеркале. — Однако, — пробормотала она, — ему понравилось, не так ли?
Крил еще миг помедлил в коридоре за дверью Энесдии, вполне успев услышать последний разговор со служанкой. Грустная полуулыбка так и приклеилась к лицу, пока он шагал к главному залу.
Из своих девятнадцати лет семнадцать он провел в доме Джаэна Энеса в качестве заложника. Он уже вырос и хорошо понимал ценность этой традиции. Хотя слово "заложник" несло уничижительный смысл, говоря о плене, отсутствии личной свободы, на практике всё это сводилось скорее к обмену. Твердые правила и законы определяли права заложника. Святость его личности была нерушима, драгоценна, словно основа основ. Поэтому Крил из Дома Дюрав не меньше ощущал себя членом семьи Энес, нежели Джаэн, Кедаспела или сама дочь Джаэна.
Что было... не к добру. Подруга его детства уже не девочка, а женщина. Ушли детские думы, мечты, будто она на самом деле ему сестра — пусть теперь он и ощущал тайные завихрения этой мечты. Для мальчика роли сестры, жены и матери могут — если они были неосторожны — сливаться воедино, порождая тяжкий настой неутолимого желания. Сам не зная, чего от нее хочет, он видел: дружба изменилась и стена выросла между ними, непроходимая, запретная и охраняемая с ревнивым старанием. Случались мгновения неловкости, когда они оказывались слишком близко друг к дружке, только чтобы ощутить удары свежеотесанного камня, каждая грань коего рождает теснение и стыд.
И ныне они стараются найти новые роли, открыть подобающую дистанцию. А может, это лишь его борьба. Он не мог понять и находил в этом очередное доказательство перемен. Некогда он шел рядом и думал, что отлично ее знает. Теперь он удивляется, знал ли ее вообще.
Только что он говорил с ней о ведущейся игре. Не такой, как прежние игры, ибо тогда они, строго говоря, были едины. А теперь у каждого свои личные правила, каждый сам оценивает себя, не получая ничего кроме избытка неловкости. Однако она выразила непонимание. Нет, "непонимание" — неправильное слово. Скорее невинность.
Можно ли ей верить?
Честно говоря, Крил совсем потерялся. Энесдия перерастает его каждый день, иногда он чувствует себя щенком у пяток, готовым играть, но ей такие игры уже не интересны. Она считает его дураком. Высмеивает при малейшем случае, и двенадцать раз на дню он клянется, что с этим покончено, навеки покончено, лишь чтобы обнаружить, что ловит ее зовы — все более нетерпеливые — и находит себя тупым древком стрелы, тогда как она стала зазубренным наконечником.
Ему наконец стало ясно, что есть у слова "заложник" иные значения, не определяемые законами традиции, и значения эти сковали его цепями, тяжелыми и кусачими. Дни и ночи проводит он в мучительных узах.
Но ему уже двадцатый год. Несколько месяцев, и его освободят, отошлют к родной крови, и он неловко сядет за семейный стол, скованный чужак в сердце фамилии, давно зарастившей рану долгого его отсутствия. Всё это — Энесдия и ее гордый отец, Энесдия и ее до ужаса одержимый, пусть блестящий братец, Энесдия и мужчина, что скоро станет ей супругом — вскоре будет в прошлом, частью истории, день ото дня теряющей силу, власть над ним и его жизнью.
И Крил, остро ощущая всю иронию, жаждал такой свободы.
Войдя в Главный Зал, он тут же подобрался, заметив Лорда Джаэна около очага. Глаза старика были устремлены на массивную каменную глыбу, что положили на мощеный пол, обозначив порог очага. Древние слова были высечены на ее гранитном лике. Язык Тисте сопротивляется понятию сыновнего долга — или так говорит приятель Кедаспелы, придворный поэт Галлан — словно намекая на некий фундаментальный порок духа; потому, как часто делается в таких случаях, слова были на языке Азатенаев. Сколь многие дары Азатенаев заполняют пыльные ниши и пустоты, оставляемые пороками характера Тисте, и ни один дар не лишен символического значения.
Как заложнику, Крилу воспрещалось познавать загадочные слова Азатенаев, весьма давно переданные кровной линии Энес. Как странно, в очередной раз подумал он, кланяясь Джаэну, что Тисте запрещают письмена каменщиков.
Похоже, Джаэн прочитал его мысли, ибо кивнул и сказал: — Галлан клянется, будто может читать на азатовом языке, что дает ему зловещее благословение знать священные слова всех благородных родов. Признаюсь, — тут его тонкое лицо чуть исказилось, — я нахожу эту мысль неприятной.
— Однако поэт уверяет, что это знание лишь для него самого, лорд.
— Поэтам, юный Крил, доверять нельзя.
Заложник обдумал это заявление и не нашел подобающего ответа. — Лорд, я прошу позволения оседлать коня и поездить весь день. Я думал найти следы эскелл в западных холмах.
— Эскелл? Их уже годы не видели, Крил. Боюсь, твои поиски будут напрасны.
— Тем не менее, лорд, скачка мне пойдет на пользу.
Джаэн кивнул. Казалось, он отлично понимает водоворот скрытых эмоций под смущенными словами Крила. Взор снова коснулся камня очага. — В этот год, — сказал он, — я отдаю дочь. И, — глянул он на Крила, — самого любимого заложника.
— А я, в свою очередь, чувствую, будто меня изгоняют из родной семьи. Сир, двери закроются за нами.
— Но, надеюсь я, не запечатаются навеки?
— Ни за что, — ответил Крил, хотя мысленно уже видел огромный скрежещущий замок. Иные двери, однажды закрытые, неподвластны никакому желанию...
Взгляд Джаэна чуть дрогнул. Он отвел глаза. — Даже если мы стоим, мир вращается вокруг нас. Отлично помню, как ты появился здесь впервые, крошечный, с диким взором — видит Бездна, вы, Дюравы, народец дикий — и вот ты уже способен оседлать коня, хотя и дик как кот. Что ж, мы, по крайней мере, хорошо тебя кормили.
Крил улыбнулся. — Сир, говорят, все Дюравы медленно растут...
— Медленно во многом, Крил. Медленно ловятся на приманки цивилизации, которые я нахожу столь очаровательными. Ты держался, невзирая на наши усилия, и потому служил напоминанием. Да, — продолжал он, — медленные во многом. Медленные в осуждении, медленные во гневе... — Джаэн неспешно повернулся, окинул Крила оценивающим взглядом. — Ты еще во гневе, Крил Дюрав?
Вопрос шокировал его, почти заставив сделать шаг назад. — Лорд? У меня нет причин гневаться. Я огорчен, что придется покинуть ваш дом, но будут в этом году и радости. Ваша дочь скоро выйдет замуж.
— Верно. — Старик задержал взор еще на мгновение и, словно сдавшись в некоем споре, опустил глаза, отвернувшись к камню очага. — Она преклонит колени перед таким же, в огромном доме, который уже строит ее нареченный.
— Андарист изыскан, — произнес Крил как можно спокойнее. — Полон чести и верности. Этот связующий брак надежен, сир, по любой оценке.
— Но любит ли она его?
Такой вопрос заставил его пошатнуться. — Сир? Я уверен, что любит!
Джаэн хмыкнул и вздохнул. — Ты ведь видишь ее насквозь, верно? Все эти годы вы были вместе, держались друг за дружку. Так она любит его? Я рад. Да, рад слышать, что ты так говоришь.
Крил должен был вскоре уехать — и знал, что не оглянется назад. Ни разу. И никогда, при всей любви к старику, не вернется. В груди он ощущал лишь холод, порошок мертвой золы, и знал: если вздохнуть глубоко, придет мучительный кашель.
У нее будет камень очага. Она и ее новый супруг получат слова, лишь им известные; первые слова тайного языка, который всегда должен соединять мужа и жену. Дары Азатенаев не просты, никогда не просты. — Лорд, так могу я поездить сегодня?
— Конечно, Крил. Ищи эскеллу и если найдешь хоть одну, привези домой. Будет пир. Как в прежние дни, когда зверья было много, а?
— Сделаю все что смогу, лорд.
Поклонившись, Крил покинул Великие Покои. Он уже предвкушал поездку, экспедицию из дома в холмы. Он возьмет охотничье копье, хотя, по правде говоря, не ожидает встретить столь благородного зверя, как эскелла. В прошлых поездках в западные холмы он встречал лишь кости от прошлых охот, следы давних избиений.
Эскеллы пропали, последняя убита десятилетия назад.
Что ж, во время скачки — если захочет — Крил может слушать топот копыт снизу, воображая, что это захлопывается очередная дверь. Им конца нет, не так ли?
Эскеллы пропали. Холмы лишены жизни.
Любая дурная привычка дарит удовольствие. В юности Хиш Тулла отдавала сердце так легко, что все видели в том беззаботность, словно сердце — вполне бесполезная вещица; но все было не так, вовсе нет. Она попросту хотела, чтобы сердце было в чужих руках. Падение оказалось так легко достижимым и потому стало... вполне бесполезной вещицей. Неужели никто не видит ее боли каждый очередной раз, когда ее выбрасывают, жестоко использованную, униженную отказом? Неужели они думают, что ей нравятся такие чувства, сокрушительное отчаяние при осознании собственной бесполезности? "О, она весьма быстро исцелится, милая наша Хиш. Как всегда".
Привычка подобна розе и в день распускания бутона, да, ты видишь уникальный узор на каждом лепестке, и малые привычки таятся в большой. На этом лепестке точные указания, как выдавить улыбку, элегантно взмахнуть рукой и пожать плечами. На другом, броско-алом, отряды слов и порывы воскресить живость натуры; скользить через комнаты, сколько бы глаз не следило, сколько бы взоров тебя не оценивало. О, наша роза крепко держится на стебле, не так ли?
Конь не беспокоился под ней; между ног было успокаивающее тепло жеребячьего крупа. Среди ветвей скрывшего ее от внезапного ливня дерева она видела — сквозь потоки воды — троих мужчин подле базальтовой гробницы, что стоит на поляне среди многих иных могил и крипт; а дождь хлестал, пытаясь утопить их.
Она познала удовольствие с двумя из троих братьев, но (хотя она и сама уже не настроена) третий, похоже, стал недостижим, ибо скоро вступит в брак. Кажется, Андаристу выпала такая редкая и драгоценная любовь, что он встал на колени у ног одной женщины и никогда не станет озираться в поисках иной, даже глаз не поднимет. Капризная и бестолковая дочка Джаэна Энеса не ведает своего счастья; уж в этом-то Хиш уверена, ведь видит в Энесдии слишком много сходства с собой. Едва вошедшая в возраст, жадная до любви и опьяненная ее силой — скоро ли она сбросит узду?
Хиш Тулла стала госпожой своего Дома. Мужа у нее нет и, вероятно, она не введет в свою жизнь никого. Спутница ее — высохшая тень старой привычки, лепестки почти черные, колючий стебель запятнан и покрыт чем-то вроде алого воска. Вот что служит вместо друга, всегда согласного выслушать признание, всегда дающего мудрые советы и не спешащего с осуждением. Ныне, пересекая комнаты, он ловит взгляды... и ей плевать, что все, как им кажется, видят. Наверное, женщину, которая выглядит хуже своих лет, покрытую рубцами одиночку, дикую рабыню плотских излишеств, ныне возвращенных земле, благоразумно забытых... хотя она и способна еще иногда на мгновение живости, на яркую улыбку.
Дождь прекратился, завеса струй разошлась, вновь пропуская солнце. Вода еще текла по листьям, лизала черные сучья и капала на провощенный плащ, словно старые слезы. Щелкнув языком, Хиш послала коня вперед. Камни зашелестели под копытами, трое братьев обернулись на звук.
Они приехали с южного тракта, презрев небесный потоп; Хиш решила, что братья ее не замечали, когда останавливали коней, спешивались и вставали перед запечатавшей гробницу плитой без надписи. Тело их отца, Нимандера, покоилось в крипте, в выдолбленном стволе Черного дерева; он умер всего два года назад и братья, вполне очевидно, еще не начали его забывать.
