Золотая пуля

Роб вскочил на ноги, подхватил кайло и с размаху пригвоздил тварь к соляной поверхности. Хватит с тебя?

Мальчишка рычал, выл, но продолжал тянуться к Робу.

Роб отодвинулся и невольно застонал. В рану на плече во время падения попала соль, теперь она проедала стрелка насквозь. Зато дезинфекция. Он увидел, как мальчишка-каннибал дожевал кусок мяса и снова идет к добыче. К Робу. Остальные монстры группировались для атаки.

— Ну, хорошо, — сказал Роб. Он рассвирепел всерьез.

Вскинул револьвер…

Вспышка.

Стрелок увидел ее отражение в зрачках мальчишки. В следующее мгновение шарик сорок четвертого калибра отбросил падаль от Роба. Чудовищным золотым пинком.

Древний револьвер вспомнил, что такое — убивать.

Как и сам Роб.

И им обоим это понравилось.

Накатило спокойствие. Ледяная безразличная уверенность, которая появлялась у Роба в минуты боя.

Пожалуй, такой космической пустоты вокруг Роб не испытывал со времен Мексиканской войны…

Револьвер бился в руке, отдавая накопившуюся ярость. Черепа детей-чудовищ лопались, как тыквы в Хэллоуин. Внезапно Роб ясно увидел, как они мальчишками швыряли камнями по тыквам, выставленным вдоль заборов. Точно также они разбрызгивали оранжевый яркий сок.

Роб выстрелил. Ребра вылетели из груди мальчишки, как кегли. Роб вспомнил: в детстве у него был игрушечный боулинг, но не было шаров, они с братом постоянно колотили кеглями друг друга. Воспоминания крючками тащили друг друга из памяти.

Вот они с мальчишками пошли на дамбу, охотиться на рыбу: крупные тушки сами выбрасывались на берег, ползали на неуклюжих подобиях лап, рыли червя, жрали все подряд, как диковинная речная саранча. Ветки, мусор, полиэтиленовые пакеты, все шло в топку их пастей. На солнце чешуя с рыб облезала, и были они жуткие, костистые, розовые, в разводах мазута, гремящие Гейгером, но мальчишки плевать хотели на радиацию. Они подкарауливали рыб с обломками досок и лупили, глушили, переворачивали и протыкали заточенными о бетонные плиты электродами, а потом коптили на крышах баков, в которых варился битум. Слаще той рыбы было не найти.

Барабан опустел.

Роб опустил дымящийся «уокер» и приготовился отделать выживших кулаком и пинками. Уцелевшие монстры вдруг побросали пруты и вилы, дружно завыли и исчезли среди надгробий бульдозеров и грузовиков. Передышка, внезапная, как нападение, застала Роба врасплох.

Он помедлил, не веря. Неужели все? Затем, зажав обрубком, попытался перезарядить револьвер. Неловко коснулся оголенным стволом культи и замычал — обжегся. Пальцы не слушались, карманы стали узкими, патроны упрямились. Пули капали в песок, как слезы.

Рыбы он наколотил предостаточно.

Твари погибли не сразу. Одному пулей оторвало ногу, тот ползал по песку и шипел, другого почти обезглавило. Мальчишка полз по соли, волоча за собой полуоторванную голову, она стучала ему о спину; провода, которыми голова крепилась к туловищу, искрили. У других отродий висели надорванные руки, зияли пробоины в телах, откуда густо капало синее масло. Один силился запихать в прореху на животе комок внутренностей, перевитый гирляндой для рождественского древа. Гирлянда внезапно закоротила, и мальчишка вспыхнул, вскочил резво и принялся носиться вокруг Роба, кашляя черным дымом, но совершенно беззвучно, как машинка на дистанционном управлении. Он метался туда-сюда, а Роб стоял, изумленный, рискуя в любой момент столкнуться с чем-нибудь еще более странным и жутким. Наконец мальчишка с разгону врезался в ржавый бронетранспортер, отлетел, упал, но еще несколько минут возился в соли, пытаясь подняться, скреб пальцами, вздрагивал, точно хотел задрать голову и поглядеть в глаза Робу Стуммфилду, стрелку, который заварил весь этот кромешный бульон.

Остальные мальчишки кончились незаметно.

Просто застыли и омертвели глазами. Ветер шелестел сквозь их раны, заставляя раскачиваться руки и ноги.

I.VI

* * *

Вместе с ветром пришел скрип.

Сначала он звучал, как прелюдия, вкрадчиво, будто случайно. Он прилипал к обычным звукам мира, крался за ними и делал их тревожными, жуткими. Роб скривился, по рукам прошла ледяная волна, кожа покрылась мурашками, волоски встали дыбом. Соль зашипела. По трупам машин проскочила шустрая лиловая молния. Воздух затопило озоном. Пальцы перестали дурить, патроны послушно легли в барабан. Ударила вторая молния. Еще одна.

Что-то приближалось.

Роб спрятался за бронетранспортер, по борта ушедший в белизну. Он боялся прикоснуться к металлу, молнии выглядели угрожающе. Соль шкворчала на разные голоса, ее голос напоминал шаги и плач одновременно. Роб покрутил головой. Звук стал страшнее мутантов, скрип выедал душу.

Роб поймал себя на желании засунуть ствол револьвера в рот, просто так, чтобы успокоиться. Ощутить вкус ружейной стали. «Кольт» такой твердый, холодный. Возьми его. Зажми зубами. Роб ударил себя по лицу рукой с револьвером, разбил губу, вкус крови привел его в чувство. Молнии рубанули еще раз, скрип наконец-то явил себя, вышел полноценной симфонией, показал во всей красе.

И Роб увидел их.

Первой выступала старуха. Ветер колоколом раздувал ее белое платье, еще более ослепительное, чем соль вокруг. Старуха хромала. Кость пронзила ее левое бедро и торчала из плоти, как древко копья. На каждом шагу нога хрустела, трещала и скребла, это она задавала первую скрипку, это ее скрип вынимал сердце и царапал душу. От этого звука у Роба внутри все сжалось. Револьвер прилип к ладони.

У женщины не было лица. Вместо него — бугристая подсохшая рана. Лицо — темную, задубевшую маску кожи — она несла в левой ладони. Правой рукой, закинув ее на плечо, она волокла за собой дочь — на поводьях. То, что это именно дочь, Роб не сомневался. Женщины все еще походили друг на друга. Обе шитые-перешитые. Ни клочка родной кожи. Черные струпья на месте стежков. Линялые, всохшие в череп глаза, неподвижные, так что им приходилось вертеть головой, чтобы высмотреть Роба.

«Бери повыше, — подсказал внутренний голос. Роб уложил руку с «уокером» на крышу бронемашины, — Она увернется!»

Выстрел.

Пуля, вихляясь, ушла с нарезов, клюнула мать в лоб и беспомощно упала у ее ног. Старуха неловко переступила через нее.

Как такое могло случиться? Роб не понимал, но старуха двигалась исключительно плавно, хотя якорь в лице дочери сильно ее тормозил.

Дочь не могла идти сама, тащилась за матерью на поводке, как собака с перебитыми ногами, падала, и тогда старуха дергала за веревку, волочила ее по соли, оборачивалась через плечо и громко шипела. Дочь поднималась. Обе выступали на цыпочках — переломанные кости ничуть им в этом не мешали — и показывали тошнотворный балет. Собранные на живую нитку тела каждой прикрывали халаты: синий мамы и розовый дочери.

«Постой, — сказал кто-то внутри Роба. — Но ведь она была в белом платье». Тот, завороженный, лишь отмахнулся и продолжал смотреть.

Освежеванное лицо женщины стало казаться ему миловидным. И знакомым. «Мама, ты недурно выглядишь». Недурно, конечно, для того ужаса, который сотворил с ней неведомый делатель. Тело старухи, изрезанное, раскроенное и заново сшитое из лоскутов, могло служить подлинной картой мук и боли.

Творилось запредельное: старуха, жуткое пугало, точно намеренно застывала в неестественных позах, изображала распятие и крестные муки, затем резко выкидывала вперед руку с маской, точно играла носовую фигуру старинного фрегата, резко дергала веревку — дочь летела кубарем, но тоже билась о соль не просто так, а словно в жутких цирковых номерах. Вставала на лопатки, стригла ногами воздух, как богомол, а мать в это время старалась вовсю: принимала нелепые и величественные позы, указывала на небо, жестами призывала молнии на голову Роба, откидывала назад руку с маской, точно готовилась метнуть ее, как копье.

Они танцевали для него, подплывали все ближе.

Роб сделал еще одну попытку. Он направил ствол револьвера прямо старухе в лоб, до нее осталось едва ли три фута, — она запрыгнула на бронетранспортер и наклонилась к Робу. Он не мог промахнуться. Курок щелкнул, отходя на дистанцию удара. На броню полезла дочь, щелкая суставами, как кастаньетами. Эта ближе. Роб перевел прицел и вздрогнул. Татуировки! Он увидел въевшийся в плоть женщин рисунок. Опять эти чертовы татуировки.

Выстрел.

Пуля ввинтилась в лоб дочери и принялась вертеться, ездить, чертить по корке плоти спирали, спускаясь к щекам, пока не исчезла во рту. Дочь оскалилась. Зубы были, как на подбор, чистые и ровные. Дочь сжимала челюстями пулю. Блеск золота. Последний цирковой трюк.

«Это твое, — произнес голос в голове Роба. — Забирай!»

Девчонка выплюнула пулю, и та по дуге нырнула за шиворот Робу, невозможно горячая. Он выругался, едва не выронил «кольт» и попытался вытрясти огонь из рубашки. Тот провалился ниже, потек по спине, плавя кожу.

«Черт!»

Роб чувствовал, как его схватили за руки, прижали культю к соли, придавили ноги, одна из тварей села на него верхом. Его опрокинули на спину. Он видел лишь огромную линзу неба, багрово-алую, как гигантский ожог.

«Что же такого мы сделали с миром, что теперь он мстит нам? — спросил внутренний голос, но у ответа было одно лишь имя. — Бетти».

Старуха склонилась над Робом и бережно накрыла его лицом своим.

— Теперь ты готов, — услышал он ее голос, и тот расставил все по местам. У старухи было лицо индианки, которая отрезала ему руку, а ее дочери не впервой было седлать Роба. — Иди дальше.

Пылевая завеса поглотила изуродованные останки людей и техники. Перед глазами Роба клубилось мутное нечто, похожее на взболтанное мороженое или жидкую сахарную вату.

Его больше никто не держал. Вокруг распахнулась белая пустота.

Не пропали только они.

Трупы убитых им мутантов. Они обвиняли. Тела проступали сквозь соляную пелену, как черные, сгнившие острова проламывают лед и плевать хотели на буйство зимней стихии. Они кричали: «Здесь только мы и ты! Убийца! Ты обречен видеть только тех, кого убил».

Роб зарычал, попытался увидеть что-то иное, поднес руку к самым глазам и едва не расквасил себе нос «уокером». Револьвер был с ним. Это принесло облегчение.

Роб постоял, прижав Кольт ко лбу. Тот не холодил кожу, напротив, металл пылал жаром.

— В задницу, — сквозь зубы сказал Роб и пошел дальше. На ощупь.

Любые сожаления он сжег десять лет назад. Поздно играть хорошего парня.

И вообще — поздно.

Через пару шагов Роб споткнулся о тело. И начал прозревать. Белая пелена расступилась, точно из страха перед этим трупом. Женщина лежала, вытянувшись в сторону дочери, та скорчилась в паре футов позади нее. Матери не достало буквально пары дюймов, чтобы ухватить веревку и подтянуть дочь к себе. Они умерли порознь.

У каждой зияло по аккуратному пулевому отверстию во лбу.

Роб хотел перевернуть тела, увидеть лица… но не смог.

Бросил трупы, как есть, и пошел.

* * *

Роб не сразу сообразил, что перед ним.

Внешнее кольцо из подбитой техники, тел, сросшихся с солью, оружия, скелетов животных внезапно оборвалось, и центр озера оказался внутренним кругом мишени: слепящая глаз белизна — с древней покосившейся бомбой по центру. Только она не казалась честной убийцей, скорее языческим идолом. Серое, источенное коррозией, тело бомбы покрывали сотни разноцветных лент. Ветер трепал их, как слипшиеся косы безумного дервиша. Некоторые тихонько позвякивали, на концах лент виднелись бусины. Колокольчики?

Вокруг бомбы не было ни души. Из-под нее торчали странные ветки, но, чтобы их разглядеть, следовало подойти вплотную.

У Роба не осталось иного выбора. Месть нужно пилить до конца. Как ветку, на которой сидишь.

Он шагал и чувствовал, как безумно болит его левая — единственная боевая рука. Она практически отваливается, но стоит бросить револьвер в кобуру, и Роб станет никем, мошкой, Мормо прихлопнет его пустой ладонью. «Он и так меня кончит»,— огрызнулся Роб и едва не заплакал, таких усилий ему стоило просто нести револьвер в опущенной руке.

Во рту плавилась соль. Роб пожалел о фляге, оставленной ведьме. Он морщился, кусал губы, но шел. Зачем он вообще на это согласился? Не поворачивать же назад?

Чем ближе он подходил к бомбе, тем отчетливее слышал звук. Замедленный, точно он начинался за несколько миль отсюда, гулкий, он отдавался во всем теле Роба. От него вибрировали отдельные волосы, ногти, зубы. Звук гудел в костях Роба, обещая бесконечное мучение, казни, в сравнении с которыми все, что он уже пережил, сказки с картинками.

Сперва Роб перепутал этот звук со стуком своего сердца. Но этот был в сотни раз медленнее. Звук начинался в позавчера и пронзал собой всю неделю до следующего вторника. Подвременной шорох, скрип атомов друг о друга.

Бомба теперь заслоняла половину неба. Равнодушная, усталая, она глубоко ушла в поверхность озера, в ржавых стабилизаторах пел ветер. Роб разглядел ветки, которые обнимали ее днище, — две руки, явно мужские, они настолько крепко сдавили многотонное зло, что казались руками праведника, не пускающего ее гнев наружу.

Не остались секретом и грузики на лентах. Никаких бусин, лишь отполированные ветром и песком кости: куски челюстей с зубами, пальцы, шары суставов, ребра. Кто-то намеренно отгонял зрителей от своего идола. Или честно приносил самые лакомые кусочки. На самом верху бомбы, у стабилизатора бился ятаган алого цвета. Шейный мужской платок. Со свистом и шипением он резал ветер.

Роб подошел вплотную. Револьвером сдвинул в сторону ленты, ствол скрежетнул о металл, и это был честный звук. В ответ что-то отозвалось внутри бомбы. Роб приблизил ухо вплотную, прижался. Долгое время он слышал лишь гул своей крови. Для верности он даже зажмурился. Ждать пришлось невыносимо долго.

Тииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииик — пришло из катакомб времени, так зовут на помощь гибнущие киты. Роб собирался крикнуть в ответ, спросить, где беда, но тут чутье сжало ледяные пальцы на его шее, и он задохнулся. Важнее всего стало то, что творится у него за спиной, здесь, прямо сейчас. Обернись немедленно! Еще миг и опоздаешь! Обернись!

Роб неловко упал и перекатился через здоровое плечо, надеясь, что соль не забьется в ствол «уокера». С колена выбрал прицел и замер. Рядом с бомбой стоял Джек Мормо. Роб видел его в первый раз.

I.VII

* * *

Они стояли, несуразно отличные друг от друга:

Нервный, ничтожный, фасолевое зерно Роб, на одном колене, до скрипа сощурив глаз, через тридцать миль вытянувшись клювом аиста, в руке не «кольт», а жертвоприношение, все тело на прицеле, рука не дрожит, но в груди оцепенение, тягучая кислота заполняет жилы, обрекает сомнением…