"...Пропал Без Вести, Вероятно, Погиб..." часть третья

Окружающие уронили челюсти. У Кэпа, правда, мелькнуло смутное подозрение, тут же перешедшее в твёрдую уверенность, что Фома о многом умолчал. Что там, например, — не одна банка сгущёнки... Похоже, среди замоченных врагов имелся Гришкин "собрат по духу", и умница-завхоз присвоил его имущество, не докладывая соратникам, сколько именно жратвы и лакомств обнаружил. А может, только сегодня досчитал... Хотя нет, он уже во время допроса в какой-то момент смотрелся подозрительно довольным.

— Надо встречать, — изрёк Вовка с интонацией Тамерлана, пощадившего одного воина из провинившейся тысячи и пребывающего в умилении от собственного милосердия. — Как встретим — так и проведём... Так и встретить надо — пусть и в походных условиях, но достойно.

— А покрепче чего не будет? — вопрос, в общем-то, вертелся на кончике языка не только у Рэма, но именно Ромка его озвучил.

— Цэ як — "покрепче"? Дви ложки кавы на кружку, чи що? — Фома тщательно прикидывался непонимающим. — А рожа у тэбэ аглицким прапором нэ триснэ?

— Да нет, не чёрненького, а беленького...

— Якого "бялого"? Нэ розумию... — Гришка продолжал ломать комедию, в свою очередь косясь на начальство.

— Кэ-эп, ну скажи ему, если можно! Ну все же видели!

Вовка с интересом следил за развитием дискуссии. Вот о том, что среди "трофеев" имелось спиртное, знали действительно все, — что-что, а уж это углядели.

— Правда, Вов, пусть колется! — теперь решил вставить своё веское слово и Мешок.

— А что, можно, да?! — голос Кэпа — ирония в чистом виде. — Вы, товарищ старший сержант мне разрешили, да?

— Ну, Кэп! Ну, Новый год же!! Он раз в году бывает!!!

— И — что? Всё раз в жизни бывает!

— Ну, Вовка, ну..!

— Гринь, там, кроме того пузыря, есть ещё чего?

— А то як же...

— Хрен с вами. По случаю праздника — махнём второй раз, — и, увидев в глазах подчинённых немой вопрос, Вовка пояснил: — Первый, но последний.

— Эт — разве "махнём"? Тут, скорее — "нюхнём"... — ворчит Мешок.

— Разговорчики! Отставить! Гринь, сочини "Розу ветров", что ли... Так, что ещё? — это был риторический вопрос, который поняли не совсем верно.

— Может, фейерверк устроить? — поинтересовался Костя. Это — осторожный намёк, что индивидуальные занычки имелись не только у Гришки.

— Отставить фейерверк. Мы — на вражеской территории, забыли, волки?! — Вовка выразительно глянул на Мешка: мол, одного-то я, конечно, пощадил, но ничто не мешает мне переправить в мир иной ещё пару сотен, — просто так, для профилактики. И — для восстановления душевного равновесия.

— Понял, — Костыль совершенно безмятежно улыбался: реакция Кэпа была предсказуема.

— Всё, волки. До начала мероприятия, — Вовка глянул на часы, — четыре с половиной часа чистого времени. Охрану и оборону лагеря осуществляем в следующем порядке: младший сержант Пинигин, рядовой Налбандян, через два часа их сменяет снайперская пара. Ответственный за организацию новогоднего стола — ефрейтор Фоменко. Все свободные от несения караульной службы — к нему на подхват. Я, любимый, — общее руководство. Задача ясна? Разойдись!

Первым на подхвате у Гришки выпало быть Серёге. Вообще, быть подручным кашевара-кулинара — не самый тяжкий вариант деятельности, но на этот раз Серёжке было малость тоскливо, — видимо, просто с устатку. Впрочем, трезво оценив возможности своего подручного на данный момент времени и места, Гриц буркнул:

— Не дёргайся, будешь за сгущёнкой глядеть пока.

— В смысле?

— Варыты. Её зварыты трэба. Будэшь дывытися, щоб кыпэло, та й щоб вода була, выкыпэ — дольешь. Розумиешь?

— Ага.

— От и добре, — Фома лежмя засунул банку в кан, залил водой и пристроил над огнём, рядом поставил маленький котелок с водой. — Ты тильки нэ спи, Джо, а то будэ нам фейерверк, якого нам нэ трэба.

Серёга устроился у костра, уставясь в огонь. Махонький костерок был разложен в углублении в земле. Чтобы вода всё время кипела, кроху-очаг требовалось постоянно подкармливать горючим, не позволяя в то же время огню вылезать из ямки.

По тенту вдруг хлестанул ливень, под тент задул ветер. Серёжка поёжился. Сзади раздался шорох. Сергей оглянулся. Чуть в стороне от костерка притулился Дрюня; пареньку явно хотелось подобраться ближе к огню, но он не решался.

— Иди сюда, Эндрю, грейся, — позвал Серёжка. С устатку зверствовать особо не хотелось.

"Ангел" переместился поближе, сел вплотную к Сергею и неуверенно пробормотал:

— Спасибо, Джо.

Серёжка пожал плечами: было бы за что...

— Джо, развяжи меня... Пожалуйста, — Дрюня старательно подбирал слова, стараясь не сбиться на более привычный урус-койне. — Я не убегу, честно.

— Не, Дрюня. Убежать — не убежишь, а гадость какую сделаешь. Нет.

— ...Ну развяжи... Я не сделаю... Я жить хочу, а в лесу одному жить нельзя...

— Я жил... — Серёжка подбросил в костерок кусок коры. — Две недели с лишком.

— Один? — Эндрю искренне изумился.

— Один, — Серёга и сам не знал, что это он вдруг разоткровенничался? И перед кем! — Правда, задичал совсем, крыша съезжать начала...

— Крыша — что? — не понял "ангел".

— Ну, дурак стал, слова забывать начал...

Дрюня посмотрел на Серёгу с откровенным ужасом. Серёжка кинул на рдеющие угли несколько веточек, а то вода почти перестала кипеть, да и осталось её меньше половины, долить надо бы. Долил. Дождь стих столь же внезапно, как и начался. На краю освещённого круга появился чем-то нагруженный Гришка: в руках у него наличествовал объёмистый узел из пончо.

— Серый, нэ спи, змэрзнэшь, сичинь прибачится... Зараз дыло тоби дам... — Гриц аккуратно развернул пончо, в нём оказались мелкие — с кулак — кокосовые орехи.

— Скоро и так январь будет, хоть спи, хоть нет, — пробормотал Серёга.

Эндрю чуть отодвинулся от костерка — на всякий случай.

Фома одним глазом заглянул в кан, где как раз закипела долитая вода:

— Молодец, бдишь. Ще годыну поварыты, та й годи, — в этот миг Дрюня отодвинулся ещё подальше: его пугала Гришкина полуукраинская речь. Зря. Своим движением он только привлёк внимание завхоза: — Ты що ёрзаешь, беспортошная твоя душа? До ветру хочешь, что ли?

Эндрю замотал головой.

— Тоды сиды, та й нэ шебуты. Серый, если чё, своды його... до ближнего куста, что ли...

— Чё всё я... — Серёжка впрямь тяготился ролью персонального то ли жандарма, то ли секьюрити при своём сверстнике. Вовсе не потому, что это было трудно практически, дело было в другом.

...Он ходил в кедах и куртке, снятых с этого пацана, связывал и развязывал ему руки, приглядывал за ним во время кормёжки и водил на оправку... И постоянно испытывал по отношению к нему смесь жалости, угрызений совести, лютой озлобленности и презрения. В этой каше эмоций верх брало то одно, то другое — в зависимости от обстоятельств. Иногда Сергею хотелось, чтобы Дрюня сдох на фиг, чем скорее, тем лучше. Но уже через минуту он понимал, что в этом случае совесть, будь она неладна, не даст ему покою. Тогда Серёжка бросался в другую крайность — начинал жалеть пацана, который, в сущности, ни в чём не виноват, а виноваты во всех его бедах взрослые с их войнами, религиозным фанатизмом и прочими закидонами, как и в собственных Серёгиных бедах, — тьфу! И он начинал заботиться о пленнике; но потом вспоминалось вдруг, что чёртовы обстоятельства сделали их врагами, и казалось, что жалостью к Дрюне он предаёт родную триста четырнадцатую, как предал уже раз — тогда... И шнур на запястьях бывшего "ангела" утягивался немыслимым образом, и сыпались на Эндрю тычки, пинки и брань в три оборота с загогулиной — правда шёпотом... И хотелось шлёпнуть этого сучонка к едрене фене, чтоб не путался под ногами. А потом вновь грызла совесть, и вспоминались ментура и контрразведка, и процесс шёл по новой, по кругу, и так — третьи сутки, и неведомо, сколько это ещё будет продолжаться...

...— Чё всё я?.. — пробурчал Серёжка, косясь на Хохла.

Гриц немедленно принял позу "менэ плевать, на яком глазе твоя тюбетейка!", и Серый ощетинился в ответ. С минуту между соратниками проскакивали искры, казалось — сейчас вцепятся друг другу в глотки. Потом оба разом обмякли, и Серёга пошёл на попятный:

— ...Да ладно, я ничё, давай какая там у тя работа?..

Гришка, словно ничего не произошло, придвинул Серёжке очередной — пустой и сухой — котелок, выдал пачку галет:

— Кроши сюды. Не слишком мелко ломай, не в пыль, в смысле.

Работа была абсолютно необременительная, вполне можно было заниматься ею, одновременно приглядывая за костерком и каном; главное — не напутать, не кинуть, например, кусок галеты на угли или шматок коры в котелок. Под другим углом тента Фома что-то вытворял с кокосами, мурлыча под нос "ничь така мисячна..." или что-то в этом духе. Серёга высунул нос из-под "крыши". Ночь действительно была "мисячна" — распогодилось, круглая луна плыла над тёмными кронами.

Под тент ввалилась здоровенная неуклюжая фигура. Эндрю тотчас переместился поближе к Джо и Фоме. Непонятно почему, парнишка относился к Борису значительно хуже, чем ко всей триста четырнадцатой вместе взятой, хотя техник, кажется, давал меньше всего поводов для неприязни: он не пинал пленника, как Серёга, не участвовал в допросе, как Кэп и Мешок, не бросал на "беспортошного" косых взглядов, как Гришка ("Лишний рот, корми его ещё!"), да и в позавчерашней (неужто, всего лишь — позавчерашней? — полжизни назад!) разборке с "ангелами" участвовал лишь как жертва, а вот поди ж ты...

Фома отвлёкся от загадочных манипуляций с кокосами, мельком взглянул на Борю, повернулся к Серёге и выдал ехидным шёпотом:

— Дивысь, який Вертыдуб явивси... — прапорщик тем временем устраивался поодаль, демонстративно игнорируя всех присутствующих. — Нэ, ты побачь, вин, типа, никому, нычого... Зараз, планшетку достанэ, писаты будэ... А можэ — думаты будэ...

— А что он всё пишет? Вернее — ща — не пишет? — Серёжка аккуратно заныкал последнюю галету и засунул её в подсумок к Крису. — Гринь, галеты кончились. Давай ещё... — он сказал это довольно громко, чтобы заглушить внятный хруст, немедленно донесшийся из подсумка.

Гриц выдал Сергею вторую пачку одновременно с такой рожей, что стало ясно: всё он видел. И слышал. Дрюня следил за действиями обоих голодным взглядом, потом проглотил слюну и отвернулся. Баобаб действительно извлёк из своей сумы планшетку и начал увлечённо строчить, временами возводя очи горе.

— Во, "донос на гетмана-злодея царю Петру от Кочубея", — ехидно прокомментировал Фома, продолжая издеваться над кокосами.

— Пушкин, что ли? — поинтересовался Серёжка.

— Та — вин...

— Чё его все так любят? И на учебке, и Кэп, и ты? Мариша на нём повёрнута, вроде, не была...

— При чём здесь она?! — Гришка от возмущения перескочил на чистый русский. — Ежели все так любят, верно — есть за что... А это — ваще "Полтава", мне её сам Бог знать велел. А он умный был мужик, и с юмором, только деньги делать не умел, так что ж теперь... Кто деньги делает, а кто — стихи...

"Ишь, на лирику его прошибло, что-то новенькое..."

— ...А цену он себе знал, будь спок, — продолжал Фома, — помнишь "Памятник": "Слух обо мне пройдёт по всей Руси Великой, и назовёт меня всяк сущий в ней язык..."? И ведь прав был, зараза!

— Ну и чё, о тебе и твоих братьях по крови там ни фига нету... — Серёга сам не знал, с чего ему вдруг захотелось поддеть Грица.

— Здрасте, Новый год! — снова возмутился Хохол. — Как это "нету"?! А "гордый внук славян"? Эт чё по-твоему, о русских, что ли? Русские его тогда уже знали! Не, это — о нас, ну может — о пшеках ещё. Это вон о них, — Гришка кивнул на Дрюню, — там действительно ничего нет. Наверно, в размер не влезло, а может — знал, что они ещё дольше тунгусов дикими пробудут...

Серёжка посмотрел на Эндрю (тот всё сидел, глотая слюну). За минувшие двое суток как-то не приходилось задумываться, кто же их пленник по "пятому пункту". Белый, конечно, но и примеси имелись, причём — близкие, во втором-третьем колене. Это чувствовалось по довольно толстым губам и широкому носу. А вот кожа у Дрюни была не более смуглая, чем, допустим, у Ромки.

— О чём спич? — Кэп в сопровождении Латыша поднырнул под тент.

— Да вот, на литературные темы рассуждаем... — хихикнул Серёга. — За Пушкина А. С. базлаем...

— Правда, что ли? — Вовкино лицо тонуло во тьме, но похоже, у Кэпа поползла вверх левая бровь.

— Правда-правда, — Гриц сосредоточенно домучил очередной кокос.

— Так, волки, а вы, кажись, — того-с... — задумчиво протянул Вовка. — Мозги поплыли... У обоих сразу, причём. В поле — за Пушкина... В пампасах, волки, мысли должны выражаться коротко, односложно, энергично... Короче, Джо, тебе через полчаса — на смену Ромке. В паре с Яном. Готовься морально. Гринь, кофе е?

— Зараз, — Фома покинул кокосы, пристроил какой-то очередной котелок на угли, глянул в кан, где варилась сгущёнка, и лениво посоветовал Серёге долить воды.

Дрюня снова заёрзал, отодвинулся, освобождая место Вовке и Яну. Потом неуверенно спросил:

— Попить можно, пожалуйста?

— Серый, ты воды долил? Молодец. Дай ему попить, — Гришка поставил рядком две кружки, сыпанул в каждую по ложке кофе, в одну добавил пару кусков сахара, залил закипевшей водой. Серёжка тем временем поил Эндрю удачно изобретённым способом — через соломинку. Мальчишка судорожно глотал воду. Наконец он отпустил соломинку и прошептал:

— Спасибо...

Ян забрал свой "КБС" и отошёл с ним в сторону; уселся, скрестив ноги, отхлебнул, отставил кружку, взялся за "Абакан", готовясь к несению дозора.

— Джо, своди Дрюню прогуляться, пока не срулил, — Фома вернулся к кокосам.

— Пошли, — Серёжка слегка пхнул Эндрю в бок. — Пошли сейчас, а то потом — кто тя поведёт?

Дрюня вскочил с готовностью, которая Серёгу дико раздражала, как, впрочем, и неизменные "спасибо" и "пожалуйста", — словно с жутко воспитанным домашним дитём столкнулся, а не с дикарёнышем, не видевшим в жизни, может, ни одной книги... Странные мысли забредают в голову, пока развязываешь пленнику руки, пока держишь его под прицелом, покуда он торопливо разбирается со своими надобностями... А в самом-то деле, кто он — Эндрю, Дрюня, экс-"ангел"?

— Эй, Дрюнь, а ты — кто?

Парнишка вздрогнул, замотал головой:

— Что? Не понимаю...

— Ну — кто ты? Мама-папа есть? Как ты к этим попал, к "ангелам"?

— Мамы нет, умерла. Папы нет, не было...

— Вообще не было? — чуть иронически перебил Серёжка.

— Не знаю. Я его никогда не видел. Мама говорила, он белый был, совсем белый, солдат...

— Как "совсем белый"? А ты, что — не белый?

— Не знаю, наверно — не совсем, — Дрюня пожал плечами, натягивая шорты. — Наверно, нет. Бабушка чёрная была.

— Тоже — "была"? Они что, все погибли?

— Не. Умерли. Болели и умерли.

— А ты — что? Давай руки, — что ещё Серёгу бесило, — рабская покорность пленника. Сам он в аналогичных обстоятельствах рыпался. Хотя надо признать, не всегда.