Рим 2. Легионы просят огня

Рабы, сгибаясь от тяжести, вносят бронзовую жаровню. Ставят в центре комнаты. Раб в фартуке, прожженном во многих местах, машет опахалом. Угли мгновенно раскаляются. Тлеют багровым. Тепло струится, наполняет комнату…

— Легат?

— Можешь идти, Квинтилион. Спасибо.

Я остаюсь один. Тишина. Смотрю на тлеющие угли. Когда мне было одиннадцать, случился пожар на бабушкиной вилле; огонь охватил дом, деревянные пристройки, конюшню — мне до сих пор снятся крики сгорающих заживо лошадей…

Такчто к огню у меня сложные чувства.

Ладно, сейчас не об этом… Где мог Луций оставить свои записи? При условии, что он прятал их здесь?

От напряжения начинает болеть голова.

Я смотрю на угли — и вдруг понимаю.

Вот оно!

Пожар. Огонь. То, что всегда пугало меня… и всегда привлекало. Я подхожу к стене. Есть!

Конечно, в комнате холодно. Потому что систему отопления еще не запустили — рано. Обычно в подвале большого дома делают огромную кирпичную камеру — очаг, там сгорают дрова. А дым идет по специальным ходам под полом комнат и выходит наружу через стенные каналы. И в доме становится хорошо и тепло. И ногам приятно, даже босиком.

Это называется гипокауст — с греческого «тепло снизу».

Но чтобы ходы не забивались, нужны отверстия для чистки. А брат погиб летом… И если ему был нужен тайник, то стоило поискать то, что летом не используется. Центральное отопление.

Я берусь за бронзовые ручки и с усилием вынимаю заслонку из стены…

Скрежет кирпича. Опускаю заслонку на пол, выпрямляюсь.

В стене темнеет прямоугольник, оттуда резко тянет гарью. Я медлю, потом засовываю в дыру руку…

Долгое мгновение мне кажется, что там ничего нет. Что я ошибся, приняв обычное совпадение за знак судьбы.

И тут мои пальцы натыкаются на нечто, завернутое в ткань.

Есть!

Я достаю из углубления сверток, перевязанный веревкой. Ткань перепачкана сажей.

* * *

Деревянные дощечки служат для защиты пергаментных страниц — на бумаге буквы, буквы составляются в слова, в словах — мудрость, изысканность оборотов и поучительные истории. Так?

Это называется «кодекс».

Я открываю наугад и читаю:

«Время империи заканчивается, когда граждане, вместо того, чтобы умирать за нее лично, нанимают для этого варваров».

Ровный и уверенный почерк брата. Изредка — легкая дрожь в написании букв.

Еще читаю:

«Рим обречен. Во времена Республики лучшие люди стремились возвыситься, сейчас, при едином властителе, который награждает за лояльность, а не за способности, Рим оказался лишен энергии».

Я листаю страницы. Он многое знал, мой брат, многое понял, о многом размышлял. Какую потерю понес Рим с его смертью! Эх, Луций, Луций.

И вдруг…

Я переворачиваю страницу. Пробегаю глазами, снова возвращаюсь обратно, к началу.

Нет… не может быть! На листе написано:

Гаю Деметрию от Луция Деметрия.

Радуйся, брат!

Не может быть, но — есть. Я получил письмо.

* * *

Хриплое дыхание.

Марк открыл глаза, с трудом выпрямил ноги. Живой? Не уверен. Декурион лежал на спине, где-то рядом бежала вода. Марк слышал ее негромкое деловитое журчание. Спина точно лопнула пополам.

Куда исчез бородатый германец, Марк не знал. Он лежал, глядя в бесконечное серое, двигающееся небо, в которое уходили — словно навсегда — вершины сосен... Мыслей не было.

Возможно, так видят мир боги. Без эмоций. Без чувств.

Без окраски. Просто серо-зеленый.

Гемы, вспомнил Марк. Однорукий.

Что я здесь делаю? Зачем? — вопросы приходили и уходили, небо продолжало двигаться, течь и меняться. Плавно покачивались вершины сосен. Над декурионом медленно плыли облака. Мир остался прежним. В какой-то момент Марк понял, что голос леса стал громче.

…тяжелее. Декурион скривился. Тягучий бас леса оглушал.

МАРК. МАРК. ТЫ МОЙ, МАРК.

— Марк! — от крика едва не раскололась голова.

«Оставьте меня в покое».

— Марк! Живой?!

Декурион с трудом выпрямился, сел. Вытянул ноги. Помогая себе руками, цепляясь шершавыми ладонями за неровную кору, попытался встать. Скавра качнуло. На мгновение показалось, что вокруг — одни прозрачные, словно наполненные речной водой, стеклянные рожи…

— Командир! Марк! Да очнись ты!

Над ним склонились всадники его турмы. Его эквиты.

— Не пахнет? — один наклонился и принюхался.

— Да вроде нет. — Марк узнал голос Галлия, своего оптиона. — А должен?

— Так вроде он всегда пахнет…

— Придурки, — сказал Марк хрипло. Измученное горло едва проталкивало слова. — Помогите мне найти лошадь.

Всадники засмеялись. Кто-то протянул ему флягу с водой.

— Сволочи, — сказал Марк. — Спасибо!

* * *

Радуйся, брат.

Буквы плывут у меня перед глазами. Я переворачиваю страницу.

Если ты читаешь это послание, то меня уже, скорее всего, нет в живых. Не печалься, брат. Это не так страшно. Если считать, что где-то есть боги и загробный мир, то у меня сейчас все хорошо. Я уже там и ничего не помню. Это такое счастье — ничего не помнить и ни о чем не жалеть. Так что я даже надеюсь на богов.

Если же их нет, и за последней чертой жизни нас ждут темнота и ничто, то печалиться тем более не о чем. Помнишь, как мы с тобой спорили о том, что за гранью смерти? Сейчас я, вероятно, знаю об этом точно, но никому рассказать не могу. Даже тебе. Прости, Гай.

Но вернемся к главному. Скоро меня не станет, брат. Это неизбежно.

Возможно то, что ты узнаешь обо мне после моей смерти — видишь, я не пытаюсь лукавить? — будет не очень красивым. Там будет много лжи, выдумки, просто невежества, но главное, они скажут: Луций Деметрий Целест, сенатор и легат, умер зря. Надеюсь, ты так не думаешь?

Тебе расскажут обо мне много плохого. Я же скажу тебе только одно: не верь.

Да, еще: передавай привет Квинту.

Живи, Гай.

И прощай.

Твой брат Луций

* * *

Душа человека составлена, словно мозаика, из кусочков стекла и разноцветных камушков. Тысячи оттенков, тысячи вариантов фактуры. Вряд ли повторяется хотя бы один.

И каждый камушек — другой человек. Его слова. Присутствие. Или запах травы в тот день, когда вы впервые встретились. Воспоминание о кузнечике, сидящем на мальчишеской ладони…

«Смотри, Гай».

Или — кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге.

Я закрываю глаза.

Каждый человек — это множество камушков. И пока человек жив, мы добавляем их, меняем местами. Составляем мозаику. Каждый раз получается по-новому…

Это пока человек жив.

После его смерти камушки больше некому тасовать. Они остаются на одном месте. Они пылятся. Они тускнеют. И волна забвения, беспамятства сдвигает их, смывает, уносит в море…

Навсегда.

Каждый день мы забываем.

Прощай, Луций. Прощай, брат.

Живи, Гай.

На этом письмо заканчивается. В горле у меня застрял комок. Я сглатываю с усилием — шею сводит — и закрываю кодекс... Провожу пальцами по украшенной резьбой деревянной обложке.

Мой брат мертв. Сколько человеку нужно времени, чтобы осознать потерю?!

Или хотя бы — ее тяжесть?

* * *

Окрестности Капуи. Вилла бабушки.

Мне одиннадцать лет.

Комнату заливает яркий дневной свет. Пахнет свежим сеном, сухой травой, молоком и, иногда, навозом. Это чтоб не забывать, что мы в деревне. Запах розовых кустов струится тонкими, не различимыми глазом масляными струйками.

Они пролегают из открытого окна, росчерком пересекают комнату, исчезают в глубине дома…

Я лежу на кровати, укрытый одеялом. Мои руки перевязаны и покрыты жирной мазью. Они уже почти не болят. И сегодня я начал лучше слышать. Настойка зеленой конопли помогает.

Я лежу и слушаю звуки. Это приятно.

Потом входят двое. Это мои братья. Старший, темноволосый, с острым профилем, и младший, светловолосый и пухлый.

Луций протягивает мне руку.

— Смотри, Гай, — он раскрывает ладонь. Там сидит кузнечик. Желто-зеленый, с пятнышками. Миг — и кузнечик исчезает...

Прыгнул!

Младший Квинт с воплями начинает носиться за ним по комнате. Луций, старший, смотрит на меня и улыбается.

Это мои братья.

* * *

Когда я закрываю кодекс, из толщи страниц остается торчать краешек листа. Пергамент другого оттенка, светлее. Я вытягиваю лист и разглаживаю на колене. Почерк — не Луция. Странно…

Читаю.

У меня снова ощущение, что кузнечик — прыгнул. Все изменилось.

Это письмо Луцию, моему старшему брату.

Оно написано на латыни, с многочисленными ошибками и помарками. Письмо короткое, но этого достаточно, чтобы понять — речь идет о долгом романе. О будущем замужестве. О любви, наконец.

Я слышал, что мой брат увлекался юной германкой. Но не придавал слухам значения.

Теперь вижу, что все было намного серьезнее...

Это письмо от Туснельды, дочери Сегеста, царя хавков.

И в нем она просит Луция о встрече.

* * *

Луций и Туснельда. Что было между ними?

Хороший вопрос.

Возможно, разгадку гибели Луция нужно искать именно здесь. Скажем, одному из варваров не понравилось, что мой брат заглядывается на германку. Ревность — хороший повод для убийства. Луция заманили в ловушку и прикончили. Так?

Причина не хуже любой другой.

Вот только одна загвоздка: мне трудно представить брата в роли страстного любовника…

А может быть, я слишком мало знаю о брате.

Луций, думаю я. Туснельда.

Как вы меня подвели, мои дорогие.

Я выхожу во двор. В фонтанчике шумит вода, изливая свои беды мраморной статуе и мокрым лягушкам.

Я выдыхаю. Прикасаюсь ко лбу пальцами — он ледяной, в холодной испарине.

Надо успокоиться. Надо, Гай! Остановиться, не бежать стремглав, как я обычно делаю, а просто сесть и спокойно, обстоятельно поразмыслить.

Значит так… Мой брат и Туснельда. Они были любовниками…

Проклятье!

Я возвращаюсь в комнату, ложусь на кровать, сцепив пальцы на затылке. По потолку змеится трещина, похожая на разряд молнии. Словно во время грозы потолок раскололся.

Значит, Луций и Туснельда, снова начинаю я...

…Как можно соревноваться с мертвецом?

Я сжимаю зубы. В висках давит.

В письме Туснельда просит Луция о встрече. И говорит, что готова «дать ответ». На какой вопрос, интересно?

* * *

Крошечная нянька сидит неподалеку от нас и делает вид, что дремлет. Не слишком убедительно. Верят ей, по-моему, только лягушки…

И только каменные.

— Он не трогал меня, — Туснельда поднимает голову. Взгляд прозрачный и твердый.

Словно лед, что привозят с вершины Альп — для римских застолий.

Куски льда опускают в чаши с вином. Потому что вино лучше пить охлажденным.

— Неужели я поверю в то, что мужчина может устоять? — говорю я. — Не считай меня дураком. Не надо.

Пауза. Долгая-долгая пауза. Я устал.

— Он был болен, — говорит Туснельда. — Твой брат. Об этом мы хотели говорить…

— Что?

— Болен. Смертельная болезнь, понимаешь?

Я смотрю на нее и — понимаю.

Так вот почему я нашел в вещах Луция амулеты для хорошего здоровья! Много амулетов — я еще удивился тогда. Луций и побрякушки!

Убедительно.

Когда такой человек, как мой брат, хватается за малейшую надежду — означает, что болезнь страшна, уродлива и шансов нет.

Смерть.Интересно, Луций ждал ее прихода? Особенно когда ворочался по ночам в постели и смотрел в потолок? Белый, расколотый трещиной, похожей на молнию…

Туснельда молчит. Я беру ее за запястье — тонкое, нежное. Прикасаюсь губами.

— Я бы не удержался.

Она выдергивает руку, смотрит на меня исподлобья. Серые глаза сейчас темные, как морская глубина.

Мне становится стыдно. Какое непривычное чувство, да, Гай?!

— Он очень хотел, — говорит Туснельда негромко. — Но… боялся меня заразить. Боялся сделать зло.

Желание женщины — это человеческое выражение страха смерти.

Даже зная, что умирает, мой брат оставался самим собой. Благородным человеком, настоящим римлянином…

Да, кое-что я все-таки знаю о своем брате.

— Что это было? — спрашиваю я.

Германка поднимает голову:

— Что?

— Чем он болел? Как это называется?

Туснельда берется за светлую косу, теребит ее.

— Я не знаю. Твой брат, он… мало говорить. — Разволновавшись, она снова начинает делать ошибки.

Я смотрю на ее чистый лоб. На ее косу. Я хочу подойти и взять германку за затылок, притянуть к себе. Почувствовать вкус ее губ и забыть обо всем…

Но я, к сожалению, упертый сукин сын.

Поэтому я говорю:

— Что-то он все же сказал?

Туснельда качает головой. Я говорю:

— Помоги мне. Пожалуйста.

Молчание.

— Несколько раз твой брат ходил в Ализон, в квартал торговцев. Он говорил — там живет философ. Который колдун.

Колдун? Даже так?! Луций, который высмеивал ярмарочных колдунов, как дешевых мошенников!

— Этот философ лечил его — тайно. Это болезнь, о которой другим людям знать нельзя.

У великого Цезаря была падучая. Человек бьется в припадке, изо рта идет пена... Не самая лучшая болезнь для политика. Извергая пену и катаясь по полу, довольно трудно вызывать у людей симпатию. Неужели Луций?..

Я представляю брата, бьющегося в припадке. Лицо изуродовано гримасой, изо рта летят клочья пены….

Проклятье, проще представить его в сенате!

Качаю головой. Нет. Падучая не смертельна — если не откусить себе язык, конечно, и не захлебнуться кровью…

И общаться с женщиной она не мешает.

Тут явно было нечто иное… Но что?

— Врач? Где, говоришь, он нашел врача?

— В Ализон. Он не врача находить… он находить философ. Тайна чтобы.

Я киваю.

— Как его зовут, этого философа?

Она качает головой. Впрочем, я и не рассчитывал.

— Римлянин Гай, — говорит Туснельда торжественно. — Твой брат, чтобы идти туда, надеть… надевать военную одежку. Грязный старый плащ. Как римский солдат.

Молчание. Мы стоим и смотрим друг на друга.

Я улыбаюсь, хотя мне хочется плакать.

* * *

— Квинтилион, — говорю я. — У меня к тебе еще одна просьба…

Управитель кланяется. Лицо невозмутимое.

— Как прикажете, господин легат. Готов исполнить любое ваше желание, господин легат.

Мгновение я медлю. Затем открываю рот, но Квинтилион меня опережает:

— Вам снова нужны молоток, веревка и центурион Тит Волтумий?

— Гм.

Пожалуй, насчет Тита Волтумия стоило бы подумать. Помощь старшего центуриона в прошлый раз мне очень пригодилась…

— Спасибо, но… нет. В этот раз мне будет достаточно шерстяного солдатского плаща. Такого, знаешь, погрязней и попроще…