Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

— Что ж де... делать? — жалобно спросила я у коня. Зажмурилась и повернула голову, и открыла глаза, чтобы снова встретить взгляд выползка. — Эй! Ты! Эй... Знаешь, как мне худо? — слова выговаривались все легче и внятнее. — Так дрожу, аж кожа чешется. Отпусти, я убегу и никому про тебя не расскажу. Ладно?

Сине-белая морда в ссадинах и потеках крови принюхалась. Моргнула. Сглотнула. Раскрыла пасть... то есть рот. Между прочим, клыков нет. Если б я могла видеть так ясно, как Яков, раньше рассмотрела бы: зубы как зубы.

— Рядом живка, — шепоток выползка стлался над травой, как поземка. У меня от звука вмиг замерзла спина. — Она приведет охоту. Тебя убьют. Беги.

— А тебя?

— Меня убивали тридцать восемь раз, привык, — говорливый чужак рывком подался в наш мир из... не знаю, откуда. Издалека. На сей раз он справился. День сделался обычным, ощутимая мне затененность растаяла. Нет: оборвалась резко, в один миг. Словно дверь во тьму захлопнулась.

Солнышко сделалось жарче, рыжее. В мире добавилось цвета, в птичьих трелях — сочности. Ветерок сладкий, зеленый от пыльцы... В такой день нельзя замерзать. Я вздохнула, расслабила плечи. Приняла всем сознанием очевидное: рядом выползок. Весь тут, в нашем мире. Я вижу его голову, плечи и часть спины. И еще лицо — обычное человечье, только совсем изможденное. Кстати, слизь с кожи пропала. Стало легче рассматривать его: не противно. Сразу заметилось, что выползок по виду не юноша, но и не старик. Я бы дала ему лет сорок. Разрез глаз, скулы... он похож на местного. Лицо сухое, длинноватое. Такие называют породистыми. Ну, если откормить, отмыть и обеспечить прической.

— Эй, выглядишь так, будто тебе вовсе паршиво.

— Уходи. В деле жива. Значит, большая охота, — он расставил локти и устроился, положив подбородок на сплетенные пальцы. Помолчал, отдыхая. Снова заговорил: — Опытная жива. Нет дождя, но я пробирался, словно меня позвала гроза. Совсем обессилел. Порвал кожу, потерял много крови. У них собаки. Наверняка. А я голый и приметный.

— Да уж, — от понимания того, с кем говорю, снова сделалось жутко. Но я проглотила вредную мысль вместе с комком слюнявого страха. — Да. Да уж... Да-а.

— Ты странная. Таких еще не видел, — выползок говорил все более бегло, в речи проявлялись интонации. — Люди убивают или убегают. Не пробуют разговаривать. Уходи.

— Зачем на тебя охотятся? — вопрос выговорился запросто. Я что, меньше боюсь?

— Рабство, ритуал, эликсир или что-то еще, мне пока незнакомое. Эксперимент? — он попытался продвинуться выше на камни, не справился и сник. Огляделся, морщась и напрягая шею. — Так. Язык и диалект понятны. Климат, рельеф... Знакомы. До Трежаля отсюда рукой подать. Было бы удобно, моги я спастись.

— Луговая там, — я неопределенно махнула рукой.

— Знаю. Укажи год, — деловито предложил выползок.

— Двадцать пятый. То есть...

— Одежда мало изменилась, век уточнять не надо, — он усмехнулся очень по-человечьи, досадливо. — И зачем спросил? На сей раз мне лучше умереть. Рабом я был. Больше не дамся... им.

— Ищут по следу и запаху? Или живы всюду чуют вас, как и заверяет храм?

— Уже не чуют. У нас нет особых примет, когда нора закрывается. Вот разве одержимые... но таких я бы сам учуял. Их нет поблизости. Уже хорошо. Они умеют унюхать свежую кровь. Опаснее псов.

— А когти? Порви злодеев, — подсказала я. Видимо, Яков на меня дурно повлиял, и я стала кровожадной.

Выползок закашлялся. Вытянул руку, перевернул ладонью вверх и снова уронил на камни. Когтей — нет! Я прищурилась, не веря зрению. Шагнула ближе, недоумевая: когтей почти нет! Самую малость их еще видно, ведь я угадываю свое же сознание, и оно старается, дорисовывает. Взгляд ловит блеск, придумывает тень... рука выползка снова шевельнулась. Когтей совсем не стало.

— Ты зачем влез сюда? Ну, в целом, в мир, — шалея от своего любопытства, не унялась я. — Если вдруг... если вдруг не кровожадный. Ты.

— А ты зачем влезла в жизнь? Все вы, — выползок поморщился. — Как будто на такой вопрос есть ответ. Если б знал его, смог бы многое... изменить.

— Ладно. Ты точно не кровожадный?

— Честное слово, — он фыркнул и на миг растянул рот в подобие улыбки. Нижняя губа треснула... совсем сухая кожа. — Веришь?

— Верю. Сегодня день такой. Невесть кому верю. Не выспалась, вот и верю невесть во что. С утра. Да-а...

Продолжая бормотать и вздыхать, я огляделась, на четвереньках отползла, перебрала заготовленные под хвою мешки и выбрала самый новый. Скомкала потуже, толкнула в сторону выползка. Ком не полетел и не покатился. Так — немножко сместился и растопырился грубой тканью во все стороны. Кидать я не умею, даже когда руки не дрожат и голова работает. Но выползок дотянулся, вцепился в мешок. Растряхнул, в два движения проделал дыры для рук и головы. Рубаха из дерюги так себе. Но в ней уютнее, чем голышом. То есть ему — не знаю, а вот мне — точно!

— Тебе холодно? Эээ...

Я почти собралась вежливо перейти обратно на 'вы', но одумалась. Люблю все усложнять, но ведь не время! Задумаюсь, запутаюсь — и не смогу общаться.

— Нет. Чувствительность кожи пробудится к ночи, не раньше. Запахи стану понимать через час-два. Цветность зрения уже проявляется. Ты права. Странный день. Болтаю без умолку, и вдобавок о том, о чем не следует. Ты точно не жива?

— Смешно звучит. Я живая. Ха: я-жива-я... И хочу такой остаться.

— Смешно звучит, верно. Дай еще мешок. Нож есть? Намотаю портянки, что ли. Хотя... все равно собаки найдут след. Крови много, шкура здорово полопалась.

— Кожа, — поправила я.

Он опять фыркнул. Кряхтя, сел на камень. Проследил, как я дрожащими руками перебираю тяпки в корзинке. Вцепляюсь двумя руками в тупой нож... и ни туда — ни сюда. Ну какой надо быть дурой, чтобы вручить выползку оружие! Значит, я сегодня полная дура. Пихнула и протяжно выдохнула это самое — 'ду-ура'...

— Пить хочу, очень, — выползок наметил надрезы, рванул дерюгу. — Не просил бы, будь ты умной. Ты точно не из охоты. Если б отвлекала, они бы уже подошли. Остальные.

Я доковыляла до шарабана и нащупала флягу. Поволокла за кончик ремня. Раскачала — и он поймал. Не пришлось вплотную подходить и передавать из рук в руки.

— Меня зовут Юна, а тебя Яков, вот, — сообщила я очень решительно. — Именно Яков! Не могу запомнить еще одно имя. Хватит на сегодня событий и имен. Аж тошнит. Я не ору, хотя мне плохо. А поорала бы... стало б еще хуже. Нет, вряд ли. Куда хуже-то?

— Значит, Яков. Годится, — он напился, голос стал звучным и внятным. — Есть важный для меня вопрос. Ты видела птиц? Ненормально большую стаю разных пород. Вроде водоворота в небе, широкого и многослойного.

— Да.

— Где именно?

Я задумалась. Стаю я видела с другого места, из леса по ту, нижнюю, сторону от Луговой, а еще от подворья, с главной улицы. Указать отсюда и теперь, имея не голову, а чугунок с кипящей кашей недоумения... Рука неуверенно ткнула в небо. Поправилась и снова ткнула. И еще. Бедное истыканное небо. Мне его жаль.

— Умею заблудиться, но никак не наоборот, — виновато сообщила я.

— Ты указала в сторону, а не прямо над головой. Это главное. Значит, что-то у них не сладилось. Ищут по ручьям, где я мог бы спрятать след от собак. Почему охота не нашла меня? Что-то должно было вмешаться, но что?

Яков деловито осмотрел поле, дорогу, опушку. Поморщился и подпер подборок кулаком. Глянул на меня грустно, раздумчиво.

— Вроде бы привык. Но умирать в тридцать девятый раз, если я верно считаю, все равно противно. Я ведь почти справился. Хм... я жалуюсь? Забытое занятие. Интересное.

— Могу отвезти отсюда... недалеко. — Ляпнула я, ненавидя себя. Ведь никто не тянул за язык! Молчала бы и молчала. За умную бы... хотя нет, поздно.

— Ничего себе предложение, — лысый Яков прищурился деловито, почти как лохматый Яков, утренний. — Оговорим сумму?

— Пять рублей. Больше не дам. Нет у меня больше! Вот, весь кошелек.

Он согнулся и хрипло закашлялся. Я решила было, что его вот-вот вырвет. Но это был смех. Отпустило Якова быстро. Он рывком встал. Только теперь я смогла заметить, что он обмотал ноги мешковиной. Когда успел? Я упустила. Хотя, если я годна на что-то в смысле наблюдения, то — ворон считать. Только что до меня докатилось понимание: Яков сперва решил, будто я прошу денег, а вовсе не намереваюсь дать их.

Я почти собралась уточнить, откуда у выползков деньги, если сами они нездешние, и мой мир им чужой... Но спросить не удалось. Мысли мотало в голове, как помои в ведре.

— Сядь на переднюю скамью, отдыхай от впечатлений, — посоветовал Яков. — Ты хорошо держишься. Ровно дыши и слушай. Если нас все же поймают, ты молчи. Долго молчи. После ори в голос, как недавно собиралась. Ори и беги, отбивайся и опять ори. Когда отпоят водичкой, станут спрашивать, как ты очутилась в одной телеге с выползком. А ты тверди, что ничего не помнишь. Не знаю, как правильно называется мой способ попасть в мир. Сам я назвал его норой, и я... сперва выныриваю, а затем продираюсь сюда. Люди, оказавшись возле открытой норы, ведут себя странно. Это знают и в храме, и в сыске. Тебе поверят, если будешь упорно твердить о потере памяти и страхе. Очень часто в таких случаях люди говорят 'помрачение'. Запомни, годное слово. Поняла?

Я уже сидела на скамье. Голова удобно двигалась вверх-вниз. Подборок упирался в ключицы и снова вздергивался. Взгляд то упирался в оглоблю, то взлетал в облака. Аж до тошноты. Но постепенно отупение рассосалось. Я перестала кивать и заметила, что выползок не умнее меня. Пока я боролась с тошнотой, он нагреб до верху иголок во все пустые мешки. Как рез теперь уложил в шарабан последний. Тяпки-совки аккуратно прибрал в корзину. Неймется ему отблагодарить меня, пусть и без денег. Смешно, аж икаю: совестливый выползок Яков работал за меня, а бессовестный налетчик Яков задаром накормил. И оба грузили мешки. Может, все дело в шарабане? Он — заколдованный! Хорошее объяснение, в должной мере идиотическое... Все, икота прошла, я успокоилась. Лысый Яков стал совсем похож на человека. Суетится по людски, дельно и проворно. Проверил удила у Снежка. Забрался в шарабан, помял вожжи.

— Как природу ни обманывай, она возьмет свое, и с лихвой. Думаю, самое большее час нам ехать посуху, — Яков поглядел на солнышко так прямо, что я захотела посоветовать ему беречь глаза. — Тебя дома не хватятся? По рукам судя, ты городская. По манере речи, еще и образованная. Но тяпки, мешки... конь. Сплошные нестыковки.

— Дома? Ха, меня уже три года как нигде не хватятся. — Отчего-то жаловаться лысому чужаку оказалось легко! Утреннему Якову не сказала бы ни за что, а этому пожалуйста, и даже с продолжением: — Да они от радости спляшут, если я сгину! Живы-живехоньки, не хмурься. Только я не родня, я — помеха. Дочь первой жены. Она убежала из дома и бросила меня совсем крохой. А вторая жена отчима... В общем, если коротко, меня отправили подалее, аж за пять сотен верст. Мамин дом продали, соседям сказали, что деньги пойдут мне на учебу. Но как я доучивалась, на что живу — вот разве ты спросишь. Ха, я человечий выползок, сзади нора, впереди неизвестность. Моя жизнь — сплошной страх. Я боюсь перемен. Все больше боюсь, потому что поняла, мир изменчив. А раньше думала, он надежный. Яков, очень страшно лезть в неведомый мир? Ну, через нору.

— Трудно. Когда делаешь что-то непосильное, на страх не тратишься. Но охота и те, кто её устроил... они страшные. Тебе лучше не знать о них. Итак, скоро дождь. Если продержимся час, след будет смыт, худшего не случится для нас обоих. Куда б податься? Мало сведений, ошибки неизбежны. Совсем не могу понять, отчего ищут так бестолково? Ты видела незнакомых людей? Заставы, конных с собаками, хотя бы чужаков, слоняющихся без дела?

— Нет. Но местный городовой знает про охоту. А стая птиц была у путей, над нижним лесом по ту сторону от села.

— Получается, они начали, как обычно, от большой воды, то есть на этой местности — от низинных заливных лугов, — забормотал Яков, прикрыв глаза. — И не продвинулись вверх. Ищут в лесу, смещаются к болотам? Хм... странно. Что-то сильное сбило настройку. Мне известны три возможные причины. Две не проверить, а третья, — Яков повернул голову и остро глянул на меня. — Ты уже видела выползка прежде.

— Да. Давно.

— Его убили? Не отвечай, и так понятно. Тебе стало холодно, да? И сегодня было похожее ощущение. — Яков промассировал затылок, продолжая глядеть на меня. И как! Словно я — невидаль похлеще выползка. — Юна, прими совет и не спрашивай, в чем его смысл. Не жалуйся при посторонних, что тебе холодно в жару. Никому не рассказывай, что однажды при тебе убили выползка. Не имей дел с живками, никогда. Холод, жалобы на прошлое, живки: любое их этих обстоятельств может дать кое-кому достаточно оснований для подозрений. Не скажу, в чем. Лучше тебе не знать.

Я молча кивнула. Сегодня Яковы грузят мешки и учат жизни. А я нахожу для их поведения нелепые объяснения. Думать о сложном я не готова. Иначе вцеплюсь в выползка и возьмусь у него спрашивать про инакость, тени и плохие дни. Он ведь знает! Точно знает... Но намекает, что мне самой безопаснее не знать.

— От верхних лугов и до самого села сплошное поле, — сообщила я, чтобы не молчать, и повела рукой, показывая. — Ниже огороды, там много пугал, можно разжиться шляпой и штанами, если дождаться ночи. Еще ниже в зеленях конюшни военных, кое-кто уже прибыл. Неразбериха сплошная, и так будет недели две. Хотя и среди лета их грабить без толку, сами во хмелю от одежки избавляются и лезут охолонуть в лебединые пруды. Возле нижних прудов наемные прачки каждый день заняты стиркой, и им велено на ночь кое-что из вещей оставлять. Ну — для пьяных... Во-он там склады, охрана и совсем нет посторонних. О! Могу сказать, куда тебе нельзя. Имение Дюбо, — я внятно указала направление, хоть это могу. — Сплошной порядок, соглядатаи на каждом шагу. Туда тоже нельзя: Мергель в засаде. У него нюх на чужаков лучше, чем у собак... Да уж, мне сегодня везет на попутчиков. Мог бы тюкнуть по затылку и забрать шарабан насовсем.

— Идея с военными недурна, — Яков шевельнул вожжами. — И ехать полем удобно, все просматривается. Вот только дождь. Промокнешь.

— Ну и ладно.

Яков натянул вожжи, спрыгнул и метнулся к опушке. Он двигался быстро и гибко. От прежнего изможденного существа отличался все заметнее с каждым мгновением. Кожа, и та стала иной: не синюшная, просто бледноватая. Сгинул в мелколесье... только по волнению веток и можно отследить. Возвращается. Лапника набрал такую охапку, что самого не видать. Снова метнулся, вернулся еще быстрее.

— Зонтик, — заверил он, сгрузив колючие ветки и палки орешника. — Хотя скорее шалаш. Все, поехали. Ласточки давно прилетели?

— Сегодня. То есть сегодня я рассмотрела и услышала. Я ненадежный свидетель. И зрение так себе, и вообще мало замечаю то, что очевидно иным.

— Грозы уже были по весне?

— Нет.

— Опасно ехать через поле, зная, что скоро гроза. Не сомневаюсь, именно гроза!