Скользкая дорога

— Петро, ты поранетый?

— Что за свет был?

— Батя, а где варнак? Нешто сбежал?

— Про што гутарили? Он чево хотел-то?

Староста продолжал усиленно моргать и тереть глаза. Потом рявкнул:

— Да тихо, не галдите вы! Митька что?

Мужики опять наперебой, но уже потише заговорили:

— В дом Клавка повела, кровь бегит с него, как с порося.

— С варнаком что будем делать-то?

— Петро Михалыч, ты как не в себе, чево он с тобой сделал, ирод?

Староста махнул рукой:

— По домам пошли. А варнак, или кто он есть, да пропади он пропадом!

— Дык чо, ловить не будем?

— Сегодня вчетвером ловили и чего? Митька ранетый, ты, Гришка, хромой, я чуть не ослеп и стреляет он как заведенный.

— Он же не попал ни в кого!

— Не схотел, вот и не попал. Во флугер ловко засадил, с первого разу, как и сказал. А ну в кого и попадет? Хватит нам Митьки! Пошли, грю, по домам, утро вечера мудренее.

Мужики ушли, а я остался думать, что делать дальше. К себе идти нельзя, поздно уже и темно, такую дорогу натопчу, трактор обзавидуется. Тусить у деревни всю ночь — замерзну, вымотаюсь и устану, завтра буду как вареный — точно заловят. А полезу-ка я сызнова в сенник, сегодня меня там искать никто не будет. Зароюсь в сено, высплюсь, а завтра....а завтра будет завтра.

...сижу в сарае. Сумрачно, за окном морось. От топящейся печки-буржуйки сквозь дыры в дверце по стенам прыгают отсветы огня. Рядом со мной сидит старуха-нанайка, греясь, тянет руки к печке. Напротив сидит какой-то гопник и лопает тушенку из банки, жрет неряшливо, руки в сале, капает на штаны, рядом с ним на лавке еще кто-то спит. Старухе надо сказать что-то важное, предупредить. Встаю, машу ей рукой, иди за мной. Идет следом, по старушечьи сгорбившись. Выходим на улицу. Там уже ночь, дождя нет. Спрашиваю, ты, мол, с участковым как, дружно живешь? Кивает. Говорю ей — тут скоро появится беглый преступник, маньяк и убийца по кличке Черный, надо участкового предупредить, пока Черный беды не натворил. Старуха молчит, как будто не слышит. Беру ее за руки, спрашиваю, ты слышишь меня? Руки у старухи ледяные, от них меня всего охватывает холодом, лицо старухи неуловимо быстро меняет очертания и я понимаю — вот он, Черный, понимаю — все, пропал, рвусь в сторону и...просыпаюсь.

Приснится же чушь такая....Ндя, хмурое утро во всей красе — полный нос соплей, в горле першит, спину ломит и в туалет хочется, аж спасу нет. Смотрю во двор — светает. Петухи начали орать. На воротах белая тряпка, наверное, с Митькой плохо. Хм.., Михалыч все-таки попросил помощи! Ну, Колян, не облажайся! Как сейчас себя поведешь, от того и твое житье дальнейшее зависит. Выгорит поладить с местными или нет? Гляжу и слушаю — вроде тихо во дворе.Слушаю, смотрю — нет никого! Распрямляю одеревеневшие ноги-руки, с трудом сдерживаюсь, чтобы не закряхтеть, аккуратно спускаюсь с чердака в сарае, на цыпочках выхожу из сенника и опять через забор. Не до нырков с таким одеревенелым туловом, еле-еле перелез. Давно не мальчик прыгать и скакать, а что делать — приходиться. Уффф, хорошо, а то чуть в штаны не напрудил. Теперь вприпрыжку скакать до машины, за аптечкой, заодно согреюсь-прокашляюсь-высморкаюсь. И поем.

...к михалычеву двору подхожу, не особо прячась, но настороже — х.з. что там у них на уме, вдруг опять хватать вздумают. На всякий случай сунул в берц нож, мало ли...и маску лыжную на голову, ибо нечего всей деревне свой портрет засвечивать. В случчего не опознают и им и мне хлопот меньше. Во дворе Гришка и Тимоха. Вблизи и при свете Тимофей — ну копия старосты! Увидев мою рожу в маске, оба столбом встали, глаза по пять рублей! Ну, еще бы, не каждый день в гости приходит человек без лица. Подымаюсь на крыльцо, вхожу в избу. Михалыч и Клавка за столом, чаевничают, малышни нет. Клавка охнула, Михалыч смолчал, но по лицу видно, здорово удивлен.

— Доброго здоровьичка, хозяева, — приветствую, снимаю маску. — Что, Михалыч, говорить позвал, или с сыном худо?

Машет рукой в комнату. Иду куда показали. Митяй лежит на кровати, живот перевязан белой тряпкой, простыню извели, не иначе, глазами моргает, на меня смотрит. Еще одна копия Михалыча, молодая, белобрысая и бледная. Похоже, крови много потерял. У противоположной стены тоже кровать, на ней высохшая, в чем душа держится, старуха, смотрит любопытно.

— Хозяюшка, воды горячей и где руки помыть?

Клавка подскакивает, ковшиком зачерпывает в казане на плите, показывает рукомойник. Да уж, мыло тут не в почете. Не вижу нигде. Достаю свое, мою руки, жду пока обсохнут, Клавка подает полотенце, отрицательно машу головой. Говорю Митяю:

— Садись.

Кряхтя, спускает ноги на пол, садится. Подхожу, разматываю тряпку. Прилипла, ага. Копаюсь в аптечке, нахожу тубу с перекисью, срезаю кончик носика, лью на присохшую тряпку, кровь на тряпке шипит, Митька кривится. Аккуратно отлепляю тряпку. По пузу начинает тоненькой струйкой течь кровь. Заставляю его лечь, достаю фляжку со спиртом и салфетку, протираю руки, второй салфеткой промокаю кровь и рассматриваю рану. Непривычному глазу жутковато — лоскут кожи свисает, течет кровь. Еще раз промокаю, видно, что ДТК скользнул по ребрам и стесал кожу сантиметров на десять. Хорошо, не пропорол брюшину. А вот ребро треснуло, наверное...Это уже не порез, но тут главное не шевелить и срастется. Запоздало пугаюсь и тут же облегченно распускаюсь душой — повезло, что не пыром в живот, иначе бы кишки продырявило и тогда только к хирургу, но и то не факт, что спасут.

Достаю аптечку, извлекаю флакон пантенола, промокаю кровь чистой салфеткой и пшикаю пантенолом на рану, раз, другой, третий. Пена окрашивается красным. Достаю блистер ампицилина, вылущиваю пару таблеток, прошу Клавку принести воды, протягиваю Митьке, заставляю разжевать их и проглотить (22). Жует, морщится, ну да, не сахар, горькие они, антибиотики, водой запить и все неудобства. Еще раз промокаю кровяную пену. Кровь течет, но заметно слабее. Снова пшикаю. Пена краснеет, но уже не так интенсивно. Клавка с Михалычем молча смотрят. Говорю Митяю, чтобы смирно лежал, спрашиваю, кормили его, получаю отрицательный ответ, распоряжаюсь накормить и чтобы спал. Митяй порывается идти в кухню, не даю, Клавка приносит крынку молока и изрядный ломоть хлеба. Митяй с удовольствием ест, снова ложится, я опять промокаю рану салфеткой и еще раз наношу пантенол. Пена розовеет, но совсем чуть-чуть. Отличная у парня свертываемость крови! Ну, с медициной вроде все!

Удовлетворенно выпрямляюсь, иду к рукомойнику. Споласкиваю руки, подхожу к столу, кладу блистер с таблетками на стол, объясняю Клавке, что давать по две штуки каждые четыре часа, что разом сожрать, чтобы разом выздороветь их нельзя. Пугаю, что заворот кишок будет. Кивает. Еще говорю, что шибко шевелиться Митьке пока не нужно, пусть поваляется, пока рана не подсохнет. Что может быть треснуло ребро. Как рана затянется, можно будет самому ходить "до ветру", но резко не двигаться и ничего пару месяцев не делать, иначе не срастется. Чтобы сам болявку не колупал, чтобы руки мыл, и все, кто его обихаживать будут, тоже прежде руки с мылом мыли или спиртом или самогоном протирали. Что бинтовать не нужно, так быстрее заживет, главное, чтобы в тепле и без рубахи. Спохватываюсь — на блистере есть дата выпуска, не дай бог кто-то увидит, беру его в руки, вылущиваю все таблетки на тряпку, еще раз говорю про дозу — две через четыре...

С медицинской частью закончили, убираю аптечку в рюкзак, пантенол в карман, перед уходом еще на рану побрызгать...Пока изображаю лекаря, Митяй засыпает. Михалыч добреет лицом, улыбается и садится к столу, приглашает меня. Сажусь так, чтобы видеть входную дверь, Сайгу кладу на колени. Ну, сейчас будет веревки вить и на кукан насаживать. Клавка приносит чай и садится рядом с Михалычем.

— Ну, мил человек, как тебя звать-величать?

Улыбаюсь и говорю:

— А как и тебя — Михалыч! Отца Михаилом звали.

Староста хмыкает в бороду.

— Хе, Михалыч. Ты хто таков будешь? Порошки, машинка хитрая, руки как фершал моешь, гутаришь по городскому. Ты ить дохтур али фершал?

— Не совсем.

— Не совсем — это как? Кто ты вообще таков? Бороды не носишь, усищи только, голову бреешь, но на татарина не похож. Руки белые, господские, одет справно, ботинки добрые, подошва толстенная, небось сносу им нету. Да и сам справный, эва пузо да харю-то наел. Ружжо ненашенское, складное какое-то. На беглого не похож, от тех зверем за версту в нос шибает, а ты как рубль новый — весь ладный да чистый. И мыло у тебя барское, духовитое. Ан во двор залез, подглядывал, подслушивал, хлеб с картофелей покрал, троих зараз обезножил-обезручил. И стреляешь больно ловко. Очень уж ты непрост, господин хороший....Я староста, стало быть — власть, так что ответствуй, кто ты и зачем.

— Правды я тебе доложить правов не имею,Петр Михалыч, а врать не буду, не мальчонка уже. Точно могу сказать — я не варнак какой, не злодей, не каторжанин беглый, никто меня не ищет. Вреда от меня...кхм, есть трошки, глупо получилось, чего уж там. Однако, что мог, я уже исправил, Митяй за пару недель оздоровеет, я уйду и никакого вреда, окромя пользы, от меня не будет.

— Складно гутаришь, а ежели исправник, аль становой (23) нагрянет, что я ему докладывать стану?

— Тебе и не придется, я сам ему доложу, по всей форме, в части его касающейся.

— Ого!

— Не ого, а ключ от храма! — я, неожиданно даже для себя, выпаливаю концовку бородатого анекдота и удивленно смотрю, как Михалыч заходится смехом. К нему присоединяется и Клавдия. Отсмеявшись, Михалыч произносит:

— Ой, повеселил, господин хороший! Намедни штурман с "Корсакова" анекдот сей рассказывал. А я и смотрю, по ухваткам вроде служивый. А как про "в части касаемой", услышал, как под руку толкнуло — из ахвицеров, али унтеров, точно будешь. Как обращаться-то — ваше благородие небось?

Перевожу дух. Вроде как позитивно законтачили. С наступательного тона я его сбил, нужно еще туману напустить да мозги чуток подзапудрить. И разговор на другие рельсы увести.

— В благородие чином не вышел, так что лучше на ты. И не пытай меня, Михалыч, зряшное дело, ничего доброго оно тебе не принесет, как бы беды не накликать.

Михалыч молчит, потом спрашивает:

-Ты про какую пользу толковал-то?

— О! Правильный вопрос! По хозяйски. А то докука сплошная... Видел я — вы икру кетовую вместе с кишками выбрасываете. Зачем? Нешто не смекнули до сих пор, как ее готовят? Аль спросить не у кого? Икра ведь денег стоит. И немалых. Да и рыбу пластаете неправильно.

— Тоисть как — неправильно?

— Так. Кету и горбушу на засолку надо пороть через спину, на пласт. Иначе она получается с душком. Потому цена ей копеешная. Прошлый год солили?

— Дык...солили, как не солить? Купчина хабаровский цену хорошую дал. И всю забрал, до последней бочки. А икру мы и варили и жарили — без толку. Пакость невкусная.

— С икрой попозже...Значит, купчина дал уговоренное, так? А одну бочку распатронил и морщился?

Михалыч удивленно крутит головой:

— Вот же хват! Как рядом стоял! Так и было. Но денег дал по уговору.

— Дело известное — цену купец с самого начала уговорил самую низкую, потому как новоселы не знают толком ни цены, ни как делать правильно . От незнания солят поротую через брюхо, на колодку называется. Ее тоже покупают, но за копейки. Чтобы правильно сделать, нужно показать — как, а оно мешкотно и невыгодно, придется больше заплатить. Душок от того, что филей у хребта толстый. У рыбы, поротой через брюхо, пока вся тушка просолится, у хребта чуток затухнет. Да и промываете вы рыбу плохо — кровь вдоль хребтины остается, а она тухнет в первую очередь. Будь лето, весь ваш посол уже бы стух, а сейчас ночи холодные, вот и... Купец, конечно, жох и плут, но в купцах честняги не задерживаются. И продаст он рыбу с душком хоть и по дешевке, но много. За счет количества наживет. Сколь еще бочек у вас евоных пустых?

Михалыч слегка прищуривается, качает задумчиво бровями, чешет в бороде и говорит:

— Да почти все. Рыба только подошла, третий день рыбалим.

— Пошли своих парней на берег, пусть пару-тройку кетин с икрой принесут. И тузлук* сварить надо. Как тузлук (24) варить, знаешь? Нет? Тогда ишшо соли пусть принесут ведро, сейчас все покажу.

....возня с рыбой и икрой отняла часа четыре. Михалыч внимательно следит за моими манипуляциями, несколько раз переспрашивает сколько соли сыпать в тузлук, сколько в рыбу. Удивляется тщательной очистке рыбных тушек от крови, сетует на трудоемкость очистки и промывки икры, уточняет сколько ее в тузлуке держать. За разговорами дело незаметно движется к финалу. И вот я выкладываю в решето получившийся продукт. Под килограмм вышло, или по местному два фунта. Предлагаю попробовать. Михалыч тут же зачерпывает полную ложку (эх, не успел я его остановить) сует в рот, жует и кривится:

— Э... баловство господско...не еда, так...

— Михалыч, пень ты вятский! Надо было взять пару икринок, положить на язык и раздавить о зубы! Это чтоб убедиться, что икра в меру посолена и не жесткая, как горох. А ложкой ее такую не едят, не каша! Ладно, не парь....не бери в голову, я сам виноват, толком не объяснил. Для начала ей надо стечь. Зря, что ли я ее в решето положил? Когда стечет, к ней бы сварить картофеля, да хлебушек порезать, тоненько, как в ресторации. Не толще бабского мизинца. А есть уже потом! Можно ее на хлеб намазать. Можно яиц вкрутую отварить, очистить, порезать пополам, и сверху на половинку яйца икры ложку. И лука стружку. Тоооненьку! Можно с блинами икру есть. Со сладким чаем она хороша! А с хлебушком, да под водку — очень душевная закуска!

Староста остро на меня глянул, скомандовал Клавдии готовить на стол. Я достал из кармана сигарету и кивнул на дверь:

— Выйду, потабашничаю!

Михалыч согласно кивнул. Из сеней я глянул во двор, никого лишних не было, но наружу выходить не стал, у двери и задымил. В сени вышел Михалыч. Минуту постояли молча.

— Ишь ты, дамские папитоски тянешь, ароматные! Ты скажи мне, мил человек, посолим мы рыбу твоим манером, труд немалый, да и надсадно бабам так рыбу резать, не все смогут, а прибыток какой?

— Простой. Накинешь купцу четверть от цены и покажешь за что.

— Дык, а не возьмет?

— И бочки с рыбой бросит? Он ее уже продал и деньги вперед взяты. С каких барышей купец тебе и бочки дал и соль? У него заказ на определенное количество, так что возьмет, никуда не денется. Поначалу артачиться станет, не без того, на горло брать, на гни....на совесть давить, ну а ты цену сбрось мал-мал, да туесок с икрой подари. Небольшой, с ведро. И гни ему своё, что рыба не как тот год, а качественного посола, три года может лежать, пять — не пропадет. Откажется — дык воля евоная, сами скажете, продадим, а за бочки деньгу вернем ужо опосля. И куда он с под...хм, в обчем, не сорвется сазан с крючка .

— А ить верно! Некуда купчине деваться! А то и сами можем торгануть!

Михалыч помолчал, после каким-то домашним тоном продолжил: