— Что, приехал порадоваться на мое горе?.. — еле слышно спросила Марфа.
— Ты сама себе горе, — вздохнул я в ответ, — не кобенилась бы, так и жила себе спокойно у сына и дочке его радовалась.
Ответом мне был лишь злобный взгляд. Слава богу, хоть не стала кричать, как в прошлый раз, о "порушенной царевне" — видимо, новая игуменья нашла способ умерить вздорность монахини. Впрочем, я уже выхожу, сделав знак Мелентию следовать за мною.
— Подайте коня честному отцу... — хмуро буркнул я Михальскому.
Иеромонах, не переча, ловко вскакивает в седло и, повинуясь новому жесту, занимает место в кавалькаде рядом со мной.
— Что скажешь, батюшка?
— А чего тебе сказать, государь, если я не ведаю, что ты хотел здесь увидеть?
— Да как тебе сказать, Мелентий... думал, нельзя ли здесь школу для девочек устроить.
— Это еще зачем? — искренне удивляется мой духовник.
— За тем, чтобы такими дурами не вырастали.
Иеромонах, вероятно, какое-то время прикидывает, кого именно я имею в виду, и осторожно говорит:
— Прости, государь, но, видно, плохой из меня духовник, если не понимаю я помыслов твоих. То, что заводишь ты школы, ремесла и полки нового строя — мне понятно. Дело это, несомненно, богоугодное. Славяно-греко-латинская академия тоже послужит торжеству православной веры и укрепит царство твое! Но баб-то зачем учить?
— Понимаешь, честной отец, детей воспитывают их матери. И если сама она темная, как инокиня Марфа, то получится у нее в лучшем случае наш Миша, а вот, к примеру, у князя Дмитрия Михайловича Пожарского матушка другого склада была, и хоть одна осталась, а учителей ему нанимала и человека толкового воспитала.
— Так ты за ученость на него опалу возложил? — с невинным видом поинтересовался иеромонах.
— Мелентий... — скрипнул зубами я, — я понимаю, что ты ангельского чину, но Бога-то побойся!
Мой духовник с благожелательным видом наступил мне на самое больное место. Увы, отношения с прославленным полководцем у меня складывались трудно. Будучи, как многие русские, немного консервативным, князь Пожарский некоторые мои нововведения в войсках воспринимал недоверчиво. Он хорошо знал и умел управляться с казаками и поместной конницей и пользовался у них немалым авторитетом. Назначение же пехоты, если это не стрельцы, засевшие в гуляй-городе, ему было непонятно. А уж ощетинившиеся пиками стальные терции, мушкетеры, дающие не менее двух залпов в минуту, и полевые пушки, двигающиеся в промежутках пехотного строя и поддерживающие их в атаке... нет, это решительно было выше его понимания.
Но это еще полбеды: в конце концов, большинство моей армии — как раз поместная конница и казаки со стрельцами, и до полной замены их полками нового строя — как до луны на телеге, но пожалованный, минуя всякое местничество, в бояре, этот полководец — самый худородный в думе. Отчего с ним случаются регулярные местнические споры, подрывающие его и без того неважное здоровье. В общем, устав от всего этого, я отправил Пожарского воеводой в Можайск, что всеми, включая самого князя, было воспринято как опала.
— Государь, — продолжал Мелентий как ни в чем не бывало, — дурное это дело — баб учить. И их не научишь, и среди народа ропот пойдет, дескать, латинщина! Да и какая в Новодевичьем школа? Чему там отроковицы научатся, глядя, как постриженные в инокини знатные боярыни монастырский устав нарушают, чревоугодию предаются да сплетничают! Оно хоть и попритихли при Ольге, а неподобства все одно много.
— Ну, я, честно говоря, тоже так подумал. Неподходящее место, да и время.
— Вот-вот, — поддакивает иеромонах и тут же развивает мысль дальше: — Посмотри хоть на Марью Пушкареву. Ну, приказал ты ее учить, и какова девка вырастет? К старшим непочтительна, над верными слугами твоими насмехается...
— Это над кем же?
— Да хоть над Михаилом Романовым; знаешь, как она его назвала давеча?
— Как?
— Пентюхом хромоногим! Нет, государь, не могу я понять, чего ты ей так много воли дал. Иной раз даже сомневаюсь...
— Тьфу на тебя, Мелентий! Ты же не всю жизнь монахом был, должен понимать, что, когда она родилась, мне от роду всего десять лет было. Ладно, давай о деле поговорим. Корнилий, и ты давай сюда, тебя это тоже касается.
— Слушаю, ваше величество, — поклонился Михальский, поравнявшись с нами.
— На днях в Литву пойдет очередное посольство — предложить ляхам перемирие и обмен пленными. Ты, батюшка, поедешь с ними, а ты, стольник, со своими головорезами — тайком следом пойдешь. Как будете вестями обмениваться — сами договоритесь, это никому, даже мне, знать не надобно. Что хотите делайте, а чтобы я про Владиславово войско все знал!
— Королевич все-таки идет на Москву? — нахмурился литвин.
— Похоже на то.
— Это плохо, у вашего величества слишком мало сил. Вы очень много вложили в Восточный проект.
— Я знаю, но это было необходимо.
— Когда то посольство тронется? — спросил монах.
— Через пару дней. Я сразу же прикажу Романову перекрыть все заставы, но вы все же помалкивайте. Если надо чего, говорите.
— Серебра бы, — помялся Мелентий, — я, чай, не патер, чтобы мне на исповеди все рассказывали.
— Да, деньги нужны, — поддержал его Михальский, — только это должны быть не монеты вашего величества, которые так ловко чеканит этот рижанин.
— Верно, тут ефимки надобны или дукаты!
— Будут вам талеры, — скупо улыбнулся я, — чай, не всю рижскую добычу пропили.
Договорив, я пришпорил коня и помчался впереди растянувшейся кавалькады. Мой телохранитель был кругом прав, я действительно много сил и средств вложил в компанию по торговле с Персией. Причем отдачи пока видно не было. Но начинать-то нужно, и я ввязался в этот проект, как в военную кампанию. Первым делом были один за другим восстановлены разрушенные за время Смуты волжские городки-крепости Самара, Царицын, Саратов и построены новые. Денег и войск для гарнизонов ушла просто прорва, тем более что строительство каждого приходилось сопровождать военной экспедицией против осмелевшего ногайского хана Иштярека. Кстати, большой вопрос, получилось бы с ними справиться, если бы не калмыки, ударившие Большой Ногайской орде в спину. Калмыцкие тайши, расселившиеся со своими родами в приволжских степях, охотно вступили в мое подданство, хотя я грешным делом подозреваю, что принесенная ими шерть[12] ничего для кочевников не значит.
Но как бы то ни было, а торговля по Волге оживилась, поскольку купцы стали куда меньше тратиться на охрану. Следующим шагом была посылка большого посольства в Персию на предмет заключения торгового договора. Когда я вспоминаю, сколько пушнины, денег и драгоценностей увезли послы, мне становится дурно. Кстати, интересный момент: посольство формально русско-шведско-мекленбургское, а вот денежки на него тратил только я; надеюсь, это все окупится. Пока же никаких вестей из Исфахана[13] нет, а несколько тысяч хорошо вооруженных боярских детей, стрельцов и пушкарей сидят по волжским городкам, охраняя пока еще не мою торговлю.
Правда, это еще не все траты: нанятые в Голландии корабелы уже строят в Казани первую галеру для будущего Каспийского флота. Приставленные к ним русские дьяки, мастера и плотники должны научиться для начала хотя бы копировать то, что получится, а там видно будет. Если дело выгорит, то флот у России появится на сто лет раньше. Поначалу была мысль строить корабли силами русских мастеров с Белого моря, но, поразмыслив, я пришел к выводу, что карбасы, предназначенные для плавания во льдах северных морей, не слишком подходят для жаркого Каспия.
Монетный двор в Москве стараниями мастера Каупуша совершенно переменился. От прежнего большого сарая, огороженного высоким частоколом, не осталось ничего. На большом пустыре была возведена квадратная кирпичная башня в четыре яруса. Чуть позже к ней пристроили еще большое здание и обнесли все это стеной, так что монетный двор был похож на небольшой замок. На воротах его всегда стояли стрельцы, но внутри стража была своя. В новом здании, находящемся внутри двора, стояли несколько станков. На одних нарезали медные листы полосами, на других начеканивались изображения с двух сторон этих полос, а на третьих из полученных заготовок вырубались готовые деньги. Народ поначалу встретил медные копейки настороженно, но меди в них было лишь немногим меньше, чем стоила сама монета, да и подати ими принимались, так что понемногу привыкли. По той же самой причине подделывать их смысла не было, да и станки требовались уж очень мудреные. Чтобы люди не путались, изображения на монетах были такие же, как на прежних "чешуйках", разве что попригляднее. На деньге[14] был изображен всадник с саблей в руке, на копейке — святой Георгий, поражающий змия копьем. После того как народ попривык к нововведению, сделали и другие номиналы: полушки и полполушки ценой соответственно в пол— и четверть-деньги, отличавшиеся кроме размера еще стрелецкими бердышами на них. Затем из монетного двора вышли алтыны, довольно крупные монеты, на которых был изображен всадник с луком, и пятаки с изображением пушки. Последних, впрочем, было совсем немного, уж больно тяжела монета получилась, одна копейка — почитай, девятнадцать золотников[15] меди, а если пять? Медные деньги большего номинала не изготовляли. Серебро чеканилось в самой башне, и по-другому. Самой малой серебряной монетой теперь был гривенник, а еще были рубли, полтины и полуполтинники. Лицо монеты, или, говоря по-иноземному — аверс, украшал профиль государя Ивана Федоровича в шапке Мономаха, а на реверсе — обратной стороне — двуглавый орел с московским ездецом[16] на груди. Для того чтобы люди не путались в номинале, количество копеек было выбито русскими[17] и арабскими цифрами, и лишь на рублевиках красовалась надпись "рубль". Год выпуска также дублировался: и по-русски и по-иноземному. Дабы пресечь пагубную привычку спиливать монеты, по краю их шел ребристый гурт. Золотые монеты чеканились на самом верхнем этаже башни, но случалось это нечасто. Обычно царскими червонцами награждали отличившихся на ратной службе. Получившие такие монеты счастливчики их никогда не тратили, а прятали в сундуки или, напротив, прикрепляли к шапке и красовались так, показывая, что владелец-то у государя в чести! На них тоже были орлы и царский профиль, а также надпись "царский червонец" и весьма прихотливый гурт.
Сегодня Раальд закончил работу и сдавал полученные монеты дьяку. Медное дело давно могло обходиться и без него, но серебром мастер всегда занимался сам. Полученный из приказа Большой казны металл расплавлялся в специальных ложницах. Затем получившиеся слитки вальцевались до необходимой толщины, и из получившихся полос вырубались кругляшки будущих монет. После взвешивания и отбраковки их отбеливали, гуртили, и на специальных винтовых прессах тиснили изображения. Это было дольше, чем просто чеканить, но полученный результат того стоил. Мастер, сам изготовивший большинство станков и печатей, относился к своему делу с редкой придирчивостью. Дьяк Иван Гусев взвесил выданные ему монеты и, убедившись, что обману нет, велел подьячим начать пересчитывать. Когда счет с весом сошелся, деньги разложили по специальным кожаным мешочкам. Затем взвесили обрезки серебряных листов и выбракованные кругляки и рассчитали потери на угар.
— Что-то больно много, — заявил, почесав голову, дьяк.
— Чего тебе много? — меланхолично переспросил мастер.
— Отходу, говорю, много, обрезков и выбраковки!
— Нормально, — невозмутимо отвечал латыш. — Есть норма, мы уложились.
— Разоримся мы с тобой, — плаксиво протянул Гусев, — сколь убытку от твоей чеканки! Раньше-то потери только на угар, и все, а проволока вся на копейки да деньги шла, а теперь что же?
— Ваши копейки — плохие деньги, моя монета — хорошие деньги! Они долго прослужат, а обрезки и тонкий кругляк снова пойдут на переплавку.
Каупуша вообще было трудно вывести из себя, к тому же эта сцена повторялась каждый раз, и он к ней привык. Дьяк тоже шумел только для порядка. Так уж между ними было заведено. Наконец все дела были улажены, мешочки с монетами сложены в сундуки и погружены на телеги. За воротами уже гарцевали на конях драгуны, присланные для караула. Дьяк приосанился и окинул взглядом служивых, выискивая глазами главного. Им оказался крепко сбитый молодой офицер в мекленбургском кафтане, на коне серой масти. На шапке начального человека сиял золотой червонец, очевидно, пожалованный царем за храбрость.
— Здрав буди, Федор Семенович, — поклонился узнавший его дьяк.
— И тебе не хворать, Иван Евсеич, — отдал дань вежеству драгунский поручик. — Все ли готово?
— У нас все как заведено, в полном порядке! — с достоинством отвечал Гусев.
— Ну, коли так — с Богом! — кивнул в ответ Панин, и обоз тронулся.
Дьяк в который раз пересчитал все вышедшие из монетного двора телеги и вскочил в последнюю, устроившись рядом с возницей. Драгуны разделились: половина скакала впереди монетного обоза, вторая следовала сзади. По правилам на каждую телегу должен был быть еще и вооруженный сторож от приказа, но вместо них на козлах сидели подьячие. Впрочем, разбоя в последнее время и впрямь стало меньше, а таких дураков, чтобы напасть на царских драгун, и прежде не водилось. Гусев придирчиво осмотрел охрану и остался доволен. Оно, конечно, дети боярские в прежние времена выглядели показистее в своих разноцветных кафтанах и изукрашенных бронях, но и нынешние, одинаково одетые и вооруженные, смотрелись грозно. У каждого драгуна изрядной длины палаш и кинжал на поясе, а у седла — карабин в чехле. У начальных людей виднелись еще и пистолеты. С таким караулом можно было не опасаться разбоя, и дьяк спокойно вздохнул.
— Что, господин поручик, сами службу несете? — поинтересовался он у поравнявшегося с ним Панина, — давеча ведь капрала посылали.
— Давеча медь везли, — пожал плечами Федор, — а нынче серебро. Есть разница.
— Это верно, — поддакнул Гусев, — такой груз внимания требует. А вот кабы золото везли, так уж и не знаю, кого бы послали. Не иначе как полковника Фангрешева с немцами, или Вельяминова с рейтарами.
— Тогда бы Михальского послали, — усмехнулся поручик и дал своему коню шенкеля.
Панин ускакал, а словоохотливый дьяк, едва не поперхнувшись, остался сидеть. Именем бывшего царского телохранителя пугали матери непослушных детей. Впрочем, в последнее время ни самого душегуба, ни его людей в столице не было видно. Хотя разве их заприметишь раньше времени? Если все служилые люди в Москве отличались своими кафтанами, так что сразу было понятно, что это стрелец, а другой — пушкарь, а третий — рейтар, то человеком Корнилия мог оказаться кто угодно. Нищий на паперти, богомолец у церкви или даже бродячий монах; татарин, пригнавший лошадей на продажу, или казак, отставший от своей станицы. Во всяком человеке мог оказаться подручный литвинского перебежчика, но понимали это обычно не раньше, чем те кидались со всех сторон на неугодного царю человека. Как они кидаются, впрочем, тоже никто не видел, но говаривали всякое. А ведь люди зря болтать не станут!
