Книга 2

Я убивал и был убит множество раз.

Первое, как и второе — просто, ведь и для первого, и для второго, бывает так, и делать-то ничего не нужно. Нужно просто ни во что не вмешиваться.

Первое, как и второе — сложнее, чем может подуматься, и дело тут не в чисто материальных проблемах, вроде, убийства молодого голодного вампира бродягой, которому тот заступил дорогу, или поисков в тихой глубинке того, кто согласится задаром прирезать человека. Дело тут в том, что и после первого, и после второго нужно ещё суметь остаться самим собой.

В последнее время я всё чаще оглядываюсь на себя-прошлого, листаю рукопись, которой не хватает ещё дюжины глав для завершения, задаюсь вопросами, что задавался когда-то и, отвечая на них, пытаюсь убедить себя в том, что я не перестал быть собой, я просто повзрослел.

— Пошёл бы куда, хоть в бордель свой, к дурам этим смешливым, а то от твоей кислой рожи тесто опадёт. — вырвало меня из размышлений гневное восклицание Хеньи.

Тесто — дело святое. Размышления ещё неизвестно куда выведут и выведут ли вообще, а вот подзатыльник другой, недовольный взгляд и обвинения во всех смертных грехах, если хлеб не поднимается, мне точно гарантированы.

— Пошёл бы, если бы одна лохматая и подозрительная сверх всякой меры особа не обещала откусить задницу любой из обитательниц борделя, вздумайся им вертеть этой самой задницей я меня перед носом.

— Но ведь вертят?.. — моя подруга даже не обернулась, чтобы проследить за моей реакцией.

С её слухом и нюхом в визуальном наблюдении смысла не было.

— Вертят. — простой ответ год за годом вызывал у меня один и тот же прилив гордости. — Ох, вертят.

— Я бы тоже вертела. Мытый, бритый, сытый да прилично одетый... посмотрели бы они на тебя лет двести-триста назад, когда ты бродяжил по дорогам Мира... — Хенья никогда и не скрывала, что считает мою популярность среди представительниц слабого пола, своей, а не моей заслугой.

Хотел в ответ напомнить, мол, помнится мне, некая вервольф хвостом вертела и перед лохматым, почти раздетым мной, да смолчал, вспомнив, что тут же услышу, как любила она в детстве всяким убогим тварям помогать, то оленёнка домой притащит, то ёжика-ужика какого, то наглого вервольфа, который если, что и умел делать лучше иных, так выводить из себя Царицу.

Указывать на то, что лет двести-триста назад не было тех, кто нынче задом-то передо мной вертит, тоже не стал. Не живут они столько. Двадцать девять лет — вот и весь срок жизни дочерей мадам Жоржет. Больше, чем иным выпадает. Меньше, чем многим из них хотелось бы.

— Что-то ты надолго замолчал... гадость какую хотел сказать да передумал? — безошибочно определила ход размышлений моя подруга.

Мысли Хенья точно не умела читать, соответствующими артефактами и заклинаниями не владела, а всё ж местами, казалось мне, владеет телепатией она не хуже Безымянки.

— Если кто о ком и говорит гадости, так это некая необразованная и невоспитанная вервольф по какой-то невыявленной до сих пор причине, считающая меня-любимого своей собственностью, о которой только и можно, что гадости всякие говорить.

— Твоё счастье, что я от плиты отойти не могу, и Эйн рядом нет, а то б получил ты заслуженный тычок в живот.

Тычок, значит? А ведь недавно, вроде за это же полагался мне подзатыльник. Что хочет, то и творит. И ничего ведь не возразишь: сделает вид, что обиделась, а Эйн увидев это, опять начнёт слухи разные в борделе распускать, и тоже вид делать, что обиделась, причем и на меня, и на Хенью одновременно.

— Вот видишь, а ты говорила, что зря я позволил нашей Эйн остаться в борделе и поучаствовать во встрече гостей. Не позволил бы — получил бы тычок. А ты ж знаешь, я насилие не люблю.

Добавлять, что при таком вот отношении ко мне, пусть не удивляется, когда я сбегу от неё, не стал.

— Тебе, значит, собственный живот дороже дочки, которую может быть прямо сейчас щупает своими потными пальцами какой-нибудь прыщавый принчёнок или того хуже — жирный царёк со свинячими глазками? — Хенья от возмущения даже перестала перемешивать содержимое нескольких сковород, находившихся на плите.

Можно было, конечно, напомнить, что для того чтобы заставить нашу Эйн сделать то, что она не хочет делать нужно быть по меньшей мере кем-то вроде бога планетарного масштаба. Сослаться на то, что мадам Жоржет обещала мне ставить Эйн можно только к тем дочерям, на которых можно смотреть, но нельзя трогать, тоже можно было.

Или вообще прозрачно намекнуть, что Эйн уже давно позволяет себя не только щупать и отнюдь не принцам или царям.

Можно было, вот только решил я ограничиться классическим:

— Я раньше говорил и теперь скажу. Не вижу ничего страшного в том, что меня будут звать дедом.

— Посмотрю я, как ты завоешь, когда принесёт наша умница в подоле дюжину щенков. — вернувшись в готовке, усмехнулась моя подруга. — И хорошо, если щенков, и всего дюжину.

Упоминать о том, что Эйн, всякий раз стоило мне коснуться этой темы, клятвенно заверяла в преждевременности опасений получения мной статуса "дед", не стал, иначе пришлось бы рассказать и о том, что наша Эйн не без оснований боялась взбучки за то, что превратит Хенью из девицы в самом расцвете сил в почтенную бабушку.

— Пусть уж так. — успокаивающе сказал я. — Могла ведь, как Брунхильда, уйти в Асгард, к Хрофту. Или вернуться в Кровавый мир, к демонам Нового Дома, или в Первый Дом. Ты ведь помнишь послов, приходили, предлагали.

— Не могла она никуда уйти, ты же её знаешь: лучшие стороны Эйн проявляются лишь когда она либо ест, либо спит... выперли б они нашу малютку через неделю-другую, может быть даже нам приплатили, чтобы мы её обратно забрали...

То что Эйн редкостная зануда — давно уже не было ни для кого секретом. И в этом я даже завидовал ей, ведь меня не смотря на все мои способности, никто и никогда не звал занудой, а вот дочурку мою звали, кто Занудой, кто вообще Занозой. Оба прозвища мне нравились. Они доказывали то, что я вложил ей в голову тогда, в Терминаторе, почти то, что и хотел вложить.

— Отличный план. Мы с ним озолотимся. — в шутку поддержал я идею с вознаграждением за то, что мы будем обратно забирать к себе Эйн. — Только вернусь из Города — сразу же отправим непоседу в гости к Отцу Дружин.

— Вернёшься ли?..

— Вернусь. Ты же знаешь, я всегда возвращаюсь.

— Знаю, и всё равно не хочу тебя отпускать.

Сказать бы, что и мне не хочется уходить, так говорено это уже сотню раз.

Сказать бы, что иного пути нет, так знает она и это.

Знала, наверное, раньше, чем я знал. В тот самый момент, когда выгнал из своей каморки посланника Королевы-Матери, отказавшись сломя голову бежать и спасать Безымянку, — Хенья уже знала, только мне не сказала.

Воспитанница Сына, пронзившая своё сердце кинжалом через несколько мгновений после того, как я взял в руки принесённое ей письмо, просто ускорила неизбежное, дав возможность притвориться, что руководствуюсь я не чувством привязанности, а беспристрастной логикой.

Письмо то содержало ультиматум. Простой и понятный: "Спаси Сына или убей, если Его не спасти". Не исполню — скоро ещё одна воспитанница придёт умирать на пороге борделя мадам Жоржет, а там и Сын явится ко мне, узнать, почему это Его воспитанницы одна за другой идут ко мне умирать, и тогда умирать придётся уже мне. Умирать, как умирают все грязные, без права вернуться, ведь Тихоня, моя смерть, отданная когда-то Богу Сотворённому, всё ещё с Ним.

— Конечно, не хочешь. Где ж ты ещё другого дурака найдёшь, что согласится отправиться со Фронтир?

— А другой дурак мне и не нужен, тебя хватило. Сгинешь — найду себе умного или вообще сама, прихватив Эйн, во Фронтир отправлюсь.

— Обещаешь? — хотел спросить я.

Не спросил.

— Конечно, чего ж теперь-то, когда я всё просчитал и подготовил, гордо не говорить, мол и сама могут. — покатал я в голове фразу и отбросил.

Не подходила и она.

— Это ведь хорошо, что и без меня вы с Эйн не пропадёте...

— Хорошо, только ты всё равно возвращайся.

Вернусь, я возвращался даже тогда, когда лучше было бы этого не делать, теперь же я просто обязан вернуться.

Я обязан, и я вернусь.

Межреальность. Город. Орочьи Болота. Фонарь Мертвеца. 3002 год после Падения Небес.

— Заходил Пройдоха, заказал куриную грудку по-инерски, да, да ту самую с помидорами, сметанной, тёртым сыром и травами, гренки, на оливковом масле с дольками чеснока, и картофель на углях. Гоблину это на один зуб, да, видно, он и не брюхо набивать заходил, хотел убедиться в чём-то своём или предупредить... не просто так же он о ноже в спину упомянул.

Окажись в склепе, что скрывался в сердце Фонаря Мертвеца, зритель, не понял бы кто и с кем говорит.

Кругом одни камни, а они, известно, не слишком разговорчивы.

Да и склепом считать сооружение можно было лишь с большой натяжкой, скорее уж пещера, в которую кто-то втащил статуи могучего гиганта и хрупкой девушки, совсем ещё девочки.

— Знаешь, а я его бренди угостил, ага из тех самых запасов... слышала бы ты, как Мери-О-дас возмущался, что я на гоблина опять перевожу выпивку...

Гигант и девочка окутаны тенями, теплыми, домашними тенями; с которыми спокойно и уютно.

Если иметь фантазию, можно представить: отец рассказывает дочери о том, как прошёл его день на работе.

Жаль, но нет рядом никого живого да ещё и с фантазией в придачу, но есть камень и та, рядом с которой лежал он почти три тысячелетия назад.

Крисал. Год 351 после Падения Небес.

За первые несколько столетий прошедшие после моего пробуждения на Расте, успел я сотворить столько, что даже спустя почти три тысячи лет последствия дел тех будут бесцеремонно стучаться в дверь моей коморки, требуя внимания и участия.

На Крисал довелось мне попасть общем-то случайно, шёл-то я к родному миру орков, ещё не зная, что прошло уже четыре десятилетия с тех пор, как тот был уничтожен Троицей, о существовании которого тогда мне не было известного.

Много чего тогда мне было неизвестно, много чего я не понимал или попросту не хотел понимать, но везде нос свой длинный совал, игнорируя разумные доводы Безымянки, и при этом даже умудрялся гордиться теми неприятностями, в которые сам себя и затаскивал.

Теперь-то понятно, что гордиться тем, что ты дурак, не думающий о последствиях своих действий, по меньшей мере глупо. Ещё глупее было игнорировать советы той, что была со мной всё это время и просила глупости те не совершать, а после того, как глупости всё же были совершены, предлагала пути их решения. Пути столь же разумные и верные, сколь неприемлемые для меня.

На Крисале я совершил две глупости.

Всего две, зато какие...

Первая глупость заключалась в том, что я решил поделиться с местным населением великой, как мне тогда казалось, истиной: люди сами должны выбирать свою судьбу и никаких боги и уже тем более трухлявые старики-правители не должны властвовать над ними. Истину подкрепил несколькими советами по применению магии и изготовлению оружия, дав начало резне, в которой родились и Империя, и легенда о её покровителе — Тёмном Повелителе, обо мне то есть.

И не смотря на всё моё желание попробовать оправдаться за всю кошмарность первой глупости, вынужден я перейти к глупости второй, ведь глава эта посвящена Петру и его Спящей, а не Империи.

На Крисале размещался один из автономных производственно-исследовательских комплексов Мудреца. Первый из встреченных мной.

Комплекс был поставлен на консервацию почти сразу после Падения Небес, по той простой причине, что в те тяжёлые для Царствия времена имелись куда более насущные проблемы, чем проект Somnium, посвященный созданию ещё одного изолятора Легион, ведь старый из-за повреждений нанесённых Великим Пустым всё меньше был изолятором и всё больше Безымянкой.

В одной из лабораторий я и наткнулся на девочку, которой, возможно, суждено было бы превзойти Безымянку, если бы, конечно, проект не был заморожен. Но, как уже говорилось, проект был заморожен.

— Я знаю, о чём ты думаешь. И тебе не следует этого делать. — слышал я это от спутницы не в первый раз, но, как обычно у меня, нашлась тысяча причин проигнорировать её слова.

Бетонную крошку, битое стекло, оптику выковырянную ножом из обнаруженных рядом приборов и всевозможные камни, принесённые снаружи, с улыбкой бросал я в изолятор, стены которого не успели возвести, оттого плескалась по ту сторону Пустота. Мои эмоции, капельки пота и крови тоже летели туда, где пространство и время были едиными целым, где секунду от века отделял один шаг, чтоб сделать который, достаточно было стоять на месте.

Три расы, три формы существования — порождения моих глупости и любопытства — они должны были, по задумке, стать чем-то одним, чем-то, что, благодаря отправленным мной эмоциям, пожелает сделать Спящую обычной девочкой, которой та и была когда-то.

Вышло же, как у меня обычно и бывает, не то и не так.

Я пробовал всё исправить и с Империей, и со Спящей,

Пробовал.

Безрезультатно.

Пулю от моего верного последователя и, как тогда казалось, друга Густава Гиблера я воспринял как долгожданное освобождение, не дожив тринадцать лет до того момента, как Петру удастся прорваться к своей Спящей, прорваться к нам, в Лоскутный Мир.

Межреальность. Город. Орочьи Болота. Фонарь Мертвеца. 3002 год после Падения Небес.

Червь прибывал в отличном настроении, о чём свидетельствовал тот факт, что ужинал сегодня он в Фонаре.

В теле модификанта, прирезавшего его буквально несколько декад назад, Многоликий впервые посетил заведение, но сделанный им заказ дал понять Хозяину, кто в Фонарь заглянул сегодня.

— Вот что прикажешь мне делать, когда иссякнут запасы Мери-О-даса?

Червь успел осушить половину бутыли, когда лично Хозяин подал ему горшочек тортеллини с кроликом, отваренных в соусе на дюжине трав.

— Что вам делать, того я знать не могу, но за себя скажу, что, когда запасы те иссякнул, руки у меня окажутся развязаны и получит Мери-О-дас всё, что заслужил, а заслужил он своим гнусным характером, доложу я вам, немало.

— Верю, только ведь не наполнить мне бокал тем воздаянием.

— Господин мой, зачем марать бокалы воздаянием, если есть отличный бурбон, что удалось мне увести из-под носа у самого Лодура? Одно это уже делает тот бурбон в глазах знатока, коим вы вне сомнения являетесь, ценней того, что хранит скряга Мери-О-дас.

— О, я просто обязан услышать эту историю.

Если до этого настроение Червя было отличный, то теперь оно обещало стать превосходным, последствием чего будет непреодолимое желание Многоликого не дожидаться того момента, когда Девятисотая вновь выйдет на арену для участия в Болотных Боях, а организовать Чемпиону бой в самое ближайшее время.

Что его эгоистичный порыв разрушит планы Милитель по устранению Доби Ильменсен, а также приведён к крупный изменениям в судьбе одного из чиновников Южного порта, Червь не знал, да и знай бы, не стал останавливаться: Многоликий не привык отказывать себе в удовольствиях.