Двое из будущего, 1901-...

Но мы работали. Молча, стиснув зубы, снимали, снимали и снимали. Я лично и двое моих свежеспелых оператора не слезали с аппаратуры, ежесекундно вылавливал интересные кадры, восторженные лица. Только и успевали менять пленку — едва зарядили, нажали на спуск, отсняли несколько минут и снова менять пленку. Помощники только и делали, что носились взад-вперед, подтаскивали свежие бобины и уносили отснятые. Мишка, следил за ними, чтобы те, не дай бог, не наступили кому-нибудь на волочащийся подол платья или не оттоптали князьям да баронам ноги. Сам им помогал оттаскивать коробки с отснятой пленкой и подкармливал меня и моих операторов вкусностями с царского буфета. Следил за всем, чем только можно было и относился ко всему вполне ответственно. И, следуя своей натуре, не забывал заводить новые знакомства. Видел его разговаривающего то с одним разряженным офицером, то с другим. Под конец бала заметил его рядом с Сумароковым-Эльстоном. Тот уже уходил, уводил свою супругу, что произвела фурор своим русскими танцами. Помог графу накинуть тяжелую шубу и сумел вручить ему письмецо, что он вчера вечером сочинил. Мишка так надеялся на этот бал и именно этого случая ждал, чтобы передать графу Сумарокову свое деловое предложение. Изложенное на двух страничках, довольно сухим деловым языком, он предлагал тому вложиться в производство радиоприемников и радиокомпонентом в частности. Предлагал тому поучаствовать своими деньгами в зарождении новой электротехнической эры. Главное сейчас, чтобы по приезду домой граф не забыл про наше письмо и ознакомился с ним следующим днем. Лишь бы прочел....

Бал закончился после полуночи. Гости уже устали, поникли, не было той веселости и торжественности в глазах, что была в начале. Но Николай и его супруга стоически выдержали испытание. За все время я ни разу не заметил на их лицах ни тени недовольства. Со всеми они были приветливы и снисходительны и, беседуя с гостями, многим предлагали отдохнуть, не перетруждать себя. И кто-то их советам последовал — людей под конец представления стало чуть меньше. Тот же Сумароков с супругой предпочли поехать домой, не дожидаясь финального фотографирования. Да, и после танцев последовало еще довольно мучительная процедура позирования. Как женщины со своими массивными кокошниками все это выдержали, я не представляю. Я видел их мучения и даже чуть-чуть жалел. В общем, когда все закончилось и Николай с императрицей лично с каждым распрощались, настала и нам пора сматывать удочки.

Наверное, монтаж этого поистине грандиозного фильма будет мне сниться и через десять лет. Две недели безвылазно я просидел в маленькой комнатке за монтажным столом и, пересматривая материал, выбраковывал, вырезал, отбирал и склеивал. Забракованная пленка у меня просто валялась под ногами, мешалась, и уборщицы не успевали ее выметать. Как же сложно оказалось расставить фильм в хронологическом порядке. Ведь никакой хлопушки с хронометражом не было и в помине — попробуй, пойми в какой момент кружилась та или иная пара, а кто в это время незаметно нажирался в буфете. Тем более что и звука еще нет, что еще больше осложняет задачу. А перепутать нельзя — не дай бог возникнет недопонимание или еще хуже обиды. И забыть тоже никого нельзя, каждую аристкратическую макушку надо обязательно показать хотя бы общим планом. И вот, через две недели напряженного труда я выполз из тусклой конуры, болезненно щурясь и держась за голову. Мне тут же поднесли чашку крепкого кофе с молоком и порошок аспирина.

— Все, Димка, закончили мы с тобой это мучение, — устало сказал я своему помощнику. — Теперь не стыдно и самому Императору показать.

— Значит можно зарядить в проектор? — спросил меня, прошедший вместе со мной тяжелое испытание, молодой оператор.

— Копию сними сперва. А оригинал в архив. Завтра посмотрим что получилось.

— Хорошо, Василий Иванович, — кивнул парень и намерился убежать снимать копию с пленки. Процесс довольно-таки незамысловатый, но крайне ответственный. Боже упаси напортачить — голову сниму не задумываясь. По идее надо бы мне проследить за тем как будет сниматься сначала негатив (лучше две-три копии), а потом с него и позитив. Боже, а так хотелось поехать домой и отоспаться.

— Ладно, Дим, ты иди, подготавливай все, — скорректировал я свое решение. — Я пока перекушу чего-нибудь, а потом мы вместе все сделаем. Окей?

— Окей, Василий Иванович, — по наитию ответил парень. Конечно, слова он такого не знал, да и я никогда его раньше не употреблял. Однако ж оно само собой вырвалось, а мой помощник с лету догадался о его значении.

На закрытую премьеру фильма император пригласил тех же самых людей, что и в прошлый раз. Около часа высокочтимая публика вглядывалась в мерцающий экран, выискивала знакомые лица. Шевелила губами, читая пояснительные титры. И когда все закончилось и свет в зале зажгли, Николай, чуть помедлив, поднялся со своего места. Следом за ним встала супруга, а потом и остальные. Но император властным движением руки посадил всех обратно.

— Что ж, господин Рыбалко, вы проделали весьма большую работу, — сказал он громко, повернувшись ко мне. — Подойдите.

Я, находясь почти в самом углу небольшого зала, немедленно сорвался с места. Быстрым шагом подошел, остановился на расстоянии полутора метров.

— Ваше Величество....

— М-да, господин Рыбалко.... Признаться, я не думал, что из этой затеи выйдет что-то путное. И я не хотел давать вам разрешение, но..., — он на долю секунды бросил взгляд на свою мать, — ...но потом я передумал. И очень рад, что не ошибся в вас. Вы сотворили прекрасную синему, которая будет вдохновлять будущих монархов России. Теперь я это понимаю.

— Спасибо, Ваше Величество.

— Ваш талант несомненен, как и купеческая жилка. Весьма наслышан о ваших предприятиях и немалых доходах. Моя супруга находит занятным ваше изобретение нового радио, а теперь вот и синематограф, — он на мгновение замолчал, внимательно посмотрел мне в глаза. — Скажите, как вы считаете, эту синему можно будет показать широкой публике? Не вызовет ли у народа прошедший бал раздражение?

— Ваше Величество, я человек маленький и мне сложно судить о таких вещах, — император согласно кивнул, — но если вас интересует мое мнение, то я не считаю, что это вызовет раздражение у населения. Мне кажется, что скорее наоборот — это только укрепит ваше влияние.

— Каким же образом?

— Народ увидит вас живым. Не картинкой на фотографии, не портретом на стене, а реальным человеком. Он увидит, что вы, как и они можете веселиться и печалиться.

— Ну, печали-то там мало, — промолвил он. — То есть вы считаете, что я должен показать вашу синему народу, потому что они меня не знают? Считают меня этаким сухарем с короной? Так?

— Нет, что вы, Ваше Величество, я не это хотел сказать, — начал оправдываться я, удивляясь логике Николая. — Я хотел сказать, что вы и так популярны в народе, но этот самый народ не видит вас вживую. Ему не хватает..., мне трудно подобрать правильные слова.... Я б сказал, что Вашему Величеству не хватает..., о боже..., пиара.

— Простите, чего?

Как же объяснить в двух словах мою мысль? Произнесенный мною американизм попытался скудоумно расшифровать:

— Мы с компаньоном называем так саморекламу. Для увеличения популярности. И снятый нами костюмированный бал очень хорошо подходит для этой роли.

Николай как-то недовольно повел подбородком. Непроизвольно потрогал бороду, сдвинув брови, посмотрел сначала на жену, потом на мать. Все молчали, ожидая ответа императора. Наконец, он произнес:

— Я понял вас, господин Рыбалко. Спасибо вам за ваш труд, он будет оценен по достоинству. За сим прощайте, — и, не подавая руки, он развернулся и пошел к выходу. Следом за ним, шумно поднявшись, проследовали и остальные. А я остался стоять в недоумении.

Через несколько дней ко мне домой курьером доставили пухлое письмо, в котором был вложен чек на пять тысяч рублей, официальная благодарность от императорского дома, документ со всеми печатями, подтверждающий то, что наша компания действительно работает документалистом при дворе императора, просьба изготовить десять копий моей ленты для нужд дома Романовых и вежливый, но категоричный запрет на показ фильма широкой публике. Царь не захотел себя рекламировать, мотивировав отказ витиеватыми рассуждениями о своей богоизбранности, или даже року, а это значит, что самореклама для того, кто положил свою жизнь на служение народу, противна и противоестественна. Что ж, что-то подобного я и ожидал, поэтому отказ меня особо и не разочаровал. Правда опять я удивился логике Николая — он и вправду думает, что на нем свет клином сошелся? А истории английской и французской революций его не заставляют думать? В общем, после всех этих наших встреч, Николай оставил у меня крайне странное впечатление. Вроде бы и Император Земли Русской, от одного движения его пальца могут переселяться толпы народа и вершиться судьбы, а в личном общении он мне показался человеком... скромным, что ли? Стеснительным? Не понимаю пока.... В моей прошлой жизни все время кричали, что Николай Второй являлся самым слабым императором России, он стыд и позор Романовых. И кричали эти весьма далекие от истории балаболы настолько громко и оглушительно, что поневоле заставляли относиться к этим утверждениям если не скептически, то по крайней мере, не так категорично. Помнится однажды, после того как мне опять в уши стали вливать эту 'догму', у меня вдруг пошло отторжение — ну не мог быть император настолько слюнтяем. И попробовал прочитать про него книжку, из которой и вынес, так это утверждение, мягко говоря, не совсем правда и что при внешней мягкости Николай при желании умел довольно настойчиво продвигать свою линию. 'Железная рука в бархатной перчатке' — эта фраза из той книги мне запомнилась достаточно хорошо. А вот кто ее произнес и по какому поводу уже, увы, не помню. В общем, моя личная беседа с императором не внесла ясности, и я по-прежнему находился в подвешенном состоянии и никак не мог понять, какой же на самом деле характер у самодержца. Оставалось только надеяться на время — оно рассудит и разложит все по полочкам.

Мне предстояло скоро уехать. Идет уже февраль, напряжение на Дальнем Востоке все нарастает и нарастает и уже менее чем через год разразится неудачная для нас война. Я здесь даже чуть-чуть задержался, а работы на восточных рубежах родины предстоит много. На прошлой неделе мы уже отправили морем в Порт-Артур наше оборудование для изготовления 'егозы', с десяток мотоциклов с колясками, под сотню велосипедов, оборудование для лабораторного производства тротила, сотни пудов химикатов и много чего другого. Вместе с грузом поплыло несколько наших человек, которые проследят за сохранностью и по прибытию выгрузят все с предельной аккуратностью. Вроде бы и мне пора уже отъезжать, но осталось еще очень много нерешенных дел. С Токаревым еще не поговорил, тех кто будет искать нам пенициллин еще не нашли, завод с кислотами и карболитом не запустили, с двигателями для наших будущих автомобилей сложности и Тринклер со своей командой их пытается решать. Англичане, что задержали нам оборудование тоже наглеют не в меру — Мендельсон в Лондоне пытается их прижучить, но пока безуспешно и судебная тягомотина грозится завестись на долгие месяца. И еще много чего другого. Я хотел было опять отложить поездку на месяц, но Мишка меня отговорил, пообещав самому заняться этими вопросами. Вроде он и сам не дурак и если понадобится, то сможет направить людей в нужное русло. Все так, но есть у меня одно дело, которое Мишка решить не сможет. Да и я, навряд ли смогу, но вот попытаться стоит. А именно, я хотел перед отъездом добиться встречи с самой Марией Федоровной.

Я с ней встретился неделей позже. С гонцом пришло приглашение и я, прихватив с собой супругу, явился. Полдня я прождал приема в Зимнем, просидев, бездельничая, гоняя в руках свою трость, в зале и таращился в высокое подмороженное окно. Маришка моя, нервничая, мерила помещение широкими шагами, обмахиваясь прихваченным из дому японским веером. Наконец, уже далеко за полдень, меня пригласили:

— Господин Рыбалко, Вдовствующая Императрица вас ожидает, — сообщил хорошо поставленным голосом щеголь-офицер. — Я вас провожу.

Я встал, подозвал к себе жену.

— Прошу прощения, — остановил офицер, — Императрица приглашает только господина Рыбалко.

И Маришка, нервно выдохнув, беспомощно посмотрела на меня. Я, словно извиняясь, пожал плечами — сделать что-либо я был бессилен. Пришлось моей супруге и дальше куковать в большом зале, высматривая в окно степенно вышагивающих аристократов.

Меня провели длинными коридорами, залами, лестницами. Перед нами распахивались двери, от потоков воздуха трепыхали гобелены, угрожающе нависали гигантские сверкающие люстры. Наконец, перед нами распахнулась очередная дверь, и я очутился в помещении, выдержанном в красный цвет. Красные стены, красные портьеры, красная мебель. Слишком много красного.

— Господин Рыбалко! — громко возвестил проводивший меня офицер и, тут же развернувшись, вышел.

Я не сразу разглядел Вдовствующую Императрицу. Она сидела в кресле в самом углу комнаты и ширма, что так неудачно стояла рядом со мной, загораживал обзор.

— Подойдите же, господин Рыбалко, — донесся ее голос с заметным акцентом. — Не стойте там.

Я подошел, остановился в нескольких метрах. Мария Федоровна была не одна, рядом с ней сидела ее подруга и, так же как и она с интересом меня разглядывала.

— Присаживайтесь, прошу вас.

— Удобно ли, Ваше Величество? — с сомнением спросил я.

— Нечего стесняться, присаживайтесь, — подтвердила она и жестом, не терпящим возражений, указала мне на кресло напротив себя. Я аккуратно примостил свой зад, не позволяя себе растечься так как я привык. Напряг спину, выдерживая осанку. Императрица, видя мои старания, улыбнулась уголками губ.

— Итак, господин Рыбалко, вы просили аудиенции, — произнесла она, разглядывая меня. — Зачем? Что у вас случилось?

— Ваше Величество, благодарю вас за то, что смогли уделить мне минутку своего драгоценного внимания, — сказал я уважительно и голова моя сама собою сделала признательный наклон. — Я попросил вас об аудиенции лишь целью выпросить высочайшего дозволения отправиться на Дальний Восток. В Порт-Артур.

Мария Федоровна удивилась. Посмотрела на подругу, даже нахмурила царственный лоб:

— Дозволения? Позвольте, а при чем тут я? Разве за такими разрешениями необходимо беспокоить меня?

— Ваше Величество, — снова сказал я, понимая, что эту фразу я стану произносить в будущем по десятку раз на дню и именно поэтому она будет меня выбешивать, — прошу прощения, но именно вы сможете мне помочь. И никто другой.

Она молчала. Смотрела на меня внимательно и беспрестанно поправляя на плечах меховую горжетку. Что-то было неправильно, похоже я выбивался за рамки общепринятого.

— И чем же, простите, именно я могу вам помочь? Объяснитесь.

Я глубоко вздохнул. От волнения вспотели руки, а во рту пересохло.