К черному трону

Молодой хан взял с собой охрану, гарем, рабов, личный племенной табун. Когда до ставки Великого Хана осталось три караванных перехода, то есть один день езды гонца (сто тысяч шагов, как считали на родине Сабе) ханыч приказал водрузить над своей кибиткой шелковый шатер, сам облачился в роскошные одежды, сзади себя посадил разодетых старшую жену и жену "железную". Впереди, на далеких холмах, уже показались караулы стражи Великого Хана. Сабе вытащил из сапога серповидный ножичек для обращения жеребцов в меринов и перерезал им горло ханыча. Кровь темной теплой струйкой облила ехавшего рядом командира телохранителей. Кровь первого и единственного человека, которого Сабе своими руками убил.

Пальцы полководца сжались: его ладони до сих пор хранили память о дернувшихся в них и ослабших шейных мышцах, о вздувшихся и отчаянно забившихся, заплясавших, запульсировавших венах, о заструившейся меж пальцев теплой влаге, застывающей на ветру, крепче рыбьего клея сцепившей его пальцы друг с другом. Сабе услышал тихий хрип и свист выходящего из раны воздуха. Полководец провел пальцем по своей шее, потер большим пальцем по ладони, будто счищая комочки невидимой запекшейся крови.

"Когда рубят голову, наверно, больно? Люди дергаются. Только ханыч тогда сидел тихо, не шелохнулся ни разу".

Пока ханыч продолжал восседать в надменной позе, будто не замечая фонтанчика крови из горла, глаза Сабе и начальника охраны ханыча встретились. Этот миг решил дальнейшую судьбу Сабе. Судьбу тщательно обдуманную им в предыдущие полчаса.

Жены не выдадут его: им не захочется еще совсем молодыми быть захороненными рядом с телом своего мужа. Слуги и рабы будут делать, что им прикажут. Нукеры? Охрана... ни за что не повернет назад на глазах воинов Великого Хана, который не простит им такого поддразнивания Великой Власти. Нет им обратного пути — туда, где их казнят за неисполнение службы, где их семьи вырежут пришедшие по их следам тьмы Великого Хана. Казнят нукеров и в Ставке. Казнят мучительной казнью: сломают хребет. Остается разбежаться в разные стороны, куда глаза глядят — покрыть себя позором навеки. Их выловят, искалечат пытками, отдадут последним беднякам в степи. Те уморят их голодом. Конечно, они могут зарубить Сабе, потом зарезаться сами. Но все произошло так неожиданно.

Начальник охраны небрежно махнул рукой вперед: "Продолжить движение". Первая жена привычной рукой в последний раз торопливо сняла с мужа одежду, пока шелка пяти халатов надетых один поверх другого не залило кровью. Голый труп ханыча бросили в ближайший овраг, где он был пожран лисами и хорьками. Так Сабе стал Сабе: наследником власти племени зебе, почетным заложником в ставке Великого Хана.

Первыми смертями, пришедшими за смертью ханыча, стала казнь прислуги и рабов. С молчаливого согласия гарема и телохранителей. Казнь-жертва в честь Великой Власти.

Слуги болтливы, слуги сварливы. Не следует держать под боком опасных свидетелей. Великий Хан по-своему воспринял эту жертву, увидев в ней демонстрацию желания Сабе отказаться от роскоши племени, долго проживавшего вблизи оседлых и набравшихся от них вредных привычек к богатству и роскоши, неге и лени. Хан приблизил к Себе Сабе, к своему удивлению открыл в нем тонкий ум и высокую образованность, вопреки дошедшим до его ушей слухам о тупице и невеже. Сабе давал дельные советы, водил небольшие отряды в далекие походы, посылал своих нукеров в самое пекло битв. Однажды их отряд не вернулся.

Полководец вспомнил сейчас поразившую его деталь: он послал своих нукеров в бой тем же жестом, каким в свое время начальник охраны приказал продолжить движение, увидев струйку крови их горла ханыча. Нет, это не месть, это необходимость. Все это понимали. Сабе привык к этим людям, пригрелся к ним душой, чувствовал, как жмутся они к нему в чужом стане, считая его жизнь единственным залогом своей. Но так было надо. Все вокруг сделались обреченными на скорое путешествие в Ничто в тот самый миг, когда Сабе потянулся к сапогу за ножиком.

"Вынужденная жестокость? Разве жестокость нуждается в оправдании? Она или есть, или ее нет. Волк и ураган не оправдываются. Они так живут, они такие сами по себе, не заботясь о свершенном, не спрашивая жертв своих жестоко ли их убивают.

Жестокости больше в одно время и меньше в другое. Ее больше в жестокие времена. Но время всегда жестоко, потому что оно Время.

Время... Разве щадит оно кого-нибудь? Разве не побелило его голову до срока. Разве жесток воин, пресекающий чужую жизнь, спасая её от бега времени и оставляя врага своего навечно молодым, не познавшим немощи старости?"

Стали чахнуть и умирать одна за одной жены Сабе. Их убивал страх. Сам будущий великий полководец любил жен ханыча, ставших его женами, пальцем их не тронул. Некоторые повесились по неизвестным причинам, некоторые подвернули ноги, идя по воду и стукнулись висками об одиноко лежащий в степи камень. Другие не могли ни есть, не пить и тихо зачахли, словно печаль-болезнь забрала их. Вокруг шептались, что это Кисмет-Судьба не дает Сабе увидеть потомков своих, поскольку семя его ядовито, как яд гюрзы.

Осталась только первая жена. Первая любовница его, самая любимая, самая умная. Изведенная страхом однажды ночью она, наконец, решилась зарезать Сабе спящим, но тот, предвидя нечто подобное, не спал.

Сабе выбил из рук ее кривой ножик (тот самый, которым он зарезал ханыча), вырвал ей язык, выволок на середину стана за длинные черные волосы и при всех обвинил в измене. За те длинные черные косы, подобные аркану из конской гривы, привязали жену к хвосту ее любимой рыжей кобылицы, которой плеснули на спину кипятку. Больше никто никогда не видел старшей жены Сабе, ни той огненной лошади.

Заложникам запрещалось видеться с соплеменниками, чтобы не случилось побега, чтобы не было интриг в стане, чтобы они не затосковали по семье и не умерли от той тоски. Это было на руку Сабе. Но слухи о подмене наследника зебов неведомым образом родились и в ставке Хана, и в народе зебе, который изъявил неудовольствие таким оборотом дел: де, молодого ханыча в плену извели, теперь хотят подсунуть им подмену-чужака, поставить его во главе народа зебов как только старый Зебе-хан уйдет в заоблачные угодья. Началось брожение.

Степняки легки на подъем, их волнение со стороны выглядит бунтом, особенно если рядом с Ханом есть мудрый советчик, знающий характер соплеменников. Он то и вызвался усмирить "сородичей". Мол, со своими он быстрее найдет общий язык. Для верности пусть Великий посадит на одну лошадь с ним своего человека, а тот пусть всегда держит наготове нож.

Великий Хан не посадил сзади на седло Сабе своего человека. Весь тумен был его людьми. Так не стало в Степи племени зебе. Ни младенца, ни старухи... никого. Так Сабе стал тем, кем стал: главным полководцем Великого Хана, доверяющего ему все свое войско и огромную власть.

И все же Сабе изредка посещала мысль: кем бы он был, не отдай его дядя в заложники зебам? Остался ли правителем маленького княжества, где жил бы никогда не покидая дворца в покое и роскоши, в кругу изысканных удовольствий не ведая о просторах степей. Проводил дни свои слушая нежную музыку, размышляя в саду о высоком, капризно выбирая в гареме красавиц в соответствии со своим настроением в этот вечер, слагая стихи о порхающих бабочках, о мотыльках, летящих на убийственный огонек светильника в ночи и щебечущих птахах, за нежным пением которых скрывается трагическая песнь о выпавшем из гнезда птенце или скорбная трель о возлюбленном самчике, навсегда покинувшем ее ради другой птички или о жалобах матери-птахи оплакивающей яйца в соломенном гнезде, раздавленные неосторожной ступней человека.

Развалившись на подушках и валиках неспешно решал бы дела своего крохотного, зависимого от большой империи княжества, сообразуясь с советами льстивых, склонных к измене и интригам придворных, соотносясь в каждом своем безвольном решении с пыльными манускриптами о деяниях великих своих предков, с речениями древних мудрецов, оставивших загадочные афоризмы и хитрые стратагемы, приложить которые к жизни невозможно не имея воли и опыта, равно силы и власти. В бессилии правителя не властвующего, но играющегося властью только и пригодна древняя мудрость, чтобы украшать речь да сотрясать воздух бессмысленными угрозами.

Хватило бы тогда у него воли и решимости собирать войска и противостоять такому мудрому полководцу как Сабе? Великий Хан нашел бы себе другого Сабе, может не столь одаренного, хотя... кто знает? И прибили бы его к воротам собственного дворца, оторвав от сладостных дворцовых удовольствий, как прибили когда-то дядю. Дядю, к тому времени, Сабе бы сжег вместе со всем его гаремом.

"Не стал ли я просто тенью Великого Хана?"

Послания родились в голове Сабе, как песня в устах Кутха. Полководец приказал писцу приготовиться! Зная, что времени у него ровно столько, сколько уйдет на дойку кобылицы, переступающей копытами за порогом шатра, чтобы прирезать пленного, и вытащить пробку из бамбукового коленца, полководец обмакнул тростинку в белую тушечницу с кровавого цвета тушью, которую принято растирать на гладком черном камне примешивая золотую пудру.

На хрусткий пергамент легли первые строки.

Когда вошел писец, Сабе рассматривал желтоватую полупрозрачную кожу на просвет огня жаровни. И рыжие блики света от языков пламени плясали, зажигая звездочки золотой крупы меж нитей строк красной туши, запечатлевшей послание Сабе самому себе:

В потоке крови

красное солнце утонуло.

В кличе победы

воины свой голос не слышат.

Лишь я, одинокий,

молчу, закатом любуясь.

Наутро Сабе позволил себе поспать подольше: ничтожная прихоть великого полководца, демонстрирующая подчиненным его власть, спокойствие, непоколебимую уверенность в собственных силах. Но для себя он посчитал свой долгий сон иным: так наградил он себя за победу, справедливо считая, что награда эта может оказаться единственной, а дальше... кто знает? Вышел наружу лишь, когда солнце покатило по небу свое белое колесо.

В полном составе уже собралась свита, обрюзгшая от бурного ночного гулянья. Готовые отправиться в путь гонцы, проснувшиеся с рассветом, сидели, скрестив ноги перед шатром, перебрасываясь редкими словами. Свита смотрела на них молча.

Полководец нарушил торжественность момента, деловито пройдясь вдоль шеренги выстроившейся свиты, подробно выспросив подчиненных о результатах разведки, уточнив потери, поинтересовавшись многим другим, что в представлении присутствующих уже не имело никакого значения.

Значение имело теперь только одно: послание к Хану, от которого теперь только и зависела их жизнь. Жизнь лежала в трех разноцветных сафьяновых трубках, в которых хранились намотанные на палочки свитки, закрытые с торцов медными полушариями, опечатанные свинцовыми тамгами, болтавшимися на коротких шнурках с каждой стороны. Что написал Сабе? Не пришло ли им в голову переложить ответственность за гибель Гуймака на одного из них? Особенно нервничал Алтын-нойон: его гвардейца не сделали гонцом. Не доверяет.

"Не доверяет, значит в посланиях нечто дурное для меня. Не послать ли гонца своего?".

Беспокойные свитки покоились на бархатной подушке, что нес за полководцем писец. Наконец, Сабе обратил внимание на посланцев. Жестом поманил их к себе, указал на подушку.

— Выбирайте!

Каждый воин, не колеблясь, взял свиток, соответствующий цвету его тумена, избавив, тем самым, от сомнений Сабе, понимавшего, что иначе и быть не может. Сабе осмотрел их: как они стоят перед ним — так предстанут перед Великим Ханом. Теперь надлежало сказать им нечто напутственное, хоть говорить с гонцами все равно, что говорить с ветром, несущим твои слова от уст твоих к ушам Великого Хана. Сабе обратился к ветру.

— Теперь ваша судьба в ваших руках. Кто приедет первым, тот награду получит, кто приедет последним — голову потеряет.

— Мы уходим, но мы еще не умерли, — ответили ему всадники.

— Берегите послания крепко, от глаз врагов берегите, хоть могут их прочесть только очи Великого Хана, но вы все равно берегите их.

— Да будет так! — всадники вскочили на коней и понеслись галопом, таща за собой на длинных поводах подменных лошадей.

— Дело сделано! — обратился Сабе к свите. — Готовьте Гуймака в дальний путь!

Он скрылся за пологом шатра. Здесь его ожидал неизвестно как проскользнувший незамеченным сотник волчьей сотни разведчиков-алгичинов по прозвищу Бурсоры. Имен у серых воинов не было.

— Поедешь за... — Сабе нагнулся и шепотом назвал имя гонца.

ПОСЛАНЦЫ.

Белый — Мэчин.

Стоило Цагану взять белый свиток, как ладонь его сковал холод. Холод смерти. Он немного опешил, но, перехватив тревожный взгляд Ак-нойонов, взял себя в руки. Весь мир покрылся для него млечной пеленой.

Смерть так смерть! Он везет свою смерть, не смея остановиться, не смея даже замедлить бег лошадей. Смерть бела, только теперь он узнал это, хоть все знали: белые всадники — всадники смерти. Так говорил Ак-нойон, сам не степняк — горец, полжизни проведший под языками сползающих с заснеженных пиков ледников. Он всегда говорил: "Белый цвет — цвет смерти. Смерть мудра, внимательно присматривайтесь к избранникам ее. Недаром достигший возраста смерти или заглянувший ей в глаза становится бел, как лунь. Смерть метит избранных белым цветом".

А мать говорила ему: "Белый — цвет радости, цвет жизни, цвет молока кобылицы, хмельного кумыса, крепкого арза, цвет чистоты, невинности, цвет хорошего известия". Так говорят все кочевники. Таково его имя — Цаган.

Ак-нойон говорил: "Белый цвет — цвет касты шаманов — камов. Я учу тебя, Цаган, учению белой кости. Учению Высшего цвета в свете. Цвета белого — цвета полуденного солнца и озарения, радости и смерти, соития и мужского семени, цвета молока матери, цвета сияния звезд и полной луны, цвета лепестка в росе, цвета самого сильного яда, цвета костей в степи".

Ак-нойон так говорил: "У людей Юга все наоборот. Белое для них траур и смерть". А однажды левый Ак-нойон сказал, что Сабе не кочевник, человек Юга. Хмельной кумыс развязал ему язык, за что правый Ак-нойон ударил его по щеке. Больше ничего плохого про Сабе он не слышал, но исподволь стал приглядываться в его нему, его походке, плавным движениям, обдуманным решениям. Стал подражать задумчивым жестам, стал запоминать мудрые и непонятные его речения, подолгу размышлять над ними, поражаясь скрытому смыслу его решений, прозорливости, змеиной хитрости.

Пришел час и Сабе послал на смерть Цагана. Может они, наконец, поняли друг друга? Может Сабе нарочно вместе с мечом подарил ему переживания конца жизни. Красивого и сурового, подобного всплеску молнии, единственно достойного воина конца, вместо холодящего душу инея старческой седины, поджидающего зиму?

От понимания этого Цаган ощутил свет в душе: все десять лет службы Великому Хану он шел дорогой воина — дорогой смерти, бесполезно ища ее в схватках, разведках, в лагере врага, пытая, убивая, отравляя врагов. Он всегда видел чужую смерть, но никогда свою собственную. Сейчас он увидел ее в белом свитке. Каждый шаг приближает его к смерти, с каждым шагом он умирает. И он будет следить, как уходит из него Жизнь, как поры его пропитывает Смерть. Она придет не единым мигом. Она вползет в него, закрадется, как бледный скорпион. Он все успеет ощутить, понять, запомнить. Он узнает ее сокровенные тайны, увидит изнутри. Сам станет Смертью.