Тетрадь 110

— Я видел, — сказал по-русски Герман. — Мишаню раньше ранило. А меня уже в самом конце зацепило. Страшные вещи рассказываешь.

— Это ещё не весь страх, — ответил тоже уже по-русски Эркин. — Так, краешек самый. Так если бы... если бы вы Империю к ногтю не взяли, мне бы ещё той зимой — и снова по-английски, потому что сказать это по-русски он не мог: — либо на Пустырь, либо прямо в Овраг, — и, успокаиваясь, закончил по-русски: — Вот против чего ты воевал. И что этого нет больше и не будет, вот это вы сделали, — он тряхнул головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь, откинулся назад, так как до этого сидел, подавшись вперёд и навалившись грудью на стол, посмотрел в окно и спросил по-русски: — Подъезжаем?

— Да, — тоже посмотрел в окно Михаил. — Лугино. Десять минут стоим.

— Одевайся, Мишаня, — встал Герман. — Пройдёмся, — и посмотрел на Эркина. — Ты как?

— Пройдусь, — кивнул Эркин.

Переодеваться он не стал, надев полушубок прямо поверх спортивного костюма. Герман и Михаил надели шинели. Мать выходить отказалась, и они пошли втроём.

Сыпал мелкий снег, но сразу таял, и перрон был усеян мелкими обширными лужами. Желающих прогуляться в такую погоду нашлось немного, даже разносчики прятались под вокзальным навесом. Но Эркин с наслаждением вдохнул холодный, ещё не режущий горло воздух и улыбнулся. Герман посмотрел на него хмыкнул:

— Хорошо?

— Хорошо! — искренне ответил Эркин.

Он не жалел о вспышке. Да и... надоели ему эти разговоры, что, дескать, воевали ни за что. Что свободу ему и остальным выжившим дали — спасибо, конечно, но он и своего вот так нахлебался, а рабу выжить, да ещё не сподличать, это, как он понимал, не легче, а то и потруднее было. У него своя война шла.

Пройдясь вдоль поезда, они вернулись к себе. Вагон показался даже жарким и душным.

— Ну, как там? — встретила их Мать.

— Сыплет и тает, — ответил Герман, снимая шинель. — Молодец, что не пошла.

— А это чего? — спросил Михаил, заметив на столе свёрток в промасленной бумаге.

— В обед увидишь, — строго ответила Мать.

Михаил так обиженно надул губы, пролезая к окну, что Эркин, сразу вспомнив Андрея, улыбнулся. Рассмеялся и Герман.

Пока усаживались, поезд тронулся. Замелькали дома, голые деревья, бурые, чуть присыпанные снегом поля, редкий, просвечивающий лес.

— У нас, в Печере, леса-а, — вздохнул Герман, — не сравнить. Это ж разве лес, — продолжил он, заметив заинтересованный взгляд Эркина. — Щётка зубная старая.

— А в Алабаме тогда что? — спросил Эркин, уже догадываясь об ответе, но чтобы поддержать разговор.

— Прутики натыканы, — охотно ответил Герман. — Промеж стволов на грузовике проехать можно.

Михаил рассмеялся.

— Да ну тебя, Герка, повихнутый ты на лесе.

Улыбнулся и Эркин, вспомнив виденное на выпасе и перегоне. Да, в Загорье лес куда гуще. Интересно, а почему так? Ведь в Алабаме теплее, там всё лучше расти должно. Надо будет, когда вернётся, у Агнессы Семёновны или Аристарха Владимировича спросить.

Ровный перестук колёс под полом, ровный шум разговоров, ощущение спокойствия и безопасности. Герман рассказывал о печерских лесах с таким вкусом, что Эркин не смог удержаться на простом поддакивании.

— Так ведь можно этим, как его, да, лесником работать.

— Можно, — вздохнул Герман. — Я бы с радостью, да видишь, как меня осколком приласкало. То всё хорошо, то в словах путаюсь, то голова закружится и вырубаюсь. В городе ничего, ну, за пьяного посчитают, это ладно, а в лесу если... — покосился на мать и замолчал.

— Вот, — кивнул Михаил, — и едем в Царьград, в Центральный госпиталь. А ты? По делу или столицу посмотреть?

— По делу, -кивнул Эркин. — В Комитет.

— Что за комитет?

Эркин свёл брови, вспоминая полное официальное название.

— Комитет защиты бывших узников и жертв Империи.

— А! — кивнул Герман. — Бурлаковский. Слышали. Говорят, они ссуды дают.

— Офигенные, — вмешался Михаил. — За год не пропьёшь.

Эркин усмехнулся.

— Пропить да проесть любую ссуду можно.

— Это уж точно, — вздохнула Мать.

— За ней и едешь?

— Нет, — мотнул головой Эркин. — Мне... с одним человеком поговорить надо, а он там.

— В Комитете?

Ну да. А ссуда... её сразу дают, ну, как на место приедешь, осядешь, с работой и жильём определишься.

— Ага.

— Понятно.

Михаил и Герман одновременно кивнули.

— А едешь, куда хочешь? — спросил Герман.

— Нет, — улыбнулся Эркин. — Месяц визу ждёшь, и тебя проверяют, ну, нет ли чего за тобой такого-всякого, — снова понимающие кивки. — Потом проходишь врачей, психологов, и уже когда они разрешат, то в отдел занятости, ну, говоришь, чего бы хотел, а они смотрят, есть ли на такое заявки. Вот по заявке и едешь. Если сошлось всё, то тогда уже оформляешься. И едешь не сам по себе, а по маршрутке, ну, в лагере же тебе всё распишут, как ехать, где пайки получать, где пересадки какие.

— Ты смотри, — удивился Михаил. — Как в армии.

-А такие, что сами по себе поехали, есть? — спросил Герман.

— Есть, — кивнул Эркин. — Бывают, но редко. Таким ссуды не дают и места не готовят.

— Месяц проверяют, — задумчиво повторил Герман. — А что, бывает, что заворачивают?

— Бывают, — Эркин сразу и нахмурился, и улыбнулся воспоминаниям. — Ну, за драку, выпивку или на руку нечист, за это сразу визу отбирали и из лагеря выгоняли, а с проверками... Одного, я помню, у меня на глазах комендант с особистом, ну, это...

— Особый отдел, — кивнул Михаил. — Это мы знаем. Ну...

— Ну, пришли за ним в барак, велели вещи взять и всё. Увели и больше и не слышали о нём и не видели. И ещё слышал. И о таких, и, если полиция местная запросила.

— Выдавали ей?

— Без звука.

— И правильно, — сказала Мать, внимательно слушавшая его рассказ. — Шпаны и совей хватает.

За разговором время шло незаметно, но неумолимо. По вагону снова забегали со стаканами и кружками, зашуршали обёртками, со скрежетом и звяканьем вскрывались консервные банки... Время-то обеденное уже. Мать стала накрывать. Эркин встал, достал из портфеля и выложил на стол остаток пирожков и сэндвичей, сгрёб кружки.

— Пойду, чаю принесу.

— Дело, — согласился Герман и тоже встал. — Я с тобой. Мать, сахар брать?

— Два возьми, — озабоченно ответила она, разворачивая свёрток с большой копчёной курицей. — Миша, нож дай.

— Давай, мам, я сам разделаю, — отобрал у неё курицу Михаил.

— Ровнее дели, — бросил через плечо, выходя из отсека, Герман.

— Не учи, — огрызнулся им вслед Михаил.

На этот раз Эркин взял сахару и печенья: пирожков-то всего ничего осталось. Герман взял только сахар.

Когда они вернулись, стол уже был накрыт и если не ломился от еды, то выглядел весьма обильно.

— Во! — восхитился Герман. — Ну, мать, молодец. Мишка, много сожрал, пока делил?

— Вот и лопай что осталось, — ответил Михаил, отбирая у Германа свою кружку и сахар.

Эркин улыбнулся, усаживаясь на своё место к окну. Он сразу заметил, что его сэндвичи и пирожки аккуратно и очень ловко разрезали на четыре части каждый и включили в общий стол.

За окном сыпал снег вперемежку с дождём, по стеклу текли струйки, а в вагоне тепло, светло, и еды много, и чай горячий, и разговор уже совсем свойский и приятный, так что... жизнь прекрасна! И даже о том, зачем он едет в Царьград и какой непростой разговор ему предстоит, Эркин и думать забыл.

2001; 7.06.2015