Вечное возвращение "Семи самураев"

Безусловно, личность и учение Морихэя Уэсибы повлияли на образ Камбея Симады. Куросава увидел в нем возрождение давно ушедшего типа мастера боевых искусств, поэтому проявил живейший интерес к личности Уэсибы и новому виду единоборства, особый упор делая на постижении философии айикдо (43). Ныне всемирно известная эмблема айкидо — томоэ (44) не случайно (в который раз!) увенчала дзинбаори Камбея Симады.

Движение действительно оздоровило нравственную атмосферу, дало моральные ориентиры и возможность духовного совершенствования на татами спортивных залов (45). "Маленькие люди" благодаря боевым искусствам теперь могли постоять за себя при нападении грабителей и хулиганов. Миллионы "простых людей" обрели уверенность в себе. Преступность резко пошла на убыль.

43 — Хрестоматийным стало изречение Курасавы: "Айкидо это не просто вид единоборства, это целая философия".

44 — В настоящее время за пределами Японии томоэ известен именно как эмблема айкидо и называется "энергия вихря" или "запятые". Уэсиба толковал томоэ так: "основа боевого искусства — любовь ко всему сущему на Земле".

45 — Ход традиционный для японской культуры. Стоило стране Ямато усвоить плоды западной цивилизации типа христианства или аркебуз, как возникало движение возврата к истокам японского духа, заканчивавшийся суровым тренингом в залах боевых искусств. Так случилось в первые десятилетия эпохи Токугава, таковой была реакция на вестернизацию после революции Мёедзи (по миру разошлись джиу-джитсу и дзюдо), так и в послевоенную эпоху, когда каратэ, айкидо, кендо, ниндзюцу стали средствами подъема национального духа и прибыльного экспорта.

Поставив перед собой сравнимую с идеологической революцией задачу, Куросава вывел на экран свих мастеров единоборств — самураев.

"Верхи" упоминаются в фильме только один раз: крестьяне в жалобах на свою несчастную долю упрекают правителей в безразличии к их судьбе. Об иностранцах вовсе речи нет, но их присутствие ощущается как на духовном плане (христианские мотивы в поведении Камбея Симады (46)), так и в "предметном виде" — это ружья, сделавшие благородство воина бесполезным перед пулей выпущенной из засады неизвестным врагом.

Так послевоенные технические новшества меняли образ жизни японцев, а вместе с жизненным укладом — мораль. Хотя можно обнаружить иные далеко идущие интенции, связанные с переживанием шока поражения в войне.

46 — Куросава учитывал, что японцы всегда испытывали двойственное чувство к христианству: при внешней привлекательности религии глубокое внутреннее её неприятие, потому столь тщательно "замаскировал" христианство Симады. С другой стороны мастер понимал: христианские заповеди породили демократию и коммунизм, современную западную цивилизацию и культуру. В современном мире игнорировать учение Христа невозможно, остается адаптировать в японском стиле — "взяв лучшее".

Японский солдат наряду с жестокостью, презрением к чужой жизни в Тихоокеанской войне продемонстрировал невероятные примеры мужества и отваги, граничащей с безумием, выказал небывалую стойкость и героизм. Слово "камикадзе" вошло в международный словарь. Но никакое массовое самопожертвование не смогло спасти страну от краха. Противник массировано применял самые разнообразные новшества от радаров и "летающих суперкрепостей", до напалма и атомных бомб, что оказалось сильнее духа императорской армии и готовности "ста миллионов погибнуть как один человек".

Тема эта угадывается в фильме. Даже захватив аркебузы у врага, самураи не применяют их (47). Мотив "подлой техники" разрастается до вселенского обобщения, снимая груз поражения с совести нации. Национальный дух не побежден, хоть убиты его отважные носители. Конец более всего приветствуемый моралью бусидо: герой обязан умереть, одержав нравственную победу.

47 — Познакомившись с огнестрельным оружием, японцы широко применяли его, но истинные самураи предпочли лук и меч, заявив: "чтобы убивать из мушкета, надо его просто иметь". Японисты обычно проводят вполне уместную аналогию между появлением огнестрельного оружия и закатом рыцарства в Европе и аналогичным процессом в Японии.

Куросава далек от идеализации национального духа. Ведь несущие зло разбойники тоже японцы, тоже самураи — жестокие, подлые, бесчеловечные... и такие же несчастные жертвы войны, обстоятельств смуты, потому тоже достойны жалости и снисхождения, (эпизоды: расправа над пленным, разговор Кикутьё с вражеским аркебузиром, нападение на лагерь спящих разбойников). Война одновременно Зло в высшем проявлении бессмысленности и жестокости и момент эманации Добра — пробуждения лучших качеств в человеке. Снимая груз поражения Куросава не снимает с нации ответственность за развязывание войны, за совершенные преступления, указывая на истоки Войны коренящиеся в национальном духе.

Только поставив столь жестокий диагноз, можно перейти от массового психоанализа к столь же массовой психотерапии, способной излечить израненное национальное сознание. Впрочем, чувство вины не играет столь важной роли в японском сознании, как, например, чувство стыда. Но обращение к чувству вины вытягивает из человека тот же стыд.

Первые кадры фильма копируют классический вестерн, напоминая налет лихих ковбоев или набег беспощадных каманчей (образы хтонических сил разрушения). Следуя этой аналогии, разбойников можно ассоциировать и с американскими оккупантами.

Возможно, этот режиссерский ход сделан в обход цензуры не позволявшей выпадов в адрес вновьобретенных союзников, и во избежание подобного прямого толкования зрителем. Фильм — не призыв к вооруженному противостоянию американцам (что только усугубило бы непростую ситуацию), но к духовному противодействию состоянию оккупации. Всякому злу можно противостоять и в одиночку, на что способны исключительные личности вроде Камбея (очевидно подразумевается интеллигенция), и совместно, когда лучшие люди страны ставят свои способности на службу общественному (народному) благу. Тогда американцы не столько враги, сколь неизбежное зло, следствие поражения к которому нация пришла встав на тропу войны. Их появление так же закономерно, как появление в смуту разбойников, и так же неизбежен их уход, если нация найдет в себе силы к духовному единению и возрождению.

Нагромождение смыслов, намеков и подтекстов чревато усложнением повествования, риском оказаться окончательно непонятым не только массовым зрителем, но и привыкшим к игре смыслов интеллектуалами. Сверхидею можно слишком хорошо замаскировать, чтобы ее "никто не заметил", поэтому она должна лежать на поверхности, чтобы восприниматься всеми независимо от логического восприятия смысла. "Поверхность" — форма повествования.

Как всякий большой мастер Куросава постоянно находится в поисках новой формы, адекватному замыслу языка киноповествования. Смешение жанров не самоцель, лишь средство, поскольку художник в полной мере может высказаться только на языке своих произведений. Новые идеи можно высказать только по-новому, на новом языке, в новой форме. Просто высказать идеи недостаточно — Куросаве необходим дидактический момент, чтобы зрителю захотелось подражать полюбившимся героям, копировать их поступки, чтобы дети играли "в семь самураев" и стремились стать такими же героями.

Сверхидея Куросавы присутствует в самом совмещении жанров. Как в нашитых на куртки и кимоно гербах семерки закодирована вся страна Ямато времен смуты, так в жанровом смешении фильма дан ответ на вопрос: "Что делать?". Соединяя жанры режиссер дает слагаемые собственного ответа на этот вопрос: "Дзидайгэги" — историческое наследие и "японский национальный дух", "сёмингэки" — обращение творческих стремлений "на благо страдающего народа", "вестерн" — "взять от западного мира все лучшее".

Простое сложение оказалось невозможным. Получился шедевр породивший новый жанр "философского боевика", "морализирующей авантюры" пустивший глубокие корни в послевоенной культуре, и, во многом, изменившей искусство и мораль второй половины ХХ столетия (48), все японское общество.

48 — Образ одинокого самурая-бродяги встающего за справедливость оказался созвучен "одинокому ковбою". Не только созвездие "Великолепной семерки", но и "Телохранитель" в исполнении Тасиро Мифунэ (Сандзюро) с невероятным успехом воспроизведенный Клинтом Иствудом, а не так давно — Брюсом Виллисом.

Самурай в интерпретации Куросавы также оказался близок... экранному образу советского коммуниста. Столь же аскетичен и воздержан до женщин, целеустремлен, столь же обостренное чувство справедливости, та же жертвенность ради общего блага. Подобно самураю коммунист часто погибал в финале, но его дело и его мораль торжествовали. Не случайно в советской культуре фабула "Семи самураев" воспроизводилась сотни раз, порой путем прямого "перепева".

Хотя самыми успешными оказались произведения использующие русский архетип троицы ("три богатыря"): "Белое солнце пустыни" и "Тревожный месяц вересень". Во времена "прямого соответствия" (перестроечные и постперестроичные годы) фабула обрела новое звучание благодаря герою "афганцу" вернувшемуся в родной город, где верховодят рэкетиры и коррумпированные "менты".

"Формула спасения" Куросавы, выведенная из сложения западной и дальневосточной традиций, оказалась универсальной, и подверглась дальнейшему "расщеплению" с вычленением как линий индивидуализма, так и социальности.

Склонный к реализму в изобразительном ряде, на уровне смыслов Куросава остается романтиком, безнадежно верящим в магическую силу искусства, в его влияние на сознание зрителя, в способность учить и исправлять нравы, совершать духовные революции. Как в случае с забастовкой на "Тохо" режиссер оказывается большим реалистом, чем иные деятели искусства, стремившиеся превратить кино в орудие прямого политического действия, пропаганды или в "искусство для искусства". Мастер одновременно оказался демократом и коммунистом, "западником" и националистом, патриотом и космополитом, христианином и буддистом. Словно Абсолют вместил в себя все. Оказался реалистом в прямом смысле слова: творцом новой реальности возникающей из мыслей, идей, образов автора.

P.S.

Как это часто случается с шедеврами "Семь самураев" одновременно и "опоздали" выполнить прямое свое предназначение, и "намного опередили свое время". Точнее: "свое время" сделали.

После смерти Сталина в начале 53-го корейская война стала угасать, к середине лета и вовсе потухла. Страх атомной войны утратил остроту. Американские войска покидали Японию. "Страна Восходящего Солнца" вновь обретала агрессивность на этот раз в экономической сфере. Вскоре японские товары заполонят мир, филиалы дзайбацу покроют весь земной шар. Пронырливые менеджеры, упорные как самураи, начнут продвигать японский бизнес в отдаленных уголках планеты, куда императорская армия никогда не мечтала добраться.

"Семь самураев" имели оглушительный успех, самый широкий прокат в Японии и в мире. Усилия японской интеллигенции по оздоровлению духа нации (того же Уэсибы) слились в единый вал. Фильм действительно добавил оптимизма, не столько глубокими идеями, сколько прямой приключенческой фабулой. Публика восприняла кино как возрождение "дзидайгэги" почти полностью пропустив морализаторский подтекст.

Куросава реагировал остро: "Никто из критиков, разумеется, его не понял. Все сетовали на то, что первая половина фильма бессвязна, а ведь именно она и была сильно порезана. Я-то знаю, какой это хороший фильм".

Успех "Семи самураев" на мировых экранах действительно вывел японский кинематограф на мировой уровень. Распространенное в среде японской интеллигенции представление о провинциальности, вторичности японской культуры по отношению к мировой, (сочетаемое с чувством исключительности собственной культуры, как высшего достижения цивилизации(49)) сменилось законной гордостью.

Сегодня деятели японской культуры возмущаются, что в мире, особенно в России, японцев воспринимают, основываясь на самурайских фильмах (в первую очередь на "Семи самураях"), хотя нация и страна давно изменились, модернизировались, находятся в авангарде научно-технического прогресса и активней всех иных народов плодами этого прогресса пользуется. Но мир продолжает считать японцев самураями и выстраивает свои модели поведения исходя из этого представления. "Мы не средневековая — мы ультрасовременная нация".

49 — Дуализм свойственный не только японцам.

Давно ли японцы представляли русских, основываясь исключительно на Достоевском (японская интеллигенция) или на взятых из комиксов-манга картинках бородатых казаков с красными звездами на папахах и бутылками водки в руках (массовое представление)? Так было еще лет 15 назад и вряд ли сильно изменилось сегодня.

Не удивительно, что для иностранцев привлекательны лучшие образы японской цивилизации. Людям вообще свойственно думать о других лучшее, особенно если это лучшее похоже на сны, навеянные мастером Куросавой. Лучше чем воспринимать современность буквально или отделять зерна от плевел в постмодернизме обоих Мураками или Такеси Китано.

Все лучшее в этом мире принадлежит не только Японии, но всему этому миру, в том числе и нашему отечеству, в последнее время озабоченному теми же вопросами о национальном духе ("национальной идее") что волновали полвека назад автора "Семи самураев".