Тридцать лет назад тут падали казаки, и христианская кровь навсегда впиталась в камни крепости. Сегодня просто все вернулось на круги своя.
Но этот новый порох — чудо. Жаль, пушку разорвет...
И мальчишка молодец. И дело сделал, и уцелел — Григорий обещал приглядеть и за мальчишками, и за их грузом. Теперь-то он с них глаз не спустит.
А сам Воин с удовольствием вызвался помахать саблей, сбросить напряжение... как-никак, он тоже сомневался. Получится ли, нет...
Еще как получилось!
Ошеломленные, испуганные, растерянные — мусульмане становились легкой добычей. Да татары всегда ей и были, а янычары...
Те кто были на стене, погибли в первые же минуты боя. Остальные же...
О каком сопротивлении могла идти речь? Казармы с янычарами просто расстреливали в упор, не особо жалея выбегающих оттуда людей. Любой, кто выходил на улицу — убивался быстро и жестоко. В пролом втаскивали пушки, завалив ров, чем попало, и стреляли, стреляли...
В гавани ударил тревожно колокол, но чему это могло помочь?
Команды на кораблях не было, они весело проводили время на берегу и конечно, никаких разговоров о том, чтобы срочно выйти в море, просто не было.
От русских не ждали такой стремительности — потому и выигрыш был за ними. Один капитан попробовал-таки вывести свою галеру из гавани, но куда там! Ночью, в темноте, ничего не видя толком, да еще и впопыхах, он просто столкнулся с другой галерой и переломал половину весел.
К утру Азов был целиком во власти русских, а Ромодановский и Ордин-Нащокин подсчитывали трофеи.
Им досталось восемнадцать галер, две в плохом состоянии — остальные хоть сейчас в море, три десятка легких шлюпов, и даже один фрегат. Не говоря уж о казне крепости — весьма неплохой. Были захвачены более тысячи пленных (было бы больше, но опьяневшие от крови воины не щадили никого) и освобождено порядка трех тысяч рабов и рабынь. Пленных загнали в несколько домов и на рабский рынок и теперь переписывали — кто, откуда, чем занимается...
За высокопоставленных взять выкуп. За бедноту вроде янычар...
Ну, не отпускать же?
Пусть работают, крепость восстанавливают! Стену надобно заделать и поскорее!
Рабов также переписывали. Русичей отправят на Русь — нечего им здесь маяться. Остальных же — да туда же! Для начала! А там денег заработают и пусть себе катятся в свою неметчину или Венецию, откуда они родом, но не за казенный же счет!
Ромодановский отложил в сторону перо и посмотрел на Воина Афанасьевича.
— Не думал я, что такое возможно.
— А то и не возможно, — хитро усмехнулся мужчина.
— Вот как?
— Конечно! Не бывает такого, чтобы стены на воздух взлетали! Ты ж понимаешь...
— И никто ничего не видел. Но разговоры пойдут...
— Тех, кто был под стеной, я припугнул, они промолчат. Да и то — их в царевичеву школу скорее всего возьмут. На хозяйство, али еще куда. Остальные же знать ничего и дальше не будут. Скажем, что Богу молились...
— Богохульствуешь.
— Не-а. Разве Бог не даровал нам победу?
Ромодановский дернул плечом.
— Это-то мы скажем. А мне можешь правду рассказать? Откуда такое чудо?
— В царевичевой школе изобрели, — выдал Воин 'тайну'. Чего уж тут таить, когда все на виду, все на глазах... Кому другому можно бы и солгать, но Ромодановский знать может. Мужик он умный и серьезный. И Русь любит без меры и памяти, иным у него бы и поучиться не грех.
— И кто?
— Сам точно не знаю. То у царевича спросить надобно, но ученых туда много приглашают. Недавно, эвон, аж из Гамбурга какой-то купец приехал. Вроде как он еще и алхимией занялся и что-то интересное получил...*
* Хенниг Бранд первый получил фосфор и даже показывал фокусы с ним — благо, светящееся вещество. А потом уж секрет разошелся по миру. Прим. авт.
— В кои-то веки они не просто о философии рассуждают, но и дело делают. А мальчишка хорош...
— Я ж там постоянно. Ты мне поверь, Григорий, лет через десять таких ребят много будет...
— Нам, старикам, останется только в гроб укладываться?
Воин фыркнул.
— Я бы погодил. Вот ежели Ени-Кале возьмем, тогда и помирать не жалко.
— А коли удержим ее — так вдвойне. А ведь можем...
— Нас там никто не ждет...
— Да я и сам не ждал бы. Мы должны были в Азов упереться, осаждать его, и кабы только года через два...
Ответом была насмешливая улыбка. Ну да. Какие два года, когда вот они — сидят и до Азовского моря — пешком дойти. Можно ноги в нем помыть, коли такая фантазия промелькнет.
— А какие у нас потери?
— Человек пятьдесят, не больше.
Воин кивнул.
— Многовато, конечно, ну да ладно. Выслушаешь, о чем царевич попросил?
Григорий кивнул. Теперь-то конечно, выслушает. Как не прислушаться к человеку, который такое может придумать? Хорошего наследника государь вырастил, замечательного просто.
— Он просил разбить наших людей на отряды — по сто-двести человек и пустить прочесывать степь. Находят татарское селение — и зачищают.
— Это как?
— Мужчин, кто за оружие схватится — убить. Кто не схватится — в плен. Женщин и детей также в плен.
— И что с ними делать?
— Так с нами и калмыки идут, и башкиры — вот коли им понадобятся эти твари, пусть к себе и забирают. А коли нет — гнать их с полуострова поганой метлой... кто останется.
— Останется?
Воин чуть покривил губы.
— Государь царевич — добрый, да мальчик он еще. Как представил, что селения вырезать придется...
— Не видел он селений, в которые эти твари приходили. Как там воронье пирует, не видел.
— Молод он. И что?
Григорий опустил глаза. Да, молод. И милосердие пока царевичу не в укор.
— Молодость — это такой недостаток, который со временем проходит, — усмехнулся Ордин-Нащокин. — А пока... ты ж знаешь, что в каждом селении этих тварей есть по нескольку десятков рабов.
— И?
— Вот им и поручить решать судьбу своих бывших хозяев.
Ромодановский хмыкнул.
А почему нет? Именно рабы и разберут, кто плохой, кто хороший, кто жить достоин, а кого придавить бы...
— Я сегодня приказ отдам. А нам надобно здесь укрепиться — оставлю тысяч пять, пусть работают...
— А остальные?
Ромодановский хитро прищурился.
— Сколько мы кораблей захватили?
— Да немало. И что?
— Сейчас по степи идти — глупее не придумаешь. Нет уж, пускай, башкиры по ней скачут, татарские стойбища разоряют, ежели отряд небольшой — им и вернуться есть куда, опять же, из-под пала уйти легко. Сам знаешь, коли эта татарча степь запалит...
— Да уж знаю.
— Вот и смотри. Галеры, фрегат... сможем мы пройти к Ени-Кале, а там высадиться?
— По морю?!
— А чего ж нет? Казаки, вон по Дону ходят, а мы по Азовскому пройдем, осторожненько, вдоль берега...
— Заметят.
— А мы турецкие флаги поднимем. Сам понимаешь, до Перекопа еще дойти надобно. А вот ежели мы Ени-Кале возьмем, да потом туркам в спину и ударим...
— А возьмем ли?
— Тут вопрос иначе стоит. Сможет ли царевичево зелье и стены Ени-Кале вот так снести?
— Надо с мальчишками поговорить. Но думаю, что сможет.
— Позвать кого из них, поговорить...
Призванный пред светлые боярские очи Сенька особо не мялся. А что — бояре? Он с государем наследником за одним столом сиживал!
Корабли?
Эммм... вопрос сложный. Но ежели отвести под хранение каюту, а не трюм, ну и конечно, им бдить беспрестанно, укутать бочонки в просмоленную парусину, завернуть в ткань, чтобы вода уж точно не попала...
Тогда шансы довезти зелье неиспорченным — есть.
Снесет ли стены?
Да ежели побольше положить — так их к Перекопу унесет, в Константинополе у турецкого народу шапки с голов посбивает! Только вот в другом беда. А хватит ли сил?
На этом мужчины выставили мальчишку из покоев и принялись считать.
Выходило, что все войско не перевезешь, в лучшем случае, набив до отказа корабли и посадив воинов на весла — третью часть. Хватит ли этого?
Обычно в Ени-Кале больше трех-четырех тысяч человек и не было. Но там крепкие стены. Там береговые батареи. Там все, чтобы затруднить проход судам. А им-то проходить и не надобно. Им надо сквозануть вдоль берега, высадиться где поближе — и брать ее с суши. Оттуда-то Ени-Кале и не укрепляли сильно. С имеющимся огненное зелье справится, а овладев этими двумя точками можно будет и иначе с турками поговорить. Да и Крым зачищать от татарвы, и Перекоп взять...
Проблема в другом. Можно посадить русских на весла, но среди них нет умелых моряков. Капитан, штурман, боцман — мимо этих на корабле не пройдешь. Хотя, возможно, такие найдутся на галерах, среди рабов и пожелают поквитаться с турками? Особенно про условии вознаграждения за труды?
Мужчины переглянулись. Безумный план на глазах становился все более серьезным.
* * *
Турецкое войско целиком еще не подошло, но отдельные соединения уже пытались пройти по польской земле. Уже разбиты были несколько отрядов польских татар, уже разнесли в клочья несколько чамбулов — и уже пару раз перехватили казачьи разъезды подлеца Дорошенко, коего Собесский обещал лично на кол посадить, ежели будет судьба благосклонна. Тысяча человек — большая сила, особенно когда они хорошо вооружены и им помогает каждый человек в окрестностях. Соединения то расходились, то сходились опять, рыскали по дорогам, разбивали отдельные отряды, теряя своих и захватывая в плен чужих, а то и поливая кровью правоверных мусульман родную землю...
Пощады не просили и не давали, отчетливо понимая, что речь сейчас идет не о простой стычке — каждый убитый противник сейчас — это пусть крохотное, но ослабление вражеского войска.
И поляки дрались не за страх, а за совесть.
Впрочем, страх тоже присутствовал. Командирами сотен были поставлены доверенные люди Собесского, а Ян отчетливо пообещал повесить каждого пятого из сотни, коли глупость да гордыня им разум затуманят.
Слов на ветер он не бросал, а потому люди слушались.
И летели, летели донесения в Каменец, а оттуда — королю, в Краков.
Ну а то, что по дороге читал их и Алексей Алексеевич — и говорить не стоит. Впервые чуть ли не за сто лет две страны решили стоять плечом к плечу перед лицом более грозной опасности — и мешать королевской воле никто не осмеливался.
Русское войско спешило к Каменцу на помощь тем, кого колошматили в хвост и в гриву в недавней войне.
Да, бывает и так — распри волков забываются перед лицом медведя. И отступать волки не собирались. Логово с детенышами и самками за спиной... сдохнуть самим, но сомкнув зубы на горле врага.
Такие настроения ходили тогда в польском воинстве.
* * *
Паша Селим смотрел мрачно и зло. А чего ему было радоваться?
Сидит он связанный, в крепости, которая еще вчера его была, перед ним сидят русичи, сидит боярин — и сидит рядом с боярином отрок в простой одеже. И смотрят на него так, что рука сама к плети тянется — отходить наглого раба.
Только вот не рабы то. И плети нет.
И лицо горит с одной стороны.
Когда штурм начался, он дома был. Там его и настигли русские, а когда вязать стали — на лестницу Лейла выбежала. Как узнала, что взят Азов — на шею первому же солдату кинулась, дрянь такая! В ладоши захлопала!
Он ли ее не холил, не лелеял!? Любимая наложница, с собой взятая... И что? Кинулась на него эта мерзавка, когда уводили, когтями по лицу так проехалась, что кровь потоком хлынула, едва оттащить успели.
Гадюка!
Нельзя русичей в плен брать, надо их уничтожать сразу. Даже самые покорные из них — все равно кинуться могут. Дикого барса не приручишь. Ничего, впредь он умнее будет!
А как пела. Мерзавка! Что угодно моему господину, в моей жизни и смерти волен только мой господин...
Почему-то именно предательство и ненависть покорной еще вчера женщины ранили обиднее всего. Не захват крепости, хотя Селим и понимал, что может не сносить головы, военная удача — хрупкая. Не плен — все равно есть у него деньги на выкуп. А вот это дикое ликование в голубых глазах — свободна! И такая же дикая ненависть, на него обращенная. Ведь ни в чем отказа не было, в жемчуга одевалась, а на родине, небось, сопли подолом вытирала, зимой и летом в лаптях бегала... дрянь!
Боярин произнес несколько слов, кивнул мальчишке — мол, переводи — и тот вдруг заговорил по-турецки, да как! Чисто, отчетливо, не знай паша, что перед ним русский сидит — решил бы, что в Стамбуле оказался. Даже говор похож...
— Вы ли Селим-паша, комендант Азова?
— Я.
Отпираться было глупо, молчать — тоже.
— Боярин Григорий Григорьевич Ромодановский извещает вас, что отныне вы — русский пленник.
— Скажи боярину — я заплачу за свою свободу.
Мальчишка послушно перевел. И Селим увидел, как боярин... покачал головой?! Он — отказывается от денег!? Что происходит?!
— Пока вы будете пленным в крепости. Позднее, возможно, мы вас обменяем на кого-то из русских, — перевел мальчишка.
— Да я... — паша даже задохнулся от возмущения. Его брат женат на двоюродной сестре великого визиря, он не абы кто в Османской империи, и его — держать в темнице? Как какого-то раба?
— Сколько человек было под вашим командованием?
— Тысяча янычар. Татарские конники...
— Сейчас мы отправимся к сторожевым башням. Не хотим класть людей, поэтому вы прикажете им сдаться.
— А коли нет?
— А коли железом каленым погреем? Али иголки под ногти загоним? Пытать человека долго можно. Все равно ведь сдадутся, но пользы от этого ни вам, ни им не будет. Так что уговаривайте лучше.
Селим угрюмо отвечал на вопросы. Будущее было безрадостным.
* * *
Степан Разин нервничал. Хоть он такого слова и не знал, да и вообще — казачий атаман — не трепетная девица, а все ж таки не на месте сердце было, ой, не на месте.
Так уж повелось, что основные вопросы у казаков решались сходкой, на которой право голоса имели только самые уважаемые, самые почтенные казаки. Кто-то уж и правнуков понянчить успел...
Старики.
Память, честь и совесть станицы.
Вот сейчас с ними и предстояло говорить Степану.
Не может им всем по душе быть Дорошенко, тем более, что он под турецкую руку подался. Ой , не может.
Только вот и Москва казакам не по душе. Хлеб сеять не дают, да и вообще — коли к человеку, как к собаке относиться, что ж удивляться, что вас за руку цапнут?
Границы защищай, а на двор — не ходи, кого получше найдем. Конечно, казакам это не нравилось. И бунты были, и восстания, да и вообще — с Дона выдачи нет. Кто сюда только не бежал.
Только вот...
С Москвой-то вера одна — православные христиане.
А с турками?
Долго ли те ждать будут, чтобы из казаков новых янычар понаделать?
Ой ли...
Да и с Москвой все уж не так просто. Коли б как раньше было — так лучше головой об лед, все едино. А сейчас, когда Алексей Алексеевич потихоньку начинает в свои руки власть прибирать — вольготно казакам стало. Даже не так.
Не вольготно, нет. Нет у них такого права — творить, что душеньке угодно. Спросит царевич с любого за безобразия — и строго спросит. Казак там, не казак... напроказил?
