Спасти Ссср ч2

Сейчас Мжаванадзе был один — супруга умерла три года назад. Выглядел он плохо... заброшенный, доживающий свой век, явно без женского пригляда. Уходит поколение. А на смену идет...

— Михаил Сергеевич... вы уж извините...

— Не надо ни за что извиняться, сначала поедим. Вам врачи разрешают?

Засуетилась сиделка — но Мжаванадзе глянул на нее так что... Я сам подвинул к себе Хванчкару, плеснул буквально на донышко

— Ну... за встречу ...

— Василий Петрович... я к вам собственно, почему приехал то...

...

— В Тбилиси беспорядки.

Мжаванадзе приподнялся в кресле

— Сейчас?

— Сейчас, сейчас. Милиция справится... но мне нужно с кем-то посоветоваться. Товарищу Шеварднадзе я доверяю, но не настолько, чтобы слушать его одного.

Мжаванадзе помрачнел

— Как думаете, Василий Петрович... насколько Грузия поражена национализмом?

Мжаванадзе покачал головой

— Говорите как есть, Василий Петрович, мы оба члены партии, нам скрывать нечего друг от друга.

— Как есть... да как есть и не скажешь. Вы ... ты не обидишься, если я к тебе на "ты" буду? В Грузии так принято, у нас "вы" никто не говорит

— Не обижусь.

— Ты русский. И что такое национализм — и не знаешь вовсе. Я грузин, но я с кем только не работал, войну прошел. На фронте не смотрели кто, какой национальности. И сколько я потом с предрассудками этими боролся, э...

...

— Грузины в основном с деревни все, за пределы района не выезжали, людей не знали. Доверять можно только своим. Потому национализм этот и появляется. Никому ничего не объяснишь, упертые как ослы. Да и как тут объяснишь? Если ты с детства знаком с людьми разной национальности, растешь с ними — что ты, своего друга с детства, кунака — врагом назовешь? Нет ведь.

...

— А если ты скажем, с горной деревни, рос среди своих, мира не видел, понятно что...

Мжаванадзе заметил, что я не слишком впечатлен его словами

— Мы маленький народ. Потому гордый.

— Разве советская власть мало дала поводов гордиться? Кто республику считай из средневековья вытащил всего за одно поколение?!

— Это так. Только...

...

— Вы не думайте, я их не оправдываю ни в коем разе.

— Не думаю. Как, по-вашему — эмиграция имеет серьезные позиции в республике?

— При мне нет. Сейчас не знаю.

...

— Они никогда до простых людей достучаться не могли. Там ведь как — через одного князь. Многие на службу фашистам пошли, люди про все про то знали...

Да...

Забегая вперед — одна из поразительных вещей, какая случилась на постсоветском пространстве после 1991 года — какую малую роль в политике и вообще — сыграла эмиграция. В Румынии, например — вернулся король, в Чехии князь Шварценберг одно время был министром иностранных дел, в Сербии... в Хорватии... но не у нас. Не восстановилась ни одна дореволюционная политическая партия. Нет ни одного случая, когда вернувшийся эмигрант стал играть серьезную роль в политике. Кроме разве что Прибалтики. Но во всех остальных республиках — нет.

Даже националисты — уже совсем другие националисты.

Все это надо серьезно обдумать сейчас — в смысле, с теми ли мы боремся, оттуда ли ждем удара. КГБ глушит западные радиостанции и борется с литературой издательства Посев — но посев дал уже свои гнилые всходы. Поднимается поколение насквозь гнилых партийцев, комсомольцев, торгашей, даже диссидентов, которые освоили социал-демократическую, даже коммунистическую риторику — но на деле они совершенно беспринципны и готовы на что угодно ради власти. Они легко переходят из группы в группу, они могут быть и частью власти и ее жесточайшими критиками, причем одновременно, но любая их позиция, какую бы они не занимали — это фейк. Сегодня они клянутся в верности ленинским идеалам, дальше будут распевать "подайте патроны, поручик Голицин", дальше выстаивать в церкви со свечкой, а потом — "Крымнаш". Но все это фейк, у них все фейк пока дело не касается денег...

— Тогда кто мутит воду?

Мжаванадзе не ответил

— Почему в республике так серьезна проблема с наркотиками. Кто не дорабатывает? Милиция? Комсомол?

Снова Мжаванадзе не ответил

— Василий Петрович, давайте так. Вы все еще не чужой человек в республике, верно? Остались у вас телефоны, остались кунаки

Мжаванадзе покачал крупной, старой головой

— Переоцениваете вы меня, Михаил Сергеевич.

— Полагаю, что наоборот. Недооцениваю. Так вот, если вы сделаете пару звонков... и скажете следующее: Москва настроена серьезно. Но если беспорядки прекратятся то мы войдем в положение и учтем ситуацию... по крайней мере для некоторых...

Позвонит Мжаванадзе или нет? Не знаю. Это то что я пока могу сделать отсюда, и потому — делаю. Сработает — не сработает: посмотрим. В любом случае, активность Мжаванадзе да еще от имени генерального секретаря подпалит пятки Шеварднадзе и его комсомольской кодле. А это мне и надо — пусть прикидывают...

Вышел я уже потемну. Точнее, еще светло было, но уже темнело. Гражданские сумерки это называется...

Так как снег, грязища, и дорога неширокая — прямо к даче подъехать не удалось, оставили машины на дороге, а то еще забуксовать не хватало. С двумя охранниками я шел к машинам, по пути прикидывая следующие шаги — а навстречу мне, от дороги, то ли с прогулки шел старик в темном, старомодном пальто...

Я резко остановился. Это же Молотов*!

Вячеслав Михайлович Молотов был старейшим членом партии — с 1906 года. Он стал таковым, когда год назад его восстановил в партии Константин Устинович Черненко. До того — он был исключен из партии, когда выступил против Хрущева — помните, "и примкнувший к ним Шепилов", советский Кеннеди? Брежнев его не восстановил и Андропов тоже не восстановил. А вот Черненко восстановил.

Молотов тоже увидел меня — не мог не увидеть. Несколько бронированных ЗИЛов за спиной, охрана. Под ногами — таял последний снег, было то волшебное время, когда солнце уже зашло — но ночь еще не наступила, и голые ветви деревьев — четко, как тушью прорисовывались на фоне темнеющего неба. Гомонили грачи.

Я сделал шаг. Потом еще один шаг...

— Вячеслав Михайлович...

Тот словно не веря, смотрел на меня, на нынешнего Генерального. И явно сравнивал... не мог не сравнивать. Но он был членом партии и для него это было важнее всего. Важнее даже памяти о Хозяине...

— Михаил Сергеевич

Голос у него был не старческий.

И я, понимая, что и это разойдется, и моему имиджу реформатора будет нанесен сокрушительный удар, сказал

— Чаем напоите?

Молотов с Мжаванадзе были соседями, видимо дачи распределялись по алфавитному списку. Но не факт — Молотов занимал бывшую дачу Ягоды. Тут был еще в тридцатые дачный поселок НКВД, с лодочной станцией, теннисными кортами и прочим. Самой дорогой деревней мира — Жуковка еще не стала...

В доме Молотова было тихо, лишь постоянно работало радио, сбивая с толку и раздражая — я никогда, там где жил, никогда не держал включенным радио: бубнеж радио может заглушить звук тихо открытой двери или осторожные шаги или что-то еще — и вообще отучает слушать и слышать. По радио давали какой-то концерт, кроме Молотова в доме была домработница, она наскоро собрала на стол и испуганно убежала. Темнело...

Я думал... а вот что спрашивать? Что спрашивать с человека, который сам, лично подписал больше сотни расстрельных списков? Который не только не останавливал, но и участвовал в работе машины репрессий и террора. О чем?!

Нельзя, кстати сказать, что это только его вина или только вина Сталина... это вина прежде всего общества и системы, в которой отсутствовали необходимые сдержки и противовесы. В конце концов, это интеллигенция десятилетиями прививала людям презрение к закону, верно? Я ведь хорошо знаю историю, а пожив в США — хорошо узнал и американскую историю. В США были и свой Вышинский, и свой Ежов. Сенатор Маккарти создал комитет по расследованию антиамериканской деятельности. Юрист из Минюста по имени Рой Кон, главный обвинитель по делу супругов Розенберг, добившийся смертного приговора — он готов был ради карьеры полстраны пересажать и перестрелять. Рой Кон, кстати, потом стал главным юристом и политическим крестным отцом Дональда Трампа**, он был геем и одновременно преследователем геев, умер от СПИДа. А взять директора Гувера, который сорок восемь лет рулил ФБР? Знаете, на чем они все споткнулись? На судебной системе. Им не удалось запустить механизм чрезвычайного правосудия и лишить граждан США хоть в какой-то мере конституционных прав. Они могли арестовать кого угодно — но им тут же приходилось представлять его в обычный суд, судящий по обычному закону и предоставлять задержанному адвоката. На этом дело об антиамериканской деятельности рассыпалось. Они могли еще вызвать человека на слушанья в комитет Конгресса, предъявить ему обвинения в неуважении к Конгрессу и приговорить — но только за неуважение к Конгрессу. Им удалось так приговорить к реальному сроку только одного человека и нескольких к штрафам, после чего вся их работа рассыпалась. Кстати, современные американские обвинители добились намного большего — теперь можно конфисковывать имущество без решения суда по закону РИКО, и существует порядок обвинения в терроризме и антигосударственной деятельности, по которому человека можно держать под стражей без предъявления обвинения сколько угодно долго. И я не говорю о практике, когда людей осуждают по показаниям информаторов, но самих информаторов из соображений безопасности не представляют в суд и не позволяют защите провести их допрос, то есть лишают обвиняемого одного из фундаментальных прав — знать, кто и в чем его обвиняет. Американцы еще нарвутся со всем с этим, я это хорошо знаю. Но американцы — это американцы, и они — там. А я — здесь, и мне здесь решать задачи, в условиях ограничений, которые установил, в том числе и этот, сидящий передо мной старик.

И есть кое-что, что этого старика в какой-то мере извиняет. В какой-то мере — но извиняет. Он много раз писал прошения с просьбой восстановить его в партии. Не пенсию увеличить. И даже не избавить от клеветы. А восстановить в партии. Партия была для него всем, и все что он делал — он делал не только и не столько из собственной кровожадности — сколько ради партии и страны. Он мог быть прав, он мог быть не прав — но личного и корыстного мотива у него не было.

— Вкусный чай? — спросил Молотов

Да. Вкусный.

Тяжелые шторы, старая, но опрятная мебель, везде скатерти. Такое ощущение, что здесь — все еще сороковые. И пройдет ночь, и солнце коснется своим лучом надраенного с воском пола, и пустятся в пляс в луче солнечного цвета пылинки, а из приемника грянет — утро красит нежным цветом стены древнего Кремля...

Какое здесь все-таки все чужое. И в то же время — свое.

— Вячеслав Михаийлович... — спросил я — как старейший член партии скажите... как по-вашему...мы добились тех целей, которые вы ставили?

Молотов прихлебнул чай, обдумывая ответ

— На партконференции ты правильно выступил — вдруг сказал он — проявлять инициативу, не ждать руководящих указаний, принимать решения самим и брать за них ответственность. Сейчас так можно... люди вы все образованные... это у нас три класса — уже образование, а сейчас многие со степенями. Но смотри, выпустишь вожжи — подставят они тебя.

...

— И про партийную демократию, про дискуссию — правильно. Иосиф тоже пытался... да время видать, тогда не пришло.

— А как же репрессии? — вырвалось у меня

Я думал, Молотов обидится. Но он не обиделся. Пил чай, посверкивая стеклышками очков

— Репрессии... ну вот, представь себе, война на пороге. То что потом про войну сказали, что мол вероломно... чушь это все. Гитлер готовился, мы тоже готовились. Оттягивали... да не оттянули. Я помню, за несколько дней до того Тимошенко нас уверял — в этом году точно нет, время уже упущено. А потом...

...

— Вот и думай — того и гляди война, а органы тебе докладывают — тут враги, и там враги. С документами, с признаниями, все как положено. А будет война — они все на ту сторону переметнутся, Троцкий — он до того нас ненавидел, что мог вместе с гитлеровцами в страну прийти... да и если бы просто советником у них стал — сильно хуже нам было бы. Немцы — они ведь агитационно проиграли сначала, агитация у них была топорная — Иван, сдавайся. Белые им помогли — ну так что с того белых ведь все ненавидели, мы когда офицерские погоны вводили, некоторые были против, думали, бунт будет. А если бы с немцами Троцкий был, а в Германии троцкистов полно было — сильно хуже нам пришлось бы. Ну и вот что ты будешь делать? Врага за спиной оставлять? Чтобы как в семнадцатом, посереди войны нам в спину ударили — революция и штыки в землю.

— А проверить? Была же прокуратура...

— Проверяли — согласился Молотов — реабилитировали, и это было. Маленков первым спохватился, провели несколько постановлений

* * *

. Только потом, когда уже поздно было. А тут... войну ждали в тридцать восьмом, может в тридцать девятом... времени на проверки то не было. Надо было страну готовить к плохому. К совсем плохому. Оппозиции мы допустить не могли, иначе как в семнадцатом было бы. Иосиф то что было тогда на всю жизнь запомнил и я тоже. Допустить такое... Думаешь, мы не понимали, что у рабочего, у крестьянина отбираем последнее — мы, советская власть!

Молотов вдруг страшно выматерился. Даже я вздрогнул

— Вам сейчас проще, вы вон какую махину отстроили. Атомная бомба есть. В магазинах товары всегда есть, люди квартиры, машины получают. А нам... Вот представь себе — нет товарных фондов. Потому что все средства бросаешь даже не на первую категорию, а на производство вооружений. На пушки, на танки, на укрепрайоны, на новые и новые корпуса. Потому что надо. А люди не понимают, что надо — и не поймут, пока война не начнется. И вот ты сидишь в кабинете и читаешь сводку. Там голод. Тут нехватка товаров, рабочие выходить отказались, с трудом директор и секретарь парткома справились. А там в открытую говорят — власть не наша, не народная, при царе лучше было. А ты, большевик — сидишь и думаешь...

...

— Когда кампанию какую-то проводишь, то проводишь ее всегда до конца, до достижения результата. Иначе ты не руководитель, а хвост собачий. Вот мы и проводили... Иосиф на органы Ежова поставил — скромный парень, вроде, наш, из рабочих, к чекистам никакого отношения никогда не имел. Если сам не остановит, когда надо — так хоть доложит. А он... с..а, мразь.

...

— Я потом уже, много лет спустя кое-что понял. Когда сидишь на даче, когда телефон не звонит все время и ехать никуда не надо. Где проще всего скрыться врагам? В органах. Чтобы тебя не обвинили, обвиняй сам и как можно больше. Вот они и проникли. В органы, прежде всего. А те кто не проник в органы — они даже перед судом нам вредили, называли честных людей, топили их, клеветали на них — мы умрем, но и они умрут. И вот попробуй — не поверь. Да и мы... во время войны то солдатского, то крестьянского мятежа ждали. Иосиф после войны уже сказал — многие пострадали безвинно. Да что толку.