Крылья ветра

Глава 2

Башня и колодец

Патор был облаченный в белое, как подобает его сану. Он — высочайший служитель Баншни в пределах Эндэры и Тагезы — сейчас пребывал в обители, на верхнем ее ярусе, в зале приема. Он был тут полновластным хозяином и смотрелся соотвественно, внушительно. Но как-то неоднозначно.

Внушительно — уже потому, что был высок и не особенно стар, не до одряхления. Патор хранил спину прямой и держал подбородок вздернутым, несколько надменно. Он сидел в кресле, установленном на возвышении в две ступени. Яркая белизна облачения выгодно подчеркивалась сиянием луча: день изливал всю благодать солнца одному лишь служителю божьему, словно парящему над миром в полумраке обширной залы. Окна по большей части выходили на закат и пока оставались в тени, шторы усердно копили сумрак. Вероятно, потому патор и избрал для приема этот зал.

Неоднозначность в продуманную картину приема вносило поведение гостя. Это был весьма молодой человек, одетый в скромное дорожное платье, без герба и иных отличительных признаков происхождения, без украшений. Гость стоя выслушивал речь служителя, как, вроде бы, и подобает. Но — стоя спиной к патору! Все свое внимание гость уделял дивному виду, открытому для взгляда со столь изрядной высоты: двенадцатый ярус башни! Потакая любознательности, мирянин отдернул тяжелый бархат, призванный сберегать тень и прохладу даже в полдень и даже здесь, под самым шпилем оплота обители Серебряного Света, в просторечии именуемой 'Башня'.

Башня — у этого слова много смыслов. Так называют белокаменный перст главного строения всякой обители. Подобное строение обычно имеет круглую форму или возводится квадратом кладки, ориентированным по сторонам света. Перст башни увенчан шпилем и указует в небеса или же в облака, явись они затенять виноградники среди лета. Башня — не только строение, тот же смысл имеет и символ веры. А еще Башня — произносимое шепотом и с опаской определение силы, немалой и все растущей, сосредоточенной в руках служителей божьих.

Выказал ли гость уважение, явившись сюда по приглашению патора? Или обозначил слабость и признал патора первым среди равных? Может, он вознамерился разрешить некие сомнения? Или пожелал насладиться видом из окна, как сам сообщил еще до начала беседы? В точности ответа не знали ни патор, ни его ближние, ни, может статься, сам гость.

— '... таким образом, лоза моих рассуждений принесла этот плод, долгожданный, взлелеянный на почвах наблюдений и молитв. Воистину неоспоримо единство корня, из коего происходят верования севера и юга, а также и диковатые, маловнятные нам культы заокраинного и полулегендарного востока. Корень сей есть древнейшая вера предков наших, постепенно обросшая листвой языковых и обрядовых особенностей, сокрывших извечный и неизменный единый ствол в пестроте сиюминутных различий. Увы нам, различия подобно листве заслонили главное, породив нечестивую распрю...', — голос патора Паоло пресекся, рука небрежно, с отвращением, стряхнула свиток с подставки для книг. — Полагаю, довольно чтения, мне тягостно повторять измышления и отравлять ваш слух ложью. И так очевидно: безумец даже теологические рассуждения сделал ересью, богохульным средством, призванным прекратить, как он выразился, 'распрю'. Распрей же, Ваше Ве...

— Помилуйте, я смиренный паломник, — с долей раздражения отметил гость, так и не обернувшись, но выказав должное усердие в поддержании своей игры в неузнанность. — Я внемлю словам мудрости, преисполненный веры и смирения.

— Конечно же. Итак, продолжим. Распрей презренный отщепенец смел именовать поход во имя веры, принесший одному только вашему деду земли до самого перешейка Канто и девять крепостей: Тольэс, Ба...

— Не жалуюсь на память, — поморщился гость, снова сосредоточившись на изучении долины. — Патор, воистину Башня умеет и удивлять, и творить чудеса. Я совершил небольшую прогулку, покинув столицу в преддверии жары. В путь я отправился с определенными убеждениями. Как мнилось мне, неоспоримыми. Ту распрю начали южане, хроники дворца ничуть не лживы. Но весь урожай собрали не они, а мы. Однако же способ... скажем так, жатвы не выглядит безупречным даже в семейных хрониках.

— Если бы старик успел вынести за порог обители свои бредни, долина Сантэрии того и гляди, осмелилась бы объявить себя центром мира, ничуть не заботясь о мнении самого маджестика. Ложная гордыня могла вознести обитателей долины в их помыслах превыше мирской власти, превыше духовных заветов, созданных в радении о благе жизненном и посмертном. Они обратили бы взоры к югу и польстились на сладкую ложь эмира и его злоязыких советников. Разместите сей довод на весах рассуждений, и способ противодействия ереси не покажется искажающим безупречность. Ибо устои незыблемы, и иного не допустим ни мы, ни вы.

Голос патора журчал убедительно, искренне — но несколько усыпляюще. Гость с заметным трудом подавил зевок, давая понять, что не любит словесные куржева. Паоло смолк и решил выдержать паузу, обозначая право хозяина в разговоре. Гость прошел до угла зала и взглянул в полукруглое окно с граненым хурстальным стеклом. Отсюда открывался роскошный вид на миндальный сад, розарии, большой парк, тянущийся до самой стены обители, на зеленых великанов — дубовую рощу, занимающую всю долину вне стен. Дорога на столицу то пряталась в тени могучих крон, то выбиралась под палящее солнце. Малые тропки вились от ствола к стволу прихотливым узором, отмечая обычный путь служителей, присматривающих за рощей и в должное время собирающих драгоценную пробковую кору. Гость едва заметно дрогнул бровью. Вряд ли ему нравились полубезумные порывы старой королевы Атэррийской — Хуаны Второй, передавшей Башне лучшие владения и в том числе почти все дубовые рощи... Ведь кора — это живое золото. Гость вздохнул и зашагал вдоль стены, без интереса поддевая шторы и изучая виды.

— Пожалуй, вы правы, ваше преосвященство. Но вернемся к той жаре, что сделала целительным и даже насущным мое путешествие. Юг летом — воистину пекло. Пожалуй, погода схожа с давней, знакомой моему деду и не сулившей ничего благого... даже при взгляде из этого окна. Кажется, в тот год было принято решение о земельных и иных особых правах паторов в Барсе. Некоторые назвали указ уступкой, иные нашли в решении необдуманность и чрезмерность. Сплетники позволили себе шептаться о слабости короля. Но чудо было явлено, мы изгнали ересь из Сантеэрии. Хотя перевалы считались непреступными.

Патор кивнул, позволил себе растянуть губы в подобии улыбки, пресной, как хлеб, подаваемый страждущим у внешних врат оплота веры. Паоло поднялся из кресла, сгреб в ладонь сверток, поданный сэрвэдом по хозяйскому знаку. Обладатель белого одеяния скользил беззвучной поступью старого, но все еще уловистого, кота, охотящегося на дерзкую венценосную мышь.

— Пути свершения людских деяний небезупречны, зато провидение воистину вне пересудов. Самое грозное оружие людей — ничто перед карой высших сил. Первому оказывают отчаянное сопротивление, второе принимают в смирении, склонив голову и умоляя о милости, свершая акт покаяния.

— Провидение вне мирской власти, — гость утратил интерес к видам за окнами и уделил внимание патору. Повернулся к нему всем корпусом, чуть поклонился, выказывая уважение сану. — Теперь я вижу: вы с редкостным усердием желаете вернуть в закрытую библиотеку труды того старика... и это оправданно.

— Именно. Едва ересь покинет столицу по воле вашей и во благо Башни, мы примемся неустанно возносить молитвы, и с божьей помощью дела юга переменятся. Внутренних врагов короны постигнет возмездие, внешние утратят воинственность. Вы сможете отвести войска к северу, что теперь весьма выгодно. Вы проявите политическую мудрость и покажете себя сильным стратегом.

— Стратегом? Того и гляди, Бертрана начнут именовать уже не белой, а блаженной вороной, — усмехнулся гость, намекая на вольное толкование своего имени. — Как можно оголять крепости, если на южном склоне гор скопилось до двадцати тысяч сабель, и это только надежно известные нам силы?

— Их уравновесят силы иного порядка.

Патор откинул сложенные конвертом края свертка и показал собеседнику содержимое: невзрачную темную ткань без узора. Породистое смуглое лицо гостя приметно побледнело. Хищный прищур, взблескивающий искрами интереса, угас под расслабленно прикрытыми веками.

— Воистину Башня применяет сильные средства, — шепотом выдохнул гость. — Цена мира мне представлялась менее... убийственной. Но, пожалуй, поздно менять решенное, да и не привык я перечить себе. Это порой накладно, но... но пусть так. Вы получите то, что стало предметом обсуждения. Одна поправка: посылку доставят после вмешательства провидения. Не теперь, но именно и только — после. Пусть оно укажет, что есть истина.

Гость кивнул, одновременно испрашивая благословения и отмечая окончание разговора, а с ним и свое намерение покинуть обитель. Не дожидаясь завершения обычной формулы одаривания благодатью и слов прощания, он отвернулся и пошел прочь из зала. Миновав все двести пятьдесят ступеней спуска, гость не ощутил одышки: он был молод и двигался стремительно, сопровождающие сэрвэды отставали и опасливо вжимали головы в плечи. Действительно, было жутковато наблюдать гнев этого паломника, столь явный в его молчаливой спешке. Тем более, все в обители знали и имя гостя, и норов.

У самых дверей гостя ждала карета. Два слуги, не поднимаясь с колен и не шевелясь даже, держали рапиру и шляпу паломника: оружие недопустимо в стенах оплота веры, как и любые помыслы о причинении смерти, таков канон духовной жизни...

Мужчина резким жестом отстранил слуг и нырнул в полумрак кареты. На дверцах не имелось герба, экипаж был добротным, но неброским, как и одеяние гостя. Всю маскировку разрушало сопровождение — полусотня охраны, состоящая из людей с внешностью, знакомой любому искушенному в столичной жизни. Чего стоил один 'королевский пес' Эппе, узнаваемый всеми и всюду до драки, неизбежной вопреки любым попыткам уклониться.

Дверца хлопнула, карета тронулась, паломник с чувством выругался, ничуть не заботясь о святости места и греховности своих помыслов и слов. Тот, кто все время общения с патором прождал паломника в его карете, сочувственно усмехнулся, не проронив ни звука. Подал мешочек, помог добыть оттуда золотую шейную цепь и несколько перстней.

— Если бы ты спорил на деньги, мог разорить даже меня, — признал паломник. Отдышался, нанизывая перстни и постепенно укрощая гнев, сделавший его голос хрипловатым, а шею бурой от прилива крови. — Он посмел ставить условия. Мне!

— Приятно наблюдать развитие твоей выдержки, почти достигшее взрослости годовалого котенка, — похвалил молчавший до того момента спутник. — Я помню времена, когда ты сказал бы: 'Ставить условия Нам', вскипел от своих же слов, вернулся в обитель и ввязался в склоку. Или наворотил еще невесть каких глупостей.

— Не все потеряно, черт побери, — смущенно буркнул паломник, покосившись на того, кто смел звать его на 'ты' и насмехаться. — До вечера разойдусь и наворочу. Твоя очередь ставить условия... Нам, нашему несравненному и лучезарному высочеству.

— Величеству. Вы правите единой Эндэрой, земли востока лишь часть её и к тому же ваш брат...

— Не зли меня. В любом случае я соправитель и желал бы...

— Даже короли не умеют воскресать из мертвых, что бы по этому поводу не твердил патор. Корона Эндэры — теперь лишь вопрос формальностей и ритуалов. Твоя жена изощренно умна и вовсе не склонна отрицать равенство прав соправления, что бы ни твердили надменные западные доны. Так что я дважды прав — величеству, по крови и по благословению Башни. Изабелла великолепна, так ловко сделать неоспоримым свое мудрое решение о браке, безнаказанно насолить тетушке и наконец-то объединить земли, не орошая их кровью... Ничего мне не надобно от тебя. Я скучаю и сам не знаю, зачем вдруг приехал тогда в столицу и что позабыл во дворце.

— Ходят слухи, ты пел ночами для моей матушки, еще когда был молод отец. Может, совесть проснулась или хуже того, родственные чувства?

— Это старая сплетня, мы уже обсуждали её. Ваша матушка была набожна и верна мужу, а ваш отец... я умолчу. Увы, ваше яростное величество, шутка не смешна.

— Разве я смеюсь? Назови цену. Такие, как ты, только в первом круге служат под властью данного сгоряча слова. Ты не мальчишка и разбираешься в ставках больших игр. Явился, испоганил мне семейный траур по брату, лишил меня законного права на быструю и успешную войну с югом, поссорил с Башней. Я чувствую себя глупее глупого. Я, черт подери...

— Не богохульствуй.

— Эо, ты чудовищно стар и не веришь ни во что! Это достоверная сплетня, еще мой прадед знал, насколько она близка к истине. Помнится, некто далекий от богобоязненности учинил изрядный переполох у нас. А уж как жарко стало в большой и недружной семье эмира!

— Не смешивай веру и тех, кто объявил себя её служителями. К тому же время идет, люди меняются.

— Люди... Ты-то тут причем?

— Я тоже меняюсь. Время утекает песком сквозь пальцы. Прежде я не осознавал его ток, но ныне каждое мгновение обрело и звук, и длительность... точнее, краткость. Раха — сила, нас питающая — постпенно иссякает, она на вечна. В ограниченности бытия есть немалая прелесть. Жизнь восстанавливает цвета, казавшиеся давно вылинявшими, вкус её снова манит, как лучшее вино. И еще — растет занятнейшая жажда успеть, узнать и поделиться... Смертность, друг мой, то еще искушение.

— Тебе, подлецу, жить надоело, — обозлился паломник, — а мне наоборот, ничуть! Между тем, ты втравил меня в интригу, из которой нет безболезненного исхода. Я не хотел бы прослыть Бертраном Блаженным, но троекратно не желаю остаться в памяти Буйным, а равно не стремлюсь назваться Юным, скончавшись до срока... Эо, ты не человек в той мере, чтобы я мог сказать, не прячась и не теряя лица: да, мне страшно. Чертовски страшно. Он показал мне в точности то средство, что предсказывал ты. Он уже возомнил себя провидением! Но его средство будет карать безразлично к титулу, благу для края, доводам рассудка и золота. Ты ведешь себя не лучше, не желаешь назвать цену и значит, отказываешься служить. Ты играешь мною... Хозяина Эндэры, кажется, возвели в наипозорнейший сан шута? — Бертран тряхнул головой. Отдышался, чуть спокойнее глянул на собеседника. — Эо, если я не учту сказанного тобой, я проиграю. Если последую совету, меня того и гляди уберут с игрового поля. Кроме тебя лишь двое старших нэрриха могут дать защиту и испытывают определенную приязнь к Эндэрре. Один невесть где, второй, как мне сообщили, нанят Башней. Бог весть, надолго ли, и не по моему ли поводу.

— Пообещай ему то, что патор только что испросил у тебя, — лениво зевнул Эо. — Не знаю в точности, как он воспримет предложение... С таким делом справится Изабелла, а я желал бы наблюдать за беседой со стороны. Подобные мне взрослые нэрриха редко впадают в бешенство.

— Если он нанят Башней, как перехватить и переманить? Мои люди искали его и не только его с зимы, но, чёрт... Но вас найти не проще, чем поймать ветер!