Барон в юбке.

Он злобно пнул подвернувшегося под ногу пса — раздался обиженный визг.

— Я ясно выражаюсь? Тут, как назло, еще ваши интриги, дорогой тестюшка, — отрывистый взгляд в сторону низенького толстяка с кирпично-непроницаемым лицом в алом бархатном колете, задумчиво поигрывающего пудовой золотой цепью на шее. От столь злобного взгляда того передернуло, словно от удара током.

— Привели к тому, что я опасаюсь ввести войска на улицы — они почти всем составом перейдут на сторону бунтующих...

— Демоны!!! Вскричал герцог, вновь заставив вздрогнуть и опасливо поежиться всех присутствующих.

— Да я лично готов задушить эту шлюху Фируллину! Откуда вы взялись на мою голову? Что мне теперь делать прикажете, я вас спрашиваю?!! Если я откажусь от своего решения, то навлеку позор на весь наш род, если же казню, следуя вашим советам, этого Вайтеха, которого, кстати, еще никто не мог обвинить в измене своему слову, то толпа мастеровых, пока еще поддерживающая вооруженный нейтралитет, нас всех просто растерзает...

— Каково придется вам и вашей родне, мадам,— он, подмигивая, склонился в шутовском реверансе жене,— я даже представить не могу. После чего, наконец, взяв себя в руки, герцог приосанился и произнес уже обычным голосом:

— Ну а теперь, господа, прошу пожаловать на площадь... От нас ждут багомляне окончательного и справедливого суда.

* * *

...Ворота замка со скрипом распахнулись, и по столпившейся на площади перед цитаделью толпе, с трудом сдерживаемой вооруженными до зубов стражниками, пронесся многоголосый ропот:

— Ведут! Ведут!

Под мерный рокот барабанов на площадь, в плотном каре конвоиров, медленно ступил по ведущему к невысокому эшафоту коридору, еле растолканному двумя рядами стражников в толпе, возвышающийся на три головы над чепцами и шапо присутствующих, последний представитель древней династии мокролясских королей.

В толпе жалобно завыли, заголосили бабы:

— И на кого ты нас покидаешь, родимый???

— Признай вину, покайся...

— Чтоб сдохла эта шлюха, будьте вы прокляты, черняки и Ле Куаре!

Все еще сдерживаемый присутствием до зубов вооруженной стражи, но постепенно усиливающийся, над толпой плыл глухой ропот, доносились отдельные выкрики. В стражников, еле сдерживавших толпу на дальнем конце площади, уже полетели, брошенные меткими мальчишечьими руками, навозные катыши, во множестве валявшиеся на дороге.

Гром барабанов резко оборвался. Шум толпы стих. Стало слышно даже жужжание мух, вьющихся над плохо затертым бурым пятном на эшафоте.

Из герцогской ложи протрубили герольды, вслед за ними поднялся сам герцог:

— Марвин Кшиштоф Вайтех! Признаете ли вы, что, соблазнив девицу благородного рода, Фируллину Ларву Ле Куаре, отказались признать свой грех?

— Нет! Не признаю! Я вообще не имел дела с данной, гм, девицей, и готов дать в том присягу на Ветви Дажмати.

— Лан Марвин! Ваша вина общепризнанна, есть десять благородных свидетелей, чья честность не подлежит сомнению, утверждающих, что видели вас, неоднократно выходящим из покоев опозоренной девицы ночью, или и это вы будете отрицать?

— Не спорю, по долгу службы мне и моим подчиненным часто доводилось водворять сию даму в надлежащие ей покои, ибо самостоятельно эта особа не могла передвигаться после пьянок с конюхами...

Его речь прервал протестующий вопль герцогини:

— Да как он смеет!!! Этот смерд... Оклеветывать... Господин муж мой! Я отказываюсь находиться на одной площади с человеком, порочащим честь представительницы моего рода! Я...

Она попыталась изобразить обморок, но, видимо, на пол пути передумав, двинулась вон из ложи, сгребя в обе руки многочисленные юбки, и увлекая за собой своих фрейлин и прихлебателей.

Оставшийся практически один на один с толпой, герцог злобно скрипнул зубами вслед умывшей руки супруге, и продолжил судебный фарс.

В гробовой тишине, повисшей над площадью, его слова звучали, словно удары молотка, заколачивающего гвозди в крышку гроба:

— Лан Марвин! По закону Империи, подданными которой мы все имеем честь являться, мужчина, опозоривший девицу благородного происхождения, и чья вина доказана десятью свидетелями, обязан отвечать головой за содеянное преступление, если же он сам благородного происхождения, то он может сделать выбор между плахой или женитьбой на данной девице, тем самым спасая свою и ее честь... Ваш ответ, Лан Марвин?

— Плаха!

...По площади пронесся тысячеголосый горестный полурев — полувопль...

Герцог затравленно оглянулся на окружавших его придворных, ища поддержки — тут же к его уху наклонился первый советник, по совместительству его тесть, Римнул Ле Куаре, принявшись что-то нашептывать.

По мере того, как он говорил, лицо герцога постепенно меняло свое выражение с озабоченного на злорадно торжествующее. Он поднял руку, и звучащее уже в полный голос скандирование толпы:

— Живота!, Живота! вновь стихло...

— Лан Марвин Кшиштоф Вайтех! В виду неоценимых былых заслуг перед герцогством вашего рода, годов безупречной службы герцогу вас лично, а так же по милостивому решению главы рода опозоренной девицы — ее дяди — он кивнул надувшемуся, словно индюк, тестю, ваша казнь отменяется...

...Его слова потонули в восторженном реве толпы, восхвалявшей мудрость своего правителя, и уже мало кто смог различить концовку речи герцога:

— Но, поскольку вы совершили поступок, не совместимый с высоким званием рыцаря, и, кроме того, усугубили его оскорблением благородной дамы, пороча привселюдно ее честь, вы лишаетесь рыцарского звания без права принесения камоку, а так же поместий и титулов, и приговариваетесь к пожизненному изгнанию из Мокролясских пределов...

Стоявший с гордо поднятой головой подсудимый медленно посерел лицом...

...-Вам вменяется в обязанность в течение пяти дней покинуть герцогство, и под страхом смертной казни вы не имеете права на возвращение...

Герцог, не глядя, подмахнул поднесенным пером подсунутый откуда-то из-за спины вердикт:

-Писано четвертого дня месяца жатня года пять тысяч четыреста двадцать пятого от сотворения мира...

Затем небрежно махнул стражникам:

— Снимите с него цепи, пусть идет, куда хочет. И, вот еще что: начинайте разгонять толпу, у меня от их воплей голова разболелась. Он демонстративно прижал к носу надушенный белоснежный кружевной платок.

* * *

Два дня спустя, по фронтирской дороге, согбенный грузом свалившихся на него бед, медленно брел высокий странник в монашеском рубище с красным ромбом на груди и спине. Вдоль дороги, в каждом селении, которое он проходил, старательно отводя глаза, чтобы не оскверниться зрелищем отверженного, и утирая текущие ручьем слезы, в низком поклоне стояли на коленях крестьяне, а в конце селения, обычно на развилке дорог, ждала бывшего рыцаря краюха хлеба, как последняя дань мокролясского народа горемычному наследнику рода Вайтехов.

( Среди народов Империи бытовало поверье, что опозоренный рыцарь, лишенный звания, становился неким табу, общение с которым, да и просто взгляд на него, было равносильно навлечению на весь свой род проклятья богов, подавать же милостыню таким людям можно было лишь положив на его пути , как бы, обронив невзначай. Это было самое худшее наказание, которое только существовало в Империи. Знаком отверженного рыцаря было власяное рубище с пришитым красным ромбом на груди и спине. Обычно наказанные таким образом люди или кончали жизнь ритуальным самоубийством (так называемое камоку) или же, если их лишали и этого права, уходили в леса, в отшельники. Спасти такого человека мог лишь только другой рыцарь, который бы согласился принять отверженного на службу, при этом навлекая на себя проклятие богов до седьмого колена, и беря перед богами на себя всю ответственность за данного человека. За три тысячи лет существования Империи таких людей нашлось всего трое, и , как говорят летописи, мало чей род после приема на службу отверженного, продлился более четырех поколений...)

* * *

Как ни странно, но пересечь горный хребет, доселе считавшийся непреодолимым, не составило особых трудностей: да, вначале пришлось буквально прогрызаться сквозь густые заросли лиан и подлесок в начале пути, но пара мечей уверенно решала эту проблему. Главная трудность ждала нас в роще гигантских деревьев — каких-то двадцать километров (если по прямой) мы с трудом преодолели за четыре дня. Далее же, по мере подъема все выше в горы, лес как-то внезапно обмельчал, стало немного светлее, среди корней стали часто попадаться сухие места, по которым во все стороны вились звериные тропы, и наше движение заметно ускорилось.

Когда же мы пошли в полумраке среди корней тысячелетних стволов, покрывавших глубокие долины меж сопок на западной, имперской, стороне хребта, лишь отдаленно напоминавших древесные чудовища восточных склонов, наш путь стал напоминать и вовсе загородную прогулку.

На пятый день нашего вынужденного марша, поросшие лесом предгорья стали иногда прореживаться небольшими полянками, свидетельствуя о том, что Чертовы Шеломы практически оставлены позади. В живительно сухом, звонком воздухе хвойного бора прометавшийся большую часть пути в горячке Хлои быстро пошел на поправку и вновь смог ходить.

Чем ближе мы были к концу своего пути, тем сильнее лан Варуш, поначалу внявший моим уговорам и перевьючивший на камаля часть своего железа, начал проявлять заметное беспокойство: одев обратно свою броню, он вздрагивал и хватался за рукоять меча при каждом подозрительном звуке. На мой вопрос о причине столь неподобающего рыцарю поведения, он долго ломался, но, наконец, выдал:

— Эти леса пользуются дурной славой весьма гиблого места: уже много лет здесь находят приют беглые сервы и валлины, промышляющие зимой пушнину, а летом не брезгующие разбойными нападениями на дорогах близлежащих к Чертовым Шеломам провинций. Где-то в этих краях, говорят, скрыты среди лесов целые деревни, построенные беглецами из Империи, они живут беззаконно, никому не платят дань, а хозяйничают здесь банды разбойных валлинов. Вот их-то нам и стоит опасаться, пожалуй, даже больше, чем гуллей, лап которых мы, благодаря вашему безумному плану, все-таки сумели избежать.

— Валлины? Кто это, лан Варуш?

— О, лан Ассил, это худшие из людей: это воины, бросившие своего сеньора на поле боя, либо просто предатели и трусы, дезертировавшие со службы, не имеющие господина, и не нашедшие в себе смелости даже совершить камоку. Иногда к ним примыкают взявшие в руки оружие сервы, для которых переход в касту держащих оружие без воли на то господина — смертный грех.

Его долгие и пространные объяснения позволили мне все-таки примерно определиться с понятием "валлин, ' которое, в меру моего понимания мокролясского, скорее всего, приближалось по ассоциации к сильно ужесточенной версии японского средневекового понятия "ронин".

— То есть, насколько я понял, любой солдат, потерявший господина, либо струсивший на поле боя, автоматически становится валлином?

— Вы почти правы, но объявить воина валлином может лишь его господин или его наследник, если же таковых не осталось, а провинившийся благородного рода, то это делает сенат или совет регентов. Хотя, существует возможность избежать позора: такой человек обязан отомстить за смерть господина или совершить камоку — обряд очищения. (1)

— Существует также высшая мера наказания — вещал оседлавший любимого конька юный рыцарь— это объявление рурихма валлином, одновременно с лишением его права камоку. Эти люди становятся раваллинами — проклятыми, ибо не могут очистить себя собственной кровью, вследствие чего их вина растет и множится, падая на весь их род, и общение с ними равносильно привлечению на себя гнева богов. Но такое случается не чаще раза в сотню лет, лишь по отношению к особо опасным государственным преступникам и относится скорее к области преданий, чем к реальной жизни...

За столь познавательными разговорами о кодексе чести имперских рыцарей-рурихмов, наш отряд, после долгого петляния меж вековых стволов, наконец выбрался на неширокую полянку, ярко залитую солнцем и заросшую по краям густым подлеском.

Чутье опасности, никогда меня не подводившее, буквально взвыло о приближающейся угрозе.

Едва я выхватил меч, она не замедлила о себе заявить: послышался шум кустов, треск ломаемых ветвей, и с противоположного конца полянки, в нашу сторону выскочили трое человечков в изодранной, окровавленной одежде, являвшей собою живописные лохмотья и обрывки шкур.

Завидев нас, первый из них — прямо-таки сказочный старичок с морщинистым, словно печеное яблоко, лицом, имевшим желтовато-пергаментный оттенок, с глубоко запавшими, но цепкими и по-молодому блестящими глазами, на миг остановился. На его лице мгновенно сменилось несколько выражений: от радостной надежды до горького разочарования и полного отчаяния. Оглянувшись на все приближающийся сзади треск, он, казалось, одним махом принял решение, и кинулся мне, как предводителю отряда, в ноги, лопоча что-то непонятное. За ним тоже, жалобно скуля и подвывая, вторили и его спутники, имевшие еще более затрапезный вид.

Непролазные кусты за их спинами, из которых выскочили эти личности, разошлись, и из раздвинутых густых ветвей показалась морда самого громадного медведя, какого мне только доводилось видеть.

Статью эта тварь напоминала североамериканского гризли, но в полтора раза крупнее и его светло-бурая, короткая, словно серебристый плюш, шерсть, вся была испещрена светлыми и темными подпалинами, наподобие окраса гиены.

Увидев нас, тварь подслеповато сощурилась, чихнула и, громогласно заревев, кинулась в атаку.

У меня было лишь пару секунд на принятие решения и ответные действия: одним скачком подпрыгнув к везущему колюще-режущее барахло лана Варуша и наши скудные запасы провианта камалю, я одним взмахом меча перерезал постромку, державшую зачехленное рыцарское штурмовое копье, после чего , сдернув с наконечника чехол и одним ударом отрубив только мешающие против медведя, полтора лишних метра древка, метнулся навстречу вставшему на задние лапы в классической медвежьей стойке атакующему зверю.

С разгону вогнав в грудь уже начавшей всем весом падать на меня, чтобы размозжить одним ударом многопудовой лапы голову, твари, пару футов отточенной до бритвенной остроты стали, я упер конец заточенного косым ударом меча древка в землю, и присел, стараясь быть как можно дальше от когтистых лап и капающих желтоватой слюной клыков...

... Не знаю, какие боги хранили меня в тот момент, когда зверюга, пытаясь меня достать, медленно нанизывала свою тушу на копье, но впоследствии лишь божественным вмешательством можно было объяснить тот факт, что мой удар вслепую задел сердце животного, и, кроме того, далее, лезвие наконечника не прошло меж ребер на спине, а уперлось в какой-то выступ позвоночника и застряло , не дав издыхающему зверю, нанизав себя до конца древка, смять и разорвать в клочья скорчившийся в двух сантиметрах от устрашающих когтей комочек плоти.

Сжавшись в калачик у самой земли, до побелевших костяшек пальцев сжимая ставшее скользким от стекающей крови древко, я с замиранием сердца смотрел за агонией повелителя леса: тянущиеся к моему горлу десятисантиметровые когти остановились буквально в паре миллиметров от моей головы. Черные провалы зрачков, полыхавших багровым огнем, вдруг, вспыхнув еще ярче, потухли, и из хрипящего горла твари на меня хлынул поток черной, парящей крови.