Мой неожиданный сиамский брат

Продовольственный магазин номер пятьдесят четыре, который звали в народе 'Три ступеньки' располагался на пересечении улицы Мытной и Хавской. Это был обычный магазин, каких много в городе-герое Москве. Но для рыжего, худого, повидавшего всякого в жизни кота Василия, этот магазин был дом родной, в котором после долгих мытарств и скитаний он, прижился, правда не без помощи сторожа магазина, в прошлом сержанта НКВД Сучкова Ивана Трофимовича. Бывший сержант и кот были два друга — не разлей вода.

Ветеран 'органов' благополучно дожил до семидесяти лет. Внешность самую заурядную для пенсионера — вытянутое, худое, сморщенное как печеное яблоко лицо, тонкие губы, длинный с горбинкой нос, лысина, висящие как у запорожского казака седые усы. На лице застыло выражение: 'Ну что же вы люди такие гады, за что ж так?' Его несколько портили оттопыривающиеся лопухами большие уши, но соломенная шляпа 'а ля Хрущев', которую обычно носил Сучков, скрывала этот недостаток.

Трофимыч обрел в лице Василия самого чуткого и внимательного слушателя, он мог поверять ему все свои проблемы и обиды. Обычно дед обитал в своей крохотной комнатке рядом с магазинным подвалом. В каптерке сторожа стояли: топчан, тумбочка, висело антикварное радио типа 'тарелка' еще довоенных времен. Одну из изрядно загаженных мухами стен украшал старый пожелтевший портрет 'Генералиссимуса Сталина', смотревшего на окружающее с таинственной улыбкой сфинкса. А на столе, как обычно, стояла открытая полупустая бутылка популярного дешевого портвейна 'Агдам'. другая, полная стояла у старого клетчатого, продавленного топчана под столом. Дальше на столе были: граненый стакан, штопор, треснутая тарелка с вареной колбасой, и сухой коркой ржаного хлеба, нож, двузубая алюминиевая вилка. Кот Василий свернувшись калачиком, лежал на топчане. И в это утро, как всегда Сучков изливал ему свою душу.

— Обидно, ну честное слово, обидно. Ну за что?... Чё было так орать?... А потом. Я ж ей честно признался — что да,... разбил, — сторож посмотрел под стол на еще не открытую бутылку 'Агдама', и налил в граненый стакан буро-гранатовую жидкость. Выпил, занюхал коркой ржаного хлеба, и продолжил.

— Разбил я две бутылки портвейна. А она?...Воруешь, воруешь! Еще раз, и уволю! А сама! Не ворует?... Я всю войну с врагами народа бился. Я, может, фашистами контуженый.

Ветеран органов с чувством ударил по столу. Жалобно звякнула посуда, при этом недопитый стакан опрокинулся и портвейн залил стол.

— Мне ползадницы бомбой оторвало!— кричал сержант. Это была чистая правда. Во время войны, в суровую годину сорок первого года эшелон сержанта Сучкова, в котором перевозились 'зэка' Минской тюрьмы НКВД, попал под бомбежку. В результате 'филейная' часть седалища Сучкова уменьшилась на пол кило. Иван Трофимович всю войну прослужил вертухаем на Колыме, охраняя врагов народа. Но свой долг перед Родиной, несмотря на ранение, сержант исполнял честно и добросовестно. Поэтому и был отмечен медалями: НКВД "За отличную стрельбу" и "За победу над Германией". Еще раз, налив и выпив, ветеран, ожесточенно плюнул в сторону двери и сказал.

— А сама! Не ворует!? Да был бы жив Лаврентий Палыч, разве бы он такое допустил, что бы эта... — тут сторож опасливо посмотрел на дверь. И гневно, даже отчаянно погрозил костистым кулачком воображаемой хозяйке магазина.

Василий слушал эти страдания друга как всегда молча, иногда почесывая за ухом, зевая во весь рот и выгибая спину. Он всегда был чуток и терпелив, особенно когда старик чесал ему за ухом. Вдруг, розовый с черным пятнышком нос кота обонял удивительный по сладости аромат. Запах шел из подсобки мясника, куда рыжий друг и направился, оставив деда Трофимыча наедине с бутылкой.

В этот утро мясник Шота решил позавтракать яичницей с ветчиной. Порезав ее на столе, он пошел за яйцами, оставив ветчину без присмотра. Запах от нежной, с розовым жирком, подкопченной датской ветчины был так притягателен, что Василий решился. Кот молниеносно вскочил на стол и рванул с желанной добычей. Он не стал тянуть, мало ли что там случится, быстро умял свининку и, довольный, пошел к себе на топчан. Да, жизнь его кошачья, в общем-то удалась.

А в проходе остался ждать своего часа хрящик, все, что осталось от ветчинки. И все было бы хорошо для тружеников советской торговли. Но сегодня был не их день.

Мара Аркадьевна Лозинская, директор магазина, была женщиной стройной, с черными, как греческие маслины глазами, внешне очень похожая на актрису Быстрицкую. Только сегодня с утра она была не в настроении. Как -то все сразу навалилось. Неожиданно, на два дня раньше срока начались месячные. А еще Аркаша, единственный сын, рос оболтусом. 'Сколько сил и денег стоило, протащить его в институт торговли и отмазать его от армии. Не учится как другие. Все ему бы в кабаках родительские деньги транжирить, да с шалавами разными гулять. А пора бы за ум браться — уже двадцать пять исполнилось. Вон вчера, на своей "Волге' стукнул новую 'шестерку'. Был пьян вдрызг, хорошо хоть не покалечился. Голова прям кругом идет. Хорошо, что дядя родной Моисей Львович помог, он-то давно в торговле, связи огромные, поговорил с кем-то из генералов на Петровке. Но все равно пришлось и к своим 'кураторам' из ОБХСС обращаться. Даже вспоминать не хочется. Как представлю похотливую, с двойным подбородком, жирную, физиономию подполковника Подьячева...Ууу...сволочь-то, свинья. Глазки маленькие. Лысина его... Руки опять распускать будет, пальцы толстые, ладони горячие, потные. Воняет потом, как от старого козла. Вот козел и есть. Нет, ну почему так не везет? Пусть бы просто взял деньги и отвали, нет — 'Марочка, розочка моей души, принцесса моего сердца'... Тварь ментовская!'

Мара открыла дверцу бара. Из большой пузатой бутылки налила полную рюмку ароматного напитка. Махом выпила... Горячая волна согрела душу. Перестали дрожать пальцы. 'Да, умеют французы делать коньяк — 'Наполеон' это эликсир души, не нашей сивухе чета'.

Лозинская подошла к трельяжу поправила прическу, макияж.

'Ну, ни чего не в первый раз, переживем. Машина...Машину новую сейчас, скоро не получится взять — только недавно купили. Опять теперь давать 'бабки' для автосервиса. Начальник сервиса Казбек Муратович заказал красной икры. Хорошо, что начало месяца — все есть', — Мара Аркадьевна открыла дверь кабинета и крикнула в темноту коридора.

— Клавка! Тащи банку икры, ту, что я вчера отложила!

Клава Толстомырдина была женщиной почти бальзаковского возраста, лет пятидесяти, с крупной, приземистой фигурой, с полным грубоватым лицом и большой родинкой над левой бровью. Нос слегка картошкой, ярко накрашенные губы, маленькие карие глазки, крашенные, черного цвета, накрученные спиралью волосы. Конечно, была она не красавица, но судьба все же не обделила ее 'счастьем'. В этом году Клава, после ушедшего на повышение в главк прежнего товароведа Акимыча, стала товароведом данного магазина. Это было не дешево, и не одна она хотела занять это доходное место, но... Кольцо с бриллиантом в полтора карата и десять тысяч рублей, произвели благоприятное впечатление на Лозинскую, склонив чашу весов в пользу Клавы. 'Счастье' сразу сказалась на ее внешнем виде и бюджете. На пальцах с золотыми перстнями, теперь красовались не рубины, так раньше любимые ею, а изумруды и бриллианты. Конечно не такие как на 'хозяйке' — Лозинской, но тоже не маленькие. Услышав приказ начальницы, товаровед взяла трехлитровую банку икры и поспешила на зов. Клава спешила, но мысли ее все о работе: 'А предупредила я Люську, что бы не разбавляла с утра сметану, а то вчера уже разбавили?'

И как положено по закону подлости, она наступила на 'Васькин' хрящик.

Обычного гражданина страны советов картина разбившейся банки икры повергла бы в шок. Но не работника 'нашей' торговли. И не такое видали. Толстомырдина сидела на полу вся икре, пытаясь выковырять толстым, как сарделька, пальцем икру из правого уха. Но ее больше огорчила не разбитая банка, а испорченная прическа. Теперь придется договариваться с мастером салона, опять ждать очередь, делать завивку, укладку.

— Самка собаки косорукая, Клавка, скотина слепая. Твою икру заберу, — сказала Мара Аркадьевна.

Несмотря на Клавину катастрофу, магазин 'Три ступеньки' продолжал жить своей обычной жизнью. На прилавках лежал все тот же ассортимент продуктов первой необходимости: соль, спички, макароны, болгарские консервы. На длинных, полупустых прилавках стояли 'египетские пирамиды' консервных банок сгущенного молока, морской капусты, кильки в томате. Да, еще было: мясо первого сорта с костями по 2 рубля, колбаса ливерная 50 копеек, и зельц из 'говядины' по рубль десять, а так же 'краковская' колбаса по 3 рубля 30 копеек и сосиски молочные по 2 рубля 50 копеек. В молочном отделе продавались треугольные, бумажные, вечно подтекающие пакеты молока по 16 и 25 копеек, жиденькая сметана, яйца по 90 копеек. И продавцы продолжали, как и каждый день, 'делать свой маленький гешефт', обвешивая и обсчитывая, толпившихся в очередях и скандаливших покупателей. Советская бумажная промышленность работала хорошо, с перевыполнением плана, поэтому у продавцов продовольственных магазинов всегда была серая толщиной 'типа картон' оберточная бумага. Которая была чрезвычайно любима продавцами мясомолочных, сыро-колбасных, и других развесных отделов. Эта бумага уходила тоннами. В результате жизнь работников торговли окрашивалась из золотого в изумрудно-бриллиантовый цвет, а слух услаждался хрустом крупных купюр. И процесс этот шел по нарастающей. Запросы советских работников торговли, как и всех советских людей, что не раз отмечалось на партийных Пленумах, все возрастали. Поэтому процесс обсчета, обвеса у продавца происходил на уровне подсознания, автоматически. Вот и сейчас Люся — продавец колбасного отдела работала как всегда. Козырева была на хорошем счету в магазине. Ее не раз награждали почетной грамотой и выносили благодарность.

Люся была опытной работницей и 'ударницей социалистического труда'. Работу свою любила и выполняла быстро, на автомате. Алгоритм ее работы был привычен: колбаса, бумага, вес, это ... на ум пошло, чек, сдача, следующий. Поэтому когда пожилой покупатель купил у нее ливерной колбасы, она не обратила на него особого внимания, отметив только, что человек носит синей берет и черные импортные очки, а также импортный темно-синий плащ.

— Я попрошу Вас перевесить и пересчитать вес моей колбасы, — сказал гражданин в берете.

'Ну вот, опять скандалист попался, — решила она, хотя голос и густые брови покупателя показались Люсе смутно знакомыми. — Ну что им надо, старым пердунам? Получил, отойди, не мешай работать. Теперь время на него терять. Работать не дают'.

— Что ты мне нервы трепишь, а? Не пошел бы ты куда подальше, старый хрен! Работать не даешь, очиредь задерживашь, — со всей силы, привычно пролаяла комсомолка Люся. Человек побагровел лицом. Резко снял очки. Как из-под земли рядом с ним появились двое в штатском 'Ударнице торговли' резко поплохело. Она, наконец, узнала, кто стоит перед ней.

— Где директор!? — рявкнул Брежнев. К нему подскочил одетый в потертый серый, с зелеными заплатками на локтях пиджак, в мятых коричневых брюках и стоптанных ботинках сторож магазина. В одной руке он крепко держал кота Василия, в другой недоеденный кусок 'любительской' колбасы. Усы и волосы Сучкова, от осознания важности момента встали дыбом, шляпа съехала на сторону.

— Дорогой Леонид Ильич, спасибо Вам за мир, — сказал сторож, вытягиваясь по военному, и хлюпая носом. Кот, не понимая, что происходит, вытаращил желтые глаза и истошно заорал. Потом вцепился всеми лапами в рукав старого пиджака сторожа. Иван Трофимович, не обращая внимания на вопли и когти полосатого друга, продолжил.

— Спасибо вам, дорогой Леонид Ильич, от всех ветеранов, что живем без войны, пензию платят ... хорооошую, почти на все хватает, — по восторженному лицу старика текли слезы умиления.

— Где директор, я спрашиваю!? — прервал старика разгневанный генсек.

Василий от страха разорвал Трофимычу правый рукав и, вырвавшись, рванул куда-то за прилавок.

— Вон там, направо, за рыбным отделом, — сторож ткнул недоеденной колбасой в сторону директорского кабинета.

'Сдал, иуда энквдэшная', — подумала, обмирая, Люся. Очередь настороженно и недобро молчала.

— Я сигнализировал органам об этой воровской банде! Но все сигналы остались без ответа, — скороговоркой проговорил сторож. Грозно сдвинув брови, Ильич молча поспешил в указанном направлении.

В этот момент 'хозяйка' магазина и Клава, ничего не замечая, продолжали заниматься любимым делом, а именно ругались за красную икру. И замолчали только тогда, когда обнаружили, что вокруг непривычно тихо. Обычный звуковой фон магазина словно растворился в вакууме.

Генеральный секретарь посмотрел на стены и пол, заляпанные красной икрой, на Лозинскую и товароведа. Провел пальцем по стене, зацепил икры. Попробовал на вкус.

— Да, настоящая икра, свежая, хорошая, — Брежнев помолчал. Потом резко сунул остолбеневшей от страха директорше под нос круг бледно-зеленой ливерной колбасы.

— Ты директор!? На, ешь. Не хочешь? Сами значит, икру ногами топчете, а людей говном кормите! Генерал Рябенко! Позвони куда следует, хоть Щелокову. Пусть разберутся, накажут виновных. Поехали, — сказал Ильич

IX. 'Поговорим, брат'

Правительственный Зил-114 подъезжал к Боровицкой башне Московского кремля, а Брежнев все никак не мог успокоиться. Викторин все бил и бил по больному:

'Что я тебе говорил, все торгаши заворовались. Пока ты от снотворного тащился, у тебя в стране мафия покруче сицилийской появилась. Теперь поверил? А то привыкли видеть народ из окон персональной 'чайки'. А как этот народ — 'строитель коммунизма' живет, что ест и пьет, вы забыли и думать. Расплодили торговую мафию. Торговцы, сам теперь увидел Леня, икрой стенки сортиров красят. А у народа спецмагазинчиков нет, к которым вы все прикреплены. Ты, когда каждое утро икру черную лопаешь, не вспоминаешь о народе. Как в поэме Филатова? И с выражением продекламировал:

— Утром мажу бутерброд — сразу мысль, а как народ? И икра не лезет в горло и компот не льется в рот'.

Брежнев не выдержал: 'Викторин, ты не прав. Думаю я о народе. Но и меня обманывали. Никто мне не докладывал, что все так плохо. Не надо насчет черной икры. Ты же знаешь, по утрам я ем творог, каши, редко кусочек сыру. Но этой торговой мафии я хребет сломаю! Иначе, зачем мы, коммунисты, революцию затевали! Зачем тогда столько жертв, крови, потерь народных! Чтобы опять захребетники народную кровь пили? Нет! Куда смотрит министр внутренних дел Щелоков? Где его ОБХСС (Отдел по борьбе с хищением социалистической собственности)?'

'Вот это ты правильно, шеф, сказал 'его' это, а не государства и твоей партии, ОБХСС'.

Генеральный обиженно засопел, но промолчал.

Этот незримый и бесшумный для сопровождающих диалог между Ильичем и Викторином закончился перед дверью рабочего кабинета в Кремле.

К удивлению многих присутствующих, в приемной, кроме большинства членов, находился Председатель Госплана Байбаков и кандидат в члены Политбюро, один из молодых и считающихся перспективными кадров, со Ставрополья. Обычно кандидаты в члены Политбюро в заседаниях не участвовали, если только вопрос не был связан с родом их деятельности. На этот раз в предварительно доведенном списке вопросов сельского хозяйства не было.