Я здесь

И моя первая книжка стихов точно не вышла бы, если бы мой друг не убедил издателей поставить на обложку не паспортное имя, а псевдоним. Я, в силу редкостной упертости характера, мог только отказаться от издания. Друг смог договориться.

Я упертый, зараза, это правда. Мама это давно заметила, еще в младших классах. С возрастом я стал только хуже.

Наверное — даже наверняка! — мудрость не в этом. Мудро было бы, наверное, не создавать трудности людям, которые хотели бы или действительно хотели помочь мне на моем пути. Но, видите ли, во мне все на дыбы становится, когда я только представляю чужое имя на обложке — а для меня это имя чужое. Какого черта?

И то же касается устной речи — я вот вам стихи прочитал, отринул завесы, встал посреди мира и говорил вслух, я. А теперь — неважно, до или после,— начну притворяться кем-то не мной? Да ну, глупости какие... Что же себя дураком на людях выставлять? Да, именно это и было бы для меня 'выставлять себя дураком', а не то, что я делаю сейчас, как бы это ни смотрелось, если глядеть из ваших глаз.

Это то, что касается моего дела. Стихов, рассказов, романов. Историй, которые я рассказываю. А вот что касается работы — вопрос еще более сложный.

Со всей этой удивительной и прекрасной — или ужасной, кому как,— конструкцией в голове я дерзаю работать такую особенную работу, как гештальттерапия. Психотерапия в гештальтподходе. Это такая работа, что я сам себе рабочий инструмент. Это такая работа, что неискренним, отстраненным, изображая из себя кого-то другого не то что много не наработаешь — вообще ничего не наработаешь. Не работается в гештальте ни через скафандр, ни через театральный костюм с гримом. 'Я здесь' — и это буквально половина главной заповеди гештальтподхода, остается добавить только 'и сейчас'. Так что мне не отвертеться от того, чтобы присутствовать, быть, жить, не уклоняясь, слушать человека напротив, слушать себя, внимательно и пристально.

Могу ли я в такой работе притворяться кем-то другим?

И это создает определенные трудности.

Конечно, клиент, которому это не подходит, ко мне и не придет. Именно для этого я старательно и методично всегда сообщаю о своей особенности. Это в значительной степени ограничивает меня как профессионала, потому что я гожусь не для каждого клиента. С другой стороны, в какой-то степени то же самое можно сказать про любого терапевта. Все мы имеем личные особенности и различные убеждения, все мы люди, то есть — все мы разные.

И эта же самая особенность может быть моей особенной ценностью. У меня есть особенный опыт, я человек, который выстоял и построил благополучную жизнь, сделав такой выбор — ого! — в нашей стране, в наше время. Со всем своим опытом, со всеми своими личными качествами я присутствую здесь, в работе. Мне есть чем делиться, и не только с такими же особенными, как я.

Прежде всего, я сделал все, чтобы человек обязательно знал, к кому он идет, заранее. Мои клиенты находят меня через интернет, я веду несколько блогов и везде открыто говорю о своей трансгендерности. Те, кто приходит благодаря 'сарафанному радио', тоже заранее получают эту информацию.

Тут, правда, тонкий момент, потому что директор института сказал мне, что по причине моей обаятельности и владения средствами языка я произвожу на читателей блога настолько благоприятное впечатление, что они неосознанно совершают над собой насилие, чтобы принять мой мужской род, как будто так и надо, а на самом деле это разрушает их контакт с реальностью.

Так или иначе, я работаю, люди приходят, и я всегда спрашиваю клиента на первой встрече, как ему, что я говорю о себе в мужском роде. Как правило, люди уже имеют опыт такого общения (например, в ролевой среде, или есть трансгендерные знакомые) и не испытывают неудобств.

В порядке обучения большей осознанности я время от времени предлагаю клиентам замечать, как они чувствуют себя в этом месте, в этом пространстве, в это время, с этим человеком. Если предполагаю нужность этого, спрашиваю и о том, как воспринимается такая речь терапевта.

Также клиенты сами делятся наблюдениями за своим отношением, и мы свободно обсуждаем эти вопросы. Я заметил, что довольно часто я оказываюсь в восприятии клиента кем-то между гендерами, кем-то, занимающим промежуточное положение или положение связующего звена.

Это как будто дает возможность чувствовать себя свободнее, надежду быть понятым и принятым со всеми своими 'странностями', получить достаточно пространства для анимы/анимуса. Или дает смелость заговорить о каких-то проблемах, в том числе физиологических, о которых, по признанию клиента, он не решился бы заговорить ни с мужчиной, ни с женщиной 'нормальными'. И то, что я вот такой, имею свободу признавать и принимать себя, как будто дает клиенту смелость и надежду на то, что и он сможет этому научиться, со всем, что он считает неправильным в себе.

Даже не знаю, как бы я мог в этом притворяться. Вот иногда, когда я сажусь на клиентский стул, те, кто работает со мной терапевтом, признаются, что им трудно сохранять мужской род в обращении ко мне, потому что искренность и вовлеченность в процесс не позволяет отстраниться от визуального восприятия меня. Ну, бывает, да. Могу только сказать, что мне отстраниться от внутреннего восприятия себя было бы как минимум не легче.

Я очень рад, что мой терапевт, с которым я работаю постоянно, справляется с тем, чтобы видеть меня — и все равно видеть меня.

Меня. Огосподибожетымой — меня!

Думаю, не только мне такое может быть важно.

И все-таки я должен признать, что у моих коллег еще больше проблем со мной, чем у литераторов. Экая засада — Аше Гарридо, попробуй представить его в профессиональной среде — и кто ты после этого? Психолог или полный псих?

И не каждый клиент — мы помним об этом, — далеко не каждый клиент рискнет доверить свои проблемы такому странному терапевту. Хотя кто-то и наоборот, находит в этой странности надежду на понимание. Но ведь заранее не угадаешь — зачем же пугать людей?

И я говорю вслух, я думаю про себя: без обид, все нормально, я понимаю.

Я правда понимаю: это мой выбор, никто не обязан делать его вместе со мной. Особенно посторонние люди.

Но в некоторых особенных областях совсем посторонние люди оказываются как бы не посторонними. Потому что это такие — внутренние области внешнего мира. Или наоборот.

*Юлия Сиромолот:

Почти все трансгендеры, с которыми мне хотя бы доводилось поговорить и немного пообщаться (и FtM, и MtF), гораздо счастливее, красивее, увереннее в себе, когда они в своем, самоощущаемом поле, а не в том, который в документах. Причем это касается не только тех, кто прошел переход в той или иной мере и тем самым, казалось бы, уложился в бинарную схему, но и неоперированных тоже. Для меня это необыкновенный опыт, очень ценный, очень расширяющий представление о людях вообще — и очень укрепляющий какой-то.

*Эйтн:

Я себя долго искал и ломался, метался туда-сюда и не признавал за собой права на существование. Например, на балу, куда я пришел кавалером со своей сестрой, ко мне обратилась одна из дам и спросила, как бы я предпочел, чтобы она ко мне обращалась — в женском роде или в мужском? Я был в шоке. Мне никогда никто на полном серьезе не задавал такого вопроса. В растерянности я ответил неискренне: я сказал, что мне все равно, как ко мне обращаются. Потому что в глубине души был уверен: я не имею права, чтобы ко мне обращались так, как я хочу, потому что 'я все равно ненастоящий'.

*Марина:

Мой муж — трансгендер. С самого начала — с того момента, как он сказал, кто он,— я воспринимала его только как мужчину, и у меня не возникало ни малейших сомнений в том, что это так и никак иначе. Надо сказать, что я исключительно гетеросексуальна и никогда влечения к представителям своего пола не испытывала,— но в данном случае никакой мысли о 'своем поле' мне даже в голову не приходило. И да, это была любовь с первого взгляда.

Муж выбрал путь — пройти через все операции и привести свое тело в соответствие с тем, как он сам себя воспринимает. Принятия в узком кругу друзей для нормальной жизни — мало. Каждый раз дергаться, как от удара, от обращения 'девушка' ему оказалось невыносимо.

Ловить косые взгляды на нас и слышать мерзкий шепоток 'лесбиянки' — при том, что пары с трансгендерами никакого отношения к однополой любви не имеют! — невыносимо (причем мне самой это было бы даже достаточно безразлично, но ему — нет). Невыносимо было знать, что если случится что-то страшное — тебя даже не пустят в больницу к любимому человеку, единственному, с кем ты хочешь прожить жизнь и разделить все, горе и радость. О юридической стороне вопроса, касающейся имущества, наследования, прописок и так далее, — я даже не буду говорить, мы об этом думали уже задним числом, после того, как он поменял документы и мы официально поженились. Операции — это было очень тяжело, и не только в смысле здоровья, и не только для мужа,— для меня тоже.

И все это еще не закончено. Но до того, как муж на это решился, — жизнь за пределами узкого круга друзей и знакомых была для него адом. Сказать, что после операций и смены документов жизнь в социуме стала легче, — не сказать ничего.

Мы не хотим никому ничего доказывать, мы хотим просто жить и радоваться жизни,— так, чтобы никто не тыкал в нас пальцем и не пытался кидать камнями.

Бороться с системой, для которой мой муж — не человек, а пропаганда транссексуализма, у нас нет сил — они все уже потрачены на борьбу с российскими конторами, на суды и на операции. Мы просто хотим жить.

Транссексуалы — совершенно такие же люди, как все остальные. Они ничем не отличаются от других — кроме того, что им вот так не повезло родиться не в своем теле. И они имеют такое же право на нормальную жизнь, как все остальные люди. Объяснять трансгендерность извращенными сексуальными вкусами и 'вывертом мозгов' — это страшная дремучесть, свидетельствующая о полном незнании вопроса. Утверждать, что транссексуализм можно скорректировать при помощи психиатрии — примерно то же самое, что при помощи психиатрии пытаться скорректировать аппендицит или переломы костей.

Кроме мужа, я знаю несколько человек с той же проблемой, все они по-разному приспособились к своему положению в этой жизни: кто-то выбрал радикальный путь, кто-то по разным причинам не может решить проблему хирургически. Но это не мешает мне относиться к ним именно как к тем, кем они себя воспринимают.

Пол — он в первую очередь в голове, в штанах — извините, только первичные признаки.

ЛЕТО КАК ОЧНАЯ СТАВКА

Трудно стоять на своем, когда тот, с кем ты связан глубоко и прочно, говорит противоположное. Это я о теле, о собственном теле. Лето — это когда жарко, а я не слишком приспособлен к жаре вообще. Любая лишняя одежда мучительна.

И в то же время остается желание много делать, быть работоспособным, бодрым, активным, умным, как всегда. И я снимаю лишнее. Формы тела освобождаются от дисциплины утяжек, выступают из вороха одежд на волю, живут своей жизнью. Я стараюсь пробегать мимо зеркал и витрин, небрежно отводя взгляд, но моя тень идет за мной по пятам — и время от времени забегает вперед, и я вижу ее. Забыв за осень, зиму и весну, как оно бывает летом, я встречаюсь с собственным телом, с его очертаниями на асфальте передо мной — и удивляюсь, и пугаюсь его. Как это? Вот эта тень — моя? Это — я? Я вижу себя со стороны — и я удручен. Мне становится очевидно, что никто в здравом уме не может обратиться ко мне в мужском роде, так вопиюще однозначна картина.

И я остаюсь даже не один — хуже того, я и сам сомневаюсь в себе и как будто покидаю себя. Даже я сам не остаюсь с собой.

Если я и разглядываю свое отражение в витринах, то лишь для того, чтобы убедиться в своем несуществовании. Грустное это дело — доказывать роде. себе, что меня нет. Грустное и не слишком умное, я полагаю. Но я предаюсь ему год за годом, лето за летом.

Хочется не показываться никому на глаза. Я радуюсь, что в это время в учебной группе каникулы. Мне одиноко и печально. Когда встречаюсь с людьми — даже с теми, кому я очень рад, кого люблю, к кому привязан, про кого знаю, что они признают и принимают меня, когда я встречаюсь с ними, чувствую себя неловко. Как будто я вру им в глаза и они это понимают, но из деликатности делают вид, что все в порядке.

Вот сейчас, когда я говорю это, я чувствую злость. Как получается, что я, несомненный я, а 'я' для меня есть в некотором роде синоним слову 'он', как получается, что я теряюсь и растворяюсь? И чего я могу ждать от других, когда я сам отказываю себе в себе самом?

Это мучительно, правда.

И тогда я спрашиваю себя, что же меня останавливает?

Почему я не планирую операцию?

Что-то останавливает меня. Что-то мешает мне решиться на решительные меры, привести внешнее в соответствие с внутренним. Что-то важное, но я никак не могу его уцепить. Почему мне так важно оставаться на водоразделе, не совершать шагов ни в ту, ни в другую сторону: не 'лечить' себя до приведения к женской 'норме' — и не планировать операцию?

Вот где, кажется, точка раздвоения.

Что бы я ни сделал с собой, я никогда не буду таким, каким мог бы быть, родись я в теле с соответствующими сегодняшнему мне половыми признаками, гормональной системой и всей материальной базой, которая очень сильно влияет на существование, восприятие и мышление. Как ни крути, у этого тела есть длинный женский опыт — и я не собираюсь скрывать и игнорировать его только потому, что кому-то будет неудобно воспринимать меня с этим.

Но если я, такой прооперированный и гормонально преображенный, захочу рассказать о моем замужестве или о том, как можно с большим интересом и пользой готовиться к родам, это будет довольно странно, не правда ли? Будет ли это меньше смущать людей, чем сейчас, когда я просто говорю о себе в мужском роде? Или я должен буду скрывать свою предыдущую жизнь?

Я есть — здесь, сейчас, полностью, я не притворяюсь и не игнорирую свою историю, свой опыт, свои особенности. Это мой опыт, мой капитал, мои сокровища, мое имение и владение. Я дорожу всем этим. Я хочу опираться на это, иметь это за спиной.

И я хочу быть принятым со всем этим. Не могу требовать — но хочу.

И затрудняюсь принимать отказ.

И есть еще такой момент. Поскольку мне самому большую часть времени вполне комфортно с моим телом, я чувствую себя в достаточной степени собой (а это для меня синоним слова 'он'), постольку операция и гормонотерапия видится мне уступкой требованиям социума. Сделай это — и будешь принят. Сделай себя достаточно риемлемым для нас — я слышу это, мне говорят это открытым текстом. Сделай это — и давление, которое ты испытываешь, ослабеет немедленно в разы, в десятки раз. Всего-то полгода жизни за один наркоз -я проверял, по другому поводу. Как минимум полгода после наркоза я не мог ничего толком сделать со своими мозгами.

Всего-то оставшуюся жизнь притворяться, что предыдущей жизни не было, врать и сочинять. Но в интернете рядом с моим именем то и дело попадается паспортное — значит, я никак не смогу скрыть свое прошлое, если не откажусь от своих текстов.