— Каких "иных"?
— Двоебожного, единобожного, семибожного Аментинского и прочих.
— Нет, там я не бываю.
— Тогда вернемся к Вашей беседе с мастершей. Стало быть, Вы заметили ее невеселое настроение и предложили ей помощь. Зачем?
— Хотела попробовать понять, что с нею происходит. Если получится, как-то поддержать ее.
— А это Вам для чего было нужно?
— Не знаю. Может быть, потому что я сама в храмы стала ходить не так давно, и мне поначалу тоже было трудно.
— Хотели подбодрить женщину, в которой признали еще одну новообращенную семибожницу?
— Или давно обращенную, но такую, у кого с тех пор что-то в этом смысле разладилось, так что не получается молиться.
— И каков был ее ответ?
Задержанная кривовато улыбается:
— Почти такой же, как у Вас сейчас. Она спросила, с чего это я лезу не в свое дело. Я начала объяснять. Она слушала, кое-что переспрашивала. Что за радость я нахожу в обрядах, во всем таком. Надо весь разговор пересказать? Я сейчас не сумею. Можно, я его тоже сначала для себя запишу, а потом уже Вам?
— Годится. А кстати о досточтимых: Вам знаком Талури Райлер?
Девушка впервые за время допроса переводит взгляд на стряпчего. Карадар откликается:
— Да, барышня Магго?
— Нет, ничего. Просто я не знаю, как ответить. "Мне знаком" — это не то же самое, что "мы с ним знакомы"?
— Вы правы, это разные вещи. "Вы знакомы с кем-то" — означает, что и он Вас тоже знает, а "Вам знаком" — этого не означает.
— Тогда — да. То есть я видела, слышала его. В храме Безвидного Творца. Начиная с лета. В первый раз, кажется, это было на Новомесячье Змиев.
— Говорили с ним?
И снова Минору замолкает. Собирается с духом.
— Не хотите отвечать?
— Вообще это Ваше право.
Задержанная качает головой.
— Не сказала бы, что "с ним". То есть наоборот: что он толковал именно со мной. Беседовал с прихожанами в храме, я слушала, задавала какие-то вопросы, мастер Талури отвечал...
— Как-то поменять Ваш способ общения с ним Вы не пытались?
— А как?
— Попросить о личном наставлении или чем-то подобном.
— Да ведь он не приходской досточтимый, чтобы такие наставления давать. Он, по-моему, вообще если и жрец, то необычный. Его служение Творцу Жизни — дело меж ним и Творцом, и только.
— Не общинное дело, а одиночное подвижничество?
— Просто он никогда не заявлял, что лучше знает, как чтить Творца. Высказывал, как он понимает Жизнь, но никого ничему не учил.
— А если не жрец — то кто он?
— Храмовый мастер. Был в старину такой способ служения Семерым.
— Какой же это "мастер", если не учит ничему?
— Учит, конечно. Но — своим примером, а не проповедями.
— А среди тех, кто подходил его слушать, Вы мастершу Авачи когда-нибудь замечали?
— Нет. Я же говорю: он обычно в храме, внутри здания, эти разговоры вел, а она... Она всегда на дворе или даже за оградой стояла.
— А в других храмах, где Вы бывали за эти четыре месяца, Вам не доводилось сталкиваться с Талури? Я имею в виду те дни, когда Вы поблизости от них замечали Авачи.
— То есть что она его поджидала, пока он со жрецами толковал? Нет. Я до того, как познакомилась с ней, вообще не думала даже... Я не знала, в каких они... Что они вообще в каких-то между собою отношениях. Это уже Авачи мне сказала.
— А как она определила эти отношения?
— Ох... Это сложно, господин сотник. Жена, наставница, друг и еще много разного.
— Именно наставница, а не ученица?
— Да. Это — да.
— А не создалось ли у Вас впечатления, что Авачи следила за Вами?
— Потому-то мы с нею и пересекались так часто? Едва ли. Она никак не пряталась. А наверное, должна была бы прятаться, если... Если она вообще за кем-то в это время следила бы. По-моему, нет.
В помещение входит мастерша Динни Муранари, участковый эксперт. Обходит стол, кладет перед сотником несколько исписанных страниц и удаляется.
— Перерыв, — объявляет Барданг.
Барышня Магго порывается встать. Карадар предостерегающе поднимает руку:
— Оставайтесь на месте. Если будет нужно, чтобы Вы вышли, Вас отведут.
Начальник Сыскного отдела просматривает принесенную ему бумагу. Потом передает ее стряпчему.
* * *
10.
Пятнадцатое число, позднее утро
Западный берег, Училищная часть. Башенная площадь.
Две улицы сходятся под острым углом. Одна — Умбинская, другая — под названием Зверинец. Ведет она и в самом деле к городскому зверинцу, дальше за нею к востоку — Училищная слободка и Университет. Умбинская улица сворачивает к северу, к Коронной части. А от угла начинается Западная дорога.
На Умбинской и на Зверинце — двухэтажные жилые дома начала прошлого века. Разноцветный кирпич, узорная кладка. На Западной — новые штукатуренные здания с конторами внутри. На стыке улиц — площадь.
Ни торговых рядов, ни казенных учреждений на самой площади нет. Вот ее и предоставляют в распоряжение граждан, желающих воспользоваться правом на проведение уличных собраний.
Когда-то ставка Короля Объединения была в Ларбаре. В пору недолгого увлечения крепостями здесь начали строить стену. Как раз на месте, где сейчас собираются сходки, стояла башня. Приземистая, с бойницами. Потом ее еще несколько столетий постепенно разбирали на кирпичи, чинили и снова разбирали. Однажды башня все-таки рухнула. Теперь то место, где она стояла, обнесено дощатым забором. Как раз по середине площади.
Для проезда оставлена дорожка с севера от бывшей башни. Остальное пространство занято народом. Не так уж много людей и орков, но стоят они неплотно. Отдельными колечками вокруг тех, кто поет, держит речь или вслух читает какое-нибудь печатное воззвание.
Знамен и плакатов нынче мало. Но в толпе чаще прочих мелькают два цвета: ярко-синий и рыжий. У кого-то повязки на рукавах, у других косынки на шее, ленточки на шапках. Синие — Мэйанский Союз Трудящихся. Цвет стихии "обретения". Богословы сказали бы: каждой твари дана Творцом своя особенная сущность, но мало просто носить ее в себе — надобно "обрести", овладеть ею. Рыжие — Семибожное Рабочее Братство, цвет "устроения". Сил в мироздании много, нужно их привести к стройному единству.
Разнонаправленные стихии: обособления и слияния. Синева и рыжина. А кто-то еще удивляется, отчего это МСТ и СРБ меж собой не ладят.
Но захоти извозчик или водитель самобеглой махины проехать с юга — рыхлая эта толпа не пропустит. Сразу окажется очень-очень слаженной и сердитой.
Юноша в синей рубахе, в рабочей куртке играет на гармони. Красивая снасть — лаковая, красная, с белыми кнопками. Парень еще и поёт: проникновенно, будто бы о своём, о накипевшем.
Над рекой Юином чайки голосили,
В море пароходы поднимали якоря,
А меня из гильдии учтиво "попросили" —
Выкинули, проще говоря.
Нам, ларбарцам, нечего маяться в печали,
Трезвый или пьяный — убиваться не моги,
Только в тот же вечер по работе заскучали
Руки работящие мои...
Механики, ткачи, университетские школяры. Какое-то количество соглядатаев. Редко кого нынче гонят из гильдии насовсем — а толку?
Возле забора есть небольшое возвышение: старые ящики, поверх них настил из досок. Сейчас туда поднимается человек. Средних лет, лысоватый уже, с короткой темно-русой бородой. Клеенчатая скользкая куртка, как модно нынче у тех, кого зовут "рабочей знатью". Начищенные тяжелые сапоги. На виду оружия нету, даже обычного площадного — цепи или ключа. И все-таки по выправке видно: опасно задеть такого деятеля.
Без слов, коротким движением руки он останавливает музыку. Многие разговоры тоже смолкают. Люди поворачиваются к помосту. Но подначек — давай, мол, скажи! — не слышно.
Голос у человека негромкий. Выговор здешний, приморский, но четкий. И неспешный.
— Как было лет семьдесят назад? "Не пойдем в один цех с рабами". Так тогда механики говорили. Кто хозяевам выгоднее: наемный рабочий или раб? Ясно, что раб. Вот против этого мы тогда и встали. И так рабство скинули. Сегодня я тоже так скажу. Не хочу работать в одних Мастерских с нынешними рабами. С добровольными. С теми, кто богам запродался. У кого обеты. У станка постоять — обет. Дело, Старцу угодное: глядишь, он за то пропитания уделит. Какой договор, какой еще гильдейский устав? С Семерыми договор, с Семерых и спрос. Очень такие богомольцы удобны гильдейскому начальству. Работы нету, денег нету? Молись, тварь божья, блюди зароки — авось, воздастся тебе. Конечно! Кто будет других набирать, когда есть такие подвижники?
Никто ему не отвечает. Только "рыжие" переговариваются:
— Дакко нету, что ли?
— А то не слышно! Нету. И Лури тоже.
— Эх... Ладно.
Девушка в рыжем платочке выкрикивает:
— Ты это, мастер Тачи, к чему? Чтобы и Семибожие теперь запретить? Или все храмы позакрывать, пусть никаких вер не будет?
Человек с помоста отзывается:
— Правильный вопрос, Лунго. Кто как верит — дело личное. А когда гильдия пользуется твоими обетами, чтобы не платить тебе, жилья годного не давать, всяко по-скотски с тобой обходиться — это уже дело общее. Рабочее. И когда иные проповедники так тебя учат: о тебе, дескать, Семеро печься должны...
Благостное зрелище. Утро праздничного дня, трудящиеся города Ларбара обсуждают на сходке свои тревоги и чаяния. Никому не мешают. Не пьют, не дерутся — пока...
Иногда приморской печати удается не замечать самого главного. О чем вспоминают, обсуждая сходки? Кураж, бестолковая злость, готовность к разрушению. Как стадо: того гляди, шарахнутся все разом — кого угодно сметут. Но есть нечто еще хуже. Своя небольшая цель у каждого отдельного существа в этой толпе. С нею сюда приходят: не только чтобы забыться, влиться в гущу себе подобных, а еще и чтобы под шумок лично для себя добиться чего-то.
— То его не видать, не слыхать, а сегодня — на тебе, пророк! И ведь не вылез бы, кабы не знал: Талури нет, чтобы препираться тут о божественном...
Если по-честному, то почти все при этом на окружающий народ смотрят как на стадо. Чужое — как если бы каждый сам себе был и племенем, и гильдией, и дружиной.
Механик Тачи договорил. Опять дал слово гармошке.
В наше время электричества и пара
Труд наемный есть подобие товара:
Каждый волен сам решать, на что он годен,
Каждый сам себе — и раб, и господин.
Я ж по скромности и вымолвить не смею,
Сколько я всего полезного умею:
Я жестянщик, и лудильщик, и механик,
Истопник, портной, сапожник — я один!
Есть и просто зеваки. Например, вот этот дядька. Явно не работяга: скорее, из мелких торговцев, грамотеев или чиновников. Такие пальто носили лет десять назад — узкие, с пояском, со стриженой овчиной по вороту. Шапка-булочка, башмаки стоптаны, штаны лоснятся, хотя когда-то принадлежали к выходному наряду. В вишневую и желтую полосочку.
Любого дела не боюсь,
Куда не просят, не суюсь —
Но отчего-то до сих пор не продаюсь...
Подходит школярского вида малый:
— Мастер! Вы что тут?
Дядька оглядывается. Личность крепко пропитая, зато глаза — голубые, ясные.
— Да вот, Датта, жизнь наблюдаю.
— Пойдемте. Еще не хватало...
Уже на Зверинце парень объясняет:
— Не любят они, чтобы им возражали. И лекарей не жалуют.
А насчет доктора Талдина Курриби из Первой Ларбарской можно не сомневаться: слово за слово, проболтался бы, где и кем работает. Чего доброго, начал бы доказывать: грамотеи — тоже трудящиеся...
Датта, его недавний ученик — молодой, но уже разрядный врач. Он, надо понимать, стоял на Башенной с какою-то своей целью, не просто так. И не в первый раз: успел вникнуть в тутошние порядки.
Вопрос: зачем ему "они", эти деятели из рабочих союзов?
Мастер Курриби качает головой:
— Я вообще-то... Давай домой, что ли?
Семья доктора Талдина давно бросила. Дети при матери, при отчиме. Любимая женщина... Ее, можно сказать, никогда толком и не было. Вот и поселил у себя ученика — чтобы было, о ком тревожиться.
— Вам-то вся эта крамола — зачем?
— А тебе?
— Я с ними в споры не встреваю. Просто стою, слушаю. Механик этот не прав. "Семибожники — рабы". А "трудящиеся" разве не рабы? Своих прав, своего договора? Семибожник — пусть он богам угождает — но старается. Чтобы хорошо работу выполнить. А эти? Отстояли свою смену — от и до, а как — уже не важно. Что, у нас лекарей таких нет? "Помощь недужному оказана в полном объеме, не превышающем гильдейский наказ". Для проверяющего из гильдии — все верно и гладко, а то, что больной после умер, так сам виноват — в наказ не вписался.
* * *
11.
Пятнадцатое число, четверть двенадцатого дня.
Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке стражи
Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.
Якуни Карадар, участковый стряпчий.
Минору Магго, задержанная.
— Продолжим. Итак, Ваша беседа с Авачи. Не содержание ее, а ход. Как долго вы стояли возле храма Пламенного после того, как разговорились?
— Четверть часа или чуть больше. Потом пошли гулять по улицам.
— Заходили куда-нибудь?
— В какие-то дома, в лавки или вроде? Нет. Сначала бродили по Западному берегу, потом перешли через мост...
— Который?
— Через Каменный. Так и шли по Каменной дороге, потом Авачи предложила зайти к ней в гости. И мы зашли.
— В котором часу это было?
— Уже около пяти.
— И там, никуда не выходя, просидели остаток дня двенадцатого числа, всё тринадцатое число и до девяти утра четырнадцатого?
— Да.
— Ели вместе что-нибудь?
— Чай пили. С печеньем.
— Сколько раз?
— Много. Наверное, раз шесть или семь.
— Где брали воду и где кипятили?
— На спиртовке. Там в комнате был запас воды. В больших стеклянных банках, Авачи в чайник наливала из них.
— Какой чай она заваривала Вам и какой себе?
— Один и тот же. Покупная смесь, "Южный берег".
— Коробку с чаем Авачи при Вас впервые почала? Или та уже была вскрыта?
— Я не заметила.
— По вкусу Вы эту смесь хорошо знаете?
— Да, пила и раньше.
— И это действительно был "Южный берег"?
— По-моему, да.
— Печенье домашнее или покупное?
— Оно, похоже, из храма. Из даров, что прихожанки приносят. Тесто постное, без яиц. Наверно, досточтимый Габай поделился с мастером Талури.
— В нужник Вы выходили?
— Да, он там в коридоре как раз напротив двери в квартиру.
— А Авачи выходила?
— Да. Несколько раз, как и я.
