"Неужто вместе с названием здесь поменялся и хозяин?" — с сомнением подумал Годфрид. Давешний хозяин носил бороду — нынешний был безбород, да к тому же плохо выбрит, тот был лыс, как колено — у этого были вполне густые русые волосы, остриженные в кружок, платье на нем было самое обычное, и, словом, он ничем не походил на владельца "Мавританской красавицы", кроме телосложения, но такое дородство было в обычае у сей почтенной братии, ведь худой трактирщик — плохая реклама его собственному заведению. Тем не менее Годфрид продолжил допрос:

— Вчера мы ночевали здесь...

— Господин рыцарь, верно, ошибается, у нас уже целую неделю не было ни одного посетителя.

— С нами были девушка благородного происхождения...

— Что вы, я и вашу милость-то вижу в первый раз!

— Тут еще были какие-то восточные красотки...

При этих словах трактирщик вздрогнул и побелел, как полотно.

— Это она... она снова появилась... — едва сумел выговорить он.

— Кто это она? Что ты болтаешь?

— О нет... ведь ее не видели уже столько лет... — бормотал перепуганный трактирщик, не слыша обращенных к нему вопросов рыцаря.

— Да заговоришь ли ты яснее, плут! — воскликнул Годфрид, окончательно выведенный из терпения, и поудобнее перехватил свой посох. Это несколько привело трактирщика в чувство.

— О, я все расскажу вашей милости! — заверил он с поспешностью. — Это таинственная и ужасная история... Но, прошу вас, господин рыцарь, зайдите в гостиницу! Рассказ слишком длинный, чтобы выслушивать его на пороге, да и вы, наверняка, проголодались с дороги.

Годфрид поколебался, но он действительно был очень голоден, так как ни у кого из путешественников с утра не было во рту ни крошки. Внутри он, все еще сомневавшийся в клятвенных заверениях трактирщика, поискал глазами приметы прежней гостиницы, но нет: ничто не напоминало причудливую обстановку "Мавританской красавицы". Не было ни драпировок, ни подушечек, ни оружия: на том месте, где должен был быть сарацинский щит, висело, как и подобает в добропорядочном христианском заведении, изображение какого-то святого, настолько закопченное, что невозможно было угадать, какого именно.

На ужин подали жареных цыплят, чересчур жилистых, и бобовую похлебку, чересчур обильно сдобренную чесноком. Сколь ни был Годфрид неприхотлив и голоден, он оставил половину тарелки. Впрочем, спутники его, менее избалованные господскими кушаньями, были далеко не так привередливы. Хозяин хотел подать и вина, но Годфрид отказался. Он хотел сохранить ясную голову и потому, сколь ни противно это было рыцарскому обиходу, пил только воду. Пока путешественники утоляли голод, хозяин уселся за стол напротив Годфрида и начал свой рассказ.

Рассказ трактирщика.

В старые времена неподалеку от этого места была гостиница, называвшаяся "Мавританская красавицы". Хозяин ее звался Карл-Дитрих, это был достойный и уважаемый человек, участник крестового похода. Из Святой Земли он воротился с женой, мавританкой. Муж любил ее безумно и даже переименовал в ее честь свое заведение. О ней говорили, что она красавица, однако никто никогда не видел ее лица, поскольку на людях она появлялась лишь закутанной в покрывало. Люди спорили, была ли тому причиной магометанская скромность или ревнивый нрав супруга, однако судачить им пришлось недолго. Очень скоро Зулейка умерла, оставив мужу новорожденную дочь.

Несчастный Карл-Дитрих был безутешен, однако маленькая Эмма росла, и мало-помалу горе в его сердце вытеснено было радостями отцовства. Как часто умиленным взором следил он ее младенческие игры, и невольная слеза набегала на глаза его. "Ах, как милостивы ко мне небеса! — думал он тогда. — В Эмме возвратили они мне незабвенную мою Зулейку". Он сажал на колени к себе милое свое дитя и осыпал ее нежными поцелуями, и прелестное дитя щедро возвращало отцу невинные ласки.

Минуло шестнадцать лет. Эмма выросла и из ребенка сделалась прелестной девушкой. Юная Эмма была не только хороша, как ангел, она была добра, скромна, послушна, трудолюбива, словом, составляла истинное совершенство. Карл-Дитрих не мог налюбоваться обожаемой своею дочерью, и беспокоился только об одном: что во всей округе не найдется жениха, достойного такого сокровища. Впрочем, он ни в малейшей степени не хотел неволить единственное свое дитя, и объявил, что Эмма выйдет замуж лишь за того, на кого укажет ей ее сердечко. В ослеплении отцовской любви Карл-Дитрих не придавал значения тому, что некий рыцарь, владетель этих мест, бросает на Эмму страстные взгляды. Она была так хороша — можно ли было ей не любоваться! Ему не могло и прийти в голову, что кто-то способен причинить этому ангелу малейшую обиду.

И вот однажды Эмма исчезла. Несчастный отец искал ее всюду, но поиски его были бесплодны. Трудно вообразить и десятой доли его отчаяния. На другой день Эмма вернулась домой, но, боже мой, в каком виде! Смертельная бледность покрывала ее лицо, глаза ее лихорадочно горели, волосы были растрепаны, платье в ужасном беспорядке. Из бессвязных ее слов отец узнал, что она была похищена рыцарем и увезена в его замок... Он угадал остальное! К вечеру с Эммой сделалась горячка, и вскоре ее не стало.

Спустя несколько дней после описываемых событий рыцарь охотился в лесу. Преследуя оленя, он далеко оторвался от своей свиты. Внезапно какой-то человек выскочил из чащи и, вскричав: "Умри, злодей!" — бросился на него с кинжалом. Рыцарь был искусным воином. Несмотря на неожиданность нападения, он сумел одолеть противника и повалил его на землю.

"Почему ты хотел убить меня?" — спросил рыцарь.

"Злодей, ты похитил мою дочь!" — вскричал Карл-Дитрих, а это, конечно же, был он.

"Дом твой стоит на моей земле, а значит, и дочь твоя, и ты сам принадлежите мне", — возразил рыцарь высокомерно.

"Ты обесчестил ее!"

"Разве дочь твоя благородная дама, чтобы ее можно было обесчестить? Напротив, разделить ложе со знатным рыцарем — честь для любой простолюдинки."

"Ты виновен в ее смерти!"

"Разве она умерла? — спросил рыцарь, нахмурясь. — Впрочем, если дочь твоя была слаба здоровьем, это отнюдь не моя забота. За свое преступление ты умрешь, но, прежде чем вздернуть тебя, я все же хочу услышать, были ли у тебя более веские причины для того, чтобы покушаться на жизнь своего господина."

"Были! — вскричал несчастный отец. — Я желал бы, чтобы эта страшная тайна навеки была похоронена в моей груди, но, раз ты приказываешь... ты господин! — прибавил он со зловещей улыбкой обреченного смерти, которому уже нечего страшиться. — Слушай же".

Рассказ Карла-Дитриха.

Зулейка была мавританка. Она происходила из знатного рода, но несчастной судьбою оказалась в плену. Всем известно, как крестоносцы, распаленные битвами и лишенные женского общества (а в ту пору в Палестине не было еще христианских королевств, куда им можно было привезти свои семьи), обращались с пленницами. Заслуживали ли язычницы, почти дикарки, того уважения, которое оказывали доблестные защитники креста своим дамам! Ведь и их соотечественницы, одной с ними веры, не имеющие привилегии носить герб, удостаивались его далеко не всегда. Невинность бедной, трепещущей Зулейки отдана была в забаву одному рыцарю. Она сделалась его наложницей; конечно, не по доброй воле. Первое время бедняжка лила слезы. Но женское сердце умеет прощать... Рыцарь, в общем-то, был добр с нею, да и недурен собою. К тому же покорность мужчине — закон для восточных женщин. Со временем Зулейка привязалась к своему господину... не осмелюсь сказать, что полюбила его.

Но рыцарю пришло время возвращаться домой. Там его ждала жена, ждали дети. Конечно же, он не увез с собою наложницу, в сущности, бывшую для него не более чем игрушкой. Бедная Зулейка осталась одна... покинутая, опороченная, лишенная средств к существованию. Если дом ее и был еще цел, если отец и мать ее и были еще живы, она не могла вернуться к ним. Магометанские нравы суровы. В лучшем случае ее не пустили бы на порог, в худшем же смерть стала бы искуплением ее позора, пусть и невольного. О, в горести своей доходила она и до того, что смерть казалось ей желанной избавительницей от страданий, и не раз задумывалась она о том, чтобы собственной рукой оборвать нить своей жизни, сделавшейся для нее невыносимой. Но под сердцем носила она дитя! Нет, она не могла погубить сей невинной жизни... как не могла и найти средства уберечь будущего младенца от нищеты и страданий.

В эту-то минуту отчаяния я и встретил ее. В одной из последних битв я был ранен и не мог отплыть из Святой Земли вместе со своими товарищами. Я нашел ее на пороге своего дома, лишившуюся чувств от голода. Она, видя мое участие, доверилась мне. А я... я полюбил ее! "Послушай, — сказал я ей, — все еще поправимо. Я свободен, ты станешь моей женой. Я не богат, но ты и твое дитя не будете ни в чем нуждаться. Я не знатен, но вы будете носить честное имя. Твоего ребенка я полюблю, как родного." "А я... — вскричала Зулейка, схватив мою руку и орошая ее слезами, — великодушный человек, я, конечно же, полюблю тебя!"

Дальнейшее тебе известно. Зулейки не стало... а теперь нет и Эммы! Настоящий отец ее тоже недавно скончался. Он жил неподалеку. Два или три раза ему даже случалось видеть Эмму, но ничто не шевельнулось в его сердце, ничто не подсказало ему... Его звали Ромуальдом... Он носил в гербе открытый лет в серебряном поле... Несчастный! Она твоя сестра!

Рассказ этот потряс рыцаря. Он побледнел.

"О, несчастный! — воскликнул он с горечью. — Для чего ты раньше не открыл ты мне этой тайны! Для чего позволил совершиться кровосмешению! Но... — проговорил вдруг рыцарь, пораженный новой мыслью, — знает ли об этом еще кто-нибудь?"

"Ни одна живая душа, — отвечал Карл-Дитрих. — Даже на исповеди не открыл я этой тайны".

"Так... Мне жаль тебя, но ведь ты поднял руку на своего господина. Такого преступления, в назидание остальным, нельзя оставлять безнаказанным".

В это самое мгновенье из чащи появились спутники рыцаря, искавшие своего господина.

"Возьмите этого человека, — приказал рыцарь своим людям, — и повесьте".

Несчастный Карл-Дитрих тотчас же был повешен.

Гостиница была заброшена и через некоторое время сгорела от неизвестной причины. Но дух несчастной Эммы до сих пор является людям. В пору сумерек встает на дороге призрачная гостиница. Случается, ничего не подозревающий путник входит в нее. Его встречают, он видит там то же убранство, что было при жизни ее хозяина, он находит там пищу, что не насыщает, и вино, что слишком пьянит, наконец, перед ним предстают женщины в восточных одеждах, и среди них — сама Эмма, самая прекрасная, самая обольстительная из всех. Случается, она заговаривает с гостем, случается, дарит ему поцелуй... А поутру он просыпается на голой земле под виселицей, той самой, где нашел свой конец несчастный Эммин отец. Впрочем, иные из путников исчезают бесследно, и никто и никогда не узнает, что с ними сталось.

Рассказ этот потряс рыцаря. "Это был призрак! — думал Годфрид. — Та, которую принял я за Леонору, была духом несчастной Эммы". Он хотел было расспросить трактирщика подробнее, но вдруг увидел, что скамья пуста. Удивившись, как мог он не заметить его ухода, Годфрид хотел пойти разыскать его, но не мог подняться со скамьи. Мысли его путались, голова налилась свинцовой тяжестью. Он хотел позвать — и не услышал собственного голоса.

Вдруг дверь в глубине залы отворилась, и вошли двое парней. Годфриду они показались похожими на давешних музыкантов, и он стал ждать, не повторится ли вновь пленительное видение. Однако вместо этого парни достали по метле и принялись мести пол. Мерные, однообразные их движения убаюкивали, и сонное оцепенение все сильнее охватывало Годфрида.

Глава 9. О том, что прошлое иногда возвращается.

Годфрид проснулся от холода. Ложе его показалось ему слишком жестким, а под головою вместо подушки лежало что-то округлое и твердое. Стояла абсолютная темнота, не видно было ни зги. Годфрид услышал шаги, и затем до слуха его донесся разговор.

— Привязывай скорее камень, Красавчик, — произнес один голос, хриплый и неприятный. — Покидаем всех в реку, и дело с концом.

— Да этот дубина Фриц положил его на камень головой, — отвечал ему другой. — Можно подумать, покойнику нужна подушка!

— Так вытаскивай.

Неизвестный выдернул камень из-под Годфридовой головы и вдруг вскрикнул.

— Он шевельнулся! Ей-богу, Костолом, он шевельнулся!

— Тебе померещилось.

— Неплохо, однако, устроился этот чертов трактирщик. Он обделывает свои делишки, а нам возись, — вступил в разговор третий голос.

— Приходится. Делишки у нас есть и общие, а коли его сцапают, уж он рот на замке держать не будет.

— Ой, он опять шевельнулся! — вновь воскликнул тот, которого называли Красавчиком. — Смотрите, смотрите! Вот опять!

— Не болтай ерунды. Покойники не шевелятся.

— Так то покойники. А что, если мерзавец-трактирщик морочит нам голову? Избавиться от трупов — одно дело, а живых топить — это уж увольте! Нет, пусть Два Пфеннига прежде разберется в этом деле.

— Кто меня звал? — раздался новый голос, судя по властному звучанию, принадлежавший главарю.

— Вот, смотри, это точно мертвый покойник, или не совсем? — загомонили разбойники наперебой.

Два Пфеннига велел подать ему факел и осветил лицо неподвижно лежащего рыцаря. Свет упал и на него самого.

— Господин рыцарь! Ганс! — вскричали они одновременно.

Разбойники онемели от удивления.

— Развяжите его! И остальных тоже. Того, кто хоть пальцем дотронется до этих людей, я сам утоплю, как собаку, — распоряжался Ганс и, не дожидаясь исполнения приказа, сам достал нож и принялся разрезать веревки, которыми был связан пленник.

— Господин рыцарь... ведь я так и не знаю вашего имени! — спохватился Ганс.

— Годфрид фон Вольцген, — слабым голосом, но гордо отвечал Годфрид.

— Вот имя того, кто спас мне жизнь в Палестине! — воскликнул разбойник, адресуясь к своим товарищам. — Поверьте, рыцарь Годфрид, я скорее дам изрубить себя в куски, чем позволю волосу упасть с вашей головы. Обопритесь о мою руку... вы можете идти? Эй, бездельники, что вы застыли, живо соорудите какие-нибудь носилки, господин рыцарь будет нашим гостем.

— Постойте... что с моими спутниками? — спросил рыцарь.

Ганс отошел посмотреть и тут же вернулся с утешительным известием:

— Они спят. Трактирщик не пожалел своего зелья.

Догадка молнией вспыхнула в мозгу Годфрида. В последний раз усыпляющее зелье было подмешано в похлебку, из которой он оставил половину. Остальные съели по полной миске, и поэтому спать им предстояло вдвое дольше. Значит, и сон, в точности похожий на смерть, и видения были вызваны этим ужасным снадобьем! Это соображение было для рыцаря весьма утешительным. Сколь ни был он бесстрашен, мысль о том, что он обнимал призрак, внушенная ему прохвостом-трактирщиком, заставила его содрогнуться. А то, что дама его сердца, которую он чтил столь высоко, что не осмеливался добиваться ее благосклонности, все же не позволяла себе вольностей, столь не подобающих ее положению, радовало его особенно.