Стучит, гремит, откроется

Упоминалось, что добрые люди выхлопотали Хвеське разрешение на колдовство. Служило оно доказательством, что его обладательница колдует во благо. Достать разрешение было крайне сложно, но нужно: без него любого, кто промышлял колдовством в разных его проявлениях, то бишь ведьм, знахарок и им подобным, топили или сжигали. Осуществляли отлов и расправу краевые надзорщики, в городах — стража. Ежели ведьма утопала — значит, плохого не делала, ежели всплывала, несмотря на камень на шее, — ей же хуже...

Любой мог донести на соседку, обвинить ее в ведьмовстве, и тогда, после символичной проверки слов доносчика и предоставления оным свидетеля содеянному, обвиняемую заточали в застенках, а незадолго после того свершали расправу. Вещуний это не касалось, тех лишь женщин, кои использовали колдовство, скажем, привораживали, проклинали либо втихомолку снимали сало с кумовской свиньи... Применялись столь жестокие меры вот через что: Виляс никогда не был приверженцем колдования, и ведьмы получали силу от его брата, следовательно, дар их был темным, вредным и применяться во благо не мог.

— Здоровы будьте, пани, — склонивши чуть голову, обратилась к бабке Меланья.

— И тебе не хворать, деточка, — отвечала Хвеська шамкая. — Ты за предсказанием прибыла аль совет в каком деле нужон?

Вздохнувши, Меланья присела, не зная, с чего начать.

— Что ж ты вздыхаешь так грустно, милая? Небось, по любви?.. Эх, девонька, все вы ко мне за гаданиями на милого ездите...

— Всю судьбу узнать не хочу, вдруг что плохое и страшное очень, потом живи да бойся... За ответом я. Есть один паныч, в ноги мне кланяется, а сватать — не сватает, притом речи странные говорит — не может, дескать. Вот коль бы узнала, есть ли будущее с ним и каковы причины отговорок, — легче бы стало, а то ведь печаль душу гложет...

Бабка пристально вгляделась в лицо смущенной Меланьи, поправила выцветший платочек.

— Брошу-ка я кости, они расскажут. — Незнамо откуда в сложенных ладонях тихонько застучали иссохшие птичьи косточки. Вещунья, сказавши "стучит", бросила их на столешницу. Несколько мгновений всматривалась в совершенно ничего не говорящий Меланье холмик, на глазах рассыпавшийся на отдельные косточки. — Узел развяжется. Сие скоро будет...

"Еще поди пойми, что значит сей узел. Может, загадка с поведением Васеля разрешится сама собою?" — мелькнула мысль. Бабка тем временем во второй раз перемешала косточки и разжала ладони со словом "гремит".

— Гремит... Гремит тебе, панночка, подковушка... Сопутствие Вилясового расположения, хорошее что-то... да, определенно хорошее... Подождала бы с пару дней — всё, кажись, разрешилось бы само собою.

— Кто ж знал!

— Эт верно. Знать мы только можем, старухи-вещуньи, — бабка тоненько захихикала, задрожав всем телом. — Однако, раз приехала, смотрим дальше... Откроется... сердце кто-то тебе поручит, приязнь чья-то всплывет, сильная...

Меланья закусила губу, сдерживая бродившую в уголках рта улыбку.

— А душенька успокоится тем, чего хочешь, — кости в звезду сложились...

Тут прямо на бабку порхнула неведомо откуда черная птица. Вещунья отшатнулась, лицо исказила настороженность. Птаха немного покружила по комнате и зависла над головой девушки.

У Меланьи, когда бабка следила глазами за чем-то невидимым, мороз продрал по коже от необъяснимого ужаса.

— Только вот...

— Что? — сглотнув, выдавила девушка.

— Будь осторожной, — медленно и раздельно вымолвила бабка. — Птица черная над тобою завила, плохой это знак, как пить дать плохой — на крылах ее завсегда печаль и горе... Нечто может омрачить радость от данного богом... Тьфу, сгинь, пакость! — Хвеська три раза перекрестила Меланью, птица исчезла.

— Ты не пугайся излишне, но и забывать — не забывай, остерегайся беды.

— Постараюсь, — закивала Меланья.

Она уже хотела было благодарить и отправляться восвояси, но прежде бабка еще раз бросила кости и сказала, убирая их в маленький кожаный мешочек:

— Ежель замуж позовет... Не иди сразу, девонька, обожди с годок. Так опасность — а она с замужеством связана — минует.

— Учту, пани вещунья... за предсказание возьмите вот, хлебушек свеженький, — говоря сие, девушка вытянула из-за ворота шубы круглую ароматную буханку, еще хранящую теплый дух печи. Хлеб считался одним из лучших даров для вещуний, ибо Виляс научил людей сеять, а Рысковец, назло брату, шепнул им про бо́льшую, нежели искренняя благодарность, плату за труд; исходя из последнего, ворожеям воспрещалось принимать денежные приношения.

— Вот спасибо, с вами и делать ничего не надо, всего навезете, — простодушно обрадовалась Хвеська. — Я жевать не прожую, а в молочке размочу...

На обратной дороге Меланья сияла, как первая звезда на вечернем небе. Нагаданное не могло не радовать, несмотря на зловещую черную птицу; кроме того, странный интерес жег душу — сбудется или нет?.. Быть может, дома она застанет Васеля со сватом?..

Та мысль будто дорогу сокращала.

"О птахе не буду никому говорить, — решила Меланья, — чего тревожить их понапрасну? Главное, что я знаю и буду наготове. А замуж год не выходить... всего лишь совет, не запрет".

— А что?! Как?! — таковыми были первые слова Вороха, вместе с женой и бабкой ожидавшего дочь.

— Неужто по мне не видать! — воскликнула радостно Меланья, и не расстроившаяся особо оттого, что Васеля нет. — Хорошо! Ей-ей, хорошо! Удача, развязавшийся узел, звезда... Ей-Богу, славное предсказание!

Рассказывая, Меланья подпрыгивала и кружилась в танце, подобрав юбку.

Тогда как хорошее предсказание все сильнее запоминалось, черная птица, увиденная Хвеськой, будто отходила в тень и забывалась...

*Мера времени, равная растопке печи. Примерно сорок минут.

**Второй зимний месяц (лядагск.)

* * *

Строка древней лядагской песенки, ставшая поговоркой.

* * *

Расстояние, которое две лошади в упряжке преодолевают галопом, прежде чем им потребуется отдых. Приблизительно 13-15 км.

III

Следующим днем Ворох спозаранку махнул из дому, ничего никому не сказав и лишь отмахнувшись от жениного вопроса "куда это ты собрался?". Чутье подсказало Осоне, что муж умчался не иначе как к Стольнику. И оно ее не подвело: не терпелось пасечнику известить кума о предсказании, вдобавок хотелось посоветоваться о побывках Васеля да попытаться по возможности узнать, почему купец тянет со сватовством.

Горград, если судить по названию, должен был стоять на горе. Но на самом деле путника ждало небольшое несоответствие — холм, на котором возводился княжий град, никак нельзя было назвать горой, даже при наличии величайшего воображения.

С южной стороны, откуда ехал Ворох, к стенам примыкал крупный сад, сейчас печальный и безжизненный. Оттуда прекрасно просматривалась округа: заснеженные поля и длинная лента камышей с пушистыми гребнями, за которой угадывалась река; край за ней называли в народе Заречьем.

Из-за запрета строиться в саду селянские хатки были беспорядочно разбросаны по округе: где поодиночке стояли, где по несколько, а где и десятками. Со свободных от сада сторон хатки примыкали почти вплотную к стенам и тянулись, потихоньку сползая с холма, еще упряжек пять.

Не любил пасечник шумную столицу Лядага, питая к ней ту неприязнь, каковую ощущает всякий, выросший и живший в деревне. Гам и крик поначалу едва ли не глушили, разноцветный от выливаемых из окон помоев снег отнюдь не радовал глаз, как и витавшие запахи, в том числе выделанных шкур, — обоняние. Обилие шастающих в толпе разномастного люда воров вынуждало держать ухо востро.

Стольник был, как уже говорилось, одинок, что старый дуб средь поля. Не хвастал княжий писарь должностью и средствами, выставляя нажитое напоказ; обретался весьма скромно, с одним только слугою, в замковых покоях из пары комнат. Верный челядинец служил Стольнику не первый год и стал ему едва ли не другом. Каждый вечер он развлекал хозяина разговорами, был единой отрадой повседневности.

По сплетению коридоров, похожих друг на друга, как братья-близнецы, Вороха проводила к нужной двери пожилая служанка, доволе любопытная личность, так и пытавшаяся разговорить пасечника да выпытать, зачем он приехал к писарю и кем ему приходиться. Облик престарелой челядинки создавал впечатление, что она принадлежит к самым усердным замковым сплетницам, всегда и все про всех знающих — был у нее острый нос, быстрые всезамечающие глаза и брови, так и норовящие взлететь в удивлении. Ворох отвечал на расспросы с надменностью и небрежностью, сквозившими в каждом слове его, и быстро дал понять, что он не собирается посвящать в свои цели кого бы то ни было, а уж тем более замковую челядь, "босоту без кола и двора", как он любил говаривать. Перед тем как удалиться, малость разочарованная сплетница сказала, что Стольника наверняка нет, но он должен появиться в течение дня, когда князь уйдет на послеобеденный отдых.

Ворох постучал колотушкой и Стольников немолодой, со значительными сединами слуга отворил ему, вежливо поприветствовал с поклоном. Услышав, что перед ним — хозяйский кум, старик пригласил войти, повторив почти в точности слова любопытной челядинки:

— Он, вероятно, вернется не ранее полудня, пан Ворох может подождать, ежели не спешит.

— Да, пожалуй, я подожду, — так, будто величайшее одолжение делал, согласился Ворох. — Сообрази-ка разогретого пива.

— Будет сделано.

Слуга занялся нагреванием пива в котелке, а Ворох устроился в кресле у камина, вытянув ноги к огню. Первая комната писарских покоев казалась пустоватой. Мебели было мало — два кресла у камина, стол с латунной вязью по столешнице и парой стульев. Пол скрывал ковер с изображением распластавшейся в беге лошади, стены — панели резного дерева. Над камином висела огромная карта Лядага, рисованная чернилами на пожелтевшей бычьей коже с неровными краями.

Светло, тепло, но того уюта, каковой может создать только женщина, нет и в помине.

Возникает вопрос: отчего Стольник не взял себе хоть вдовицу, дабы его возвращений ждал еще кто-то, кроме слуги? Не то чтобы писарь был равнодушен к женскому полу, нет. Причина являлась много печальней. Однажды он имел возлюбленную, но потерпел утрату и с тех пор зарекся жениться. Ворох представил себе одинокие холостяцкие вечера, и ему сделалось не по себе. Он поблагодарил Господа за то, что тот наделил его хорошей женой и детьми.

Хотелось чем угодно спугнуть молчание, ибо, казалось, оно давило и угнетало, напоминая об одиночестве хозяина.

— Что это ты, Стипко... — снова заговорил Ворох.

— Конечно, как будет угодно пану, одначе я — Лепкар, — склонился в поклоне слуга.

Ворох подкрутил ус, нахмурившись недовольно, − не понравилось ему, что челядинец перебил. Но пасечник сегодня пребывал в добром расположении духа и не стал нравоучительно ворчать, только продолжил начатую фразу:

— Значит, Лепко... Что это ты палишь писарские дрова в отсутствие хозяина?

— Пан Стольник дозволяет — он не любит, чтоб по его приходу комнаты вымерзали, говорит топить.

— Ей-же-ей, разумно: покудова комнаты прогреются — сам задубеешь, — одобрил Ворох, которому и в голову-то не могло прийти, что Стольник заботился, как бы уберечь верного челядинца от холода.

— Как я сам до этого не додумался?.. — продолжал вполголоса пасечник. — Видать, в голове у меня все смерзлось... что там с пивом?

— Готово, пан. Дозвольте добавить: пиво ведь разогреет не голову — живот.

— А от живота тепло к голове поднимается. Ты ученого не учи, наливай лучше.

Ворох получил чарку, скоро покончил с ее содержимым и сам не заметил, как задремал, пригревшись.

— Кум! — позвал знакомый голос сквозь сон, и кто-то крайне нелюбезно затормошил пасечника. — Кум, проснись!

Ворох потер очи, поморгал и увидел Стольника.

— Что-то случилось? — обеспокоенно поинтересовался тот.

— Нет, будь спокоен. Я по поводу... — Ворох запнулся и скороговоркой проговорил последнее слово, ибо смутился, подумавши не впервые, что они, мужики, вошли в сговор, касающийся исконно бабского дела: — Сводничества...

Стольник блеснул улыбкой.

— А-а, сейчас все обсудим. Выставляй закуски, — кивнул слуге.

— Славно, чего не евши, не пивши говорить... — заметно оживился пасечник, грузно, с трудом поднимаясь на ноги.

— Знаешь, я так рад, что ты посетил меня! Сам вырваться никуда не могу, да и не к кому особо, кроме вас да Васеля; а у меня гости бывают столь редко, что визиты можно по пальцам пересчитать, да и то, в основном, по службе заходят...

— Буду заезжать почаще и детей брать с собою. Мне-то зимой делать нечего, на печи отлеживаться рано.

— Какая печь! Тебе саблю в руки и воевать!

Оба расхохотались: тучного Вороха с саблей даже представить было смешно.

— Князь так поздно изволит обеденный сон видеть? — отсмеявшись, пасечник глянул в сторону окна. На дворе стемнело.

— Обычно раньше, сегодня обстоятельство одно задержало. У нас есть с печинку времени, не стоит же терять его.

Слуга как раз закончил накрывать, и кумовья перешли к столу. На оном наличествовала шинка, половина копченого полотка и бутыль вина из красного винограда. Что еще нужно мужчинам для душевной беседы?..

Ворох в красках описал куму Васеля и Меланью, особенно расписывая не скрытую симпатию между ними. Не упустил он медового соглашения, с купцом заключенного, добавивши: ежели б Васель не был заинтересован в том, чтобы видеть Меланью чаще, имея повод, он бы не стал предлагать сотрудничество.

— Он изведет Меланью, а сам уже извелся в конец, сие ж по нему видно. Женское племя легче переносит любовные терзания, им хоть рассказать кому можно... Видел бы ты его!.. Меня, меня! — и то жалость берет. За Меланью тут я промолчу; ясное дело, мне жаль ее тоже, во стократ сильней. Я не прочь, пусть живет у нас еще хоть два, хоть три года, однако я счастья ей хочу. Сводничество — не мужское дело, но пусть лучше я похлопочу за замужество, чем буду сложа руки наблюдать за траурным лицом ее... Ей-Богу, будто умер кто! В доме тихо стало, как в могиле, все на нее смотрят и себе печалятся...

— Бедная Мелюшка, — покачал головой кум, подливая в чарки.

— Она даже к вещунье попросилась! Впервые! Я ее спрашиваю: "Иные в пятнадцать едут, что это ты поздно надумала?" — "Раньше повода не было, а чего без повода-то ездить". Понятно?! Повод теперь, значит, появился!.. — Ворох отхлебнул вина и торопливо выдал: — Ага, чуть не забыл!.. Выпытал у нее ранее, по нраву ли Васель ей: "По нраву", — отвечала.

— Сие ясно, как день Божий. У вещуньи-то была?

— Вчера. Говорит, хорошего нагадала... Быть может, ты знаешь причину, почему твой племянничек тянет?

— Знать не знаю. То, что он пытается у вас чаще бывать, даже повод сообразил — подтверждает его неравнодушие. Но когда мы возвращались от вас и я пытался вызнать его впечатление, он холодно отвечал: "Не вспоминайте о ней". Моя дражайшая сестра, каковую я не мог не известить о затеянном сводничестве, сказала, дескать, он сам может решать. Исходя из этого, думаю, она ни каким боком не причастна к его поведению.