Третья сила

-Представьте, ваше величество, да. Сделала себе маникюр и, завив локоны, приняла цианистый калий. Нашли под утро...

-Эх, жизнь, вот уж жизнь...Да, судьба...А ведь по двадцать туалетов в день меняла, где — то в Крыму в палаццо жила, зарабатывала немалые деньги показом себя и умелой рекламой...Ай — ай — ай... — притворно повздыхал Новосильцов. — Но, думаю, скоро забудут эту страдавшую женщину, которая унесла с собой ужас разложения.

-И что ей не жилось в Париже? — царь пожал плечами.

-Да, чувство Парижа — это особенная вещь. — согласился Новосильцов. — Я однажды видел французскую книжку: "Любовь к Парижу". Читать — не читал, не успел, да и по содержанию, наверное, дрянь, ничтожность. Но вот заглавие, господа, — гениально! Можно ведь тома размышлений и рассказов под этим заглавием написать. Вы знаете, Париж можно любить как женщину, можно отдать ради него жизнь...Париж — это стихия, мистический, опасный и таинственный город...

-Особенно хорошо подобные восторги выражать на московской улице, где — нибудь на Пресне, грязной и неряшливой, при этом перебирая в холодных пальцах любовные письма, написанные на лиловой бумаге и пахнущие гелиотропом. — со смешком сказал Бутурлин. — Сильнее пробирает...

-В вас умер отличный словописец, Акинфий Иванович. — ответил Новосильцов с самой серьезной миной на лице.

-Не надо грубой лести... — Бутурлин шутливо отмахнулся, и непонятно было, то ли от Новосильцова, то ли от его слов. — Я тоже бывал в Париже...Хуже, чем в России было все: и супы французские, ничего не стоящие, и яблоки без вкуса, и трамваи, и язык. И бедность.

-Парижененавистник вы, Акинфий Иванович. Причем давний. — засмеялся царь и повернулся к князю Новосильцову. — И знаю, почему...Акинфий Иванович — большая умница, но стал в свое время жертвой самого детского розыгрыша, какой только можно себе вообразить. Отправился он во Францию, где, к тому времени уже практиковалось городское радиовещание, и поверил одному шутнику, сказавшему ему перед отъездом, что лучший способ завоевать сердца французов — это ежедневно становиться по струнке при звуках Марсельезы, с которой в шесть утра начинаются и в час ночи заканчиваются передачи парижского радио. Превозмогая холод и желание спать, Акинфий Иваныч следовал этому доброму совету на протяжении всей своей французской гастроли, а чтобы учтивость его была по возможности полнее оценена окружающими, поворачивал рукоятку громкости до отказа, чем в короткий срок разогнал остальных постояльцев пансиона.

-Да, было, было такое. — рассмеялся и Бутурлин. — Впрочем, хозяйка так и не решилась выговорить мне и лишь молча вздыхала от мысли, во сколько ей обошелся этот священный порыв иностранца. А вот как — то разыскал я где — то жидовскую лавку, где можно было все достать — и селедки, не хуже, чем у нас, и гречневую кашу, и черный хлеб с тмином. Тем и спасся. Париж — пустой город. Обратно возвращался с одним французом, комиссионером по шампанскому: скромный семьянин, которого дома ждали жена и дети, парижанин, годами не вылезавший из своего квартала. Восторга от родного города он не испытывал...Обреченная щепка, которую несет поток...

-Ну, вот, свели на — нет мой парижский восторг. — вздохнул непритворно Новосильцов.

-Скорее, сбил с вас европейский лоск. Впрочем, не обижайтесь. Я ведь настоящего Парижа, наверное, не видел, все дни пребывания в нем ушли на разговоры и встречи. — сказал Бутурлин.

Царь вынул серебряный портсигар, негромко произнес:

-Господа, кто желает курить — курите. Но давайте сразу договоримся, что курить будем поменьше. И продолжим беседу. Просвещенная Европа обо мне, тиране, хорошего пишет мало, Особенно стараются англичане. Вот, лондонский "Экономист" начал самую настоящую травлю, развернул против нас компанию. Пишут о России как о "смердящем трупе", пугают своих банкиров из Сити — Ревельстока, Ротшильда.

-Увы, Ваше Величество, — вздохнул Новосильцов, — мы переживаем тяжелое время: враг стремится разрушить самые священные, самые дорогие устои нашего бытия, пытается внести отраву даже в ряды нашей доблестной армии. Недовольство и брожение охватывают значительные, устойчивые до сей поры слои населения. Однако, надеюсь, зло еще не пустило глубокие корни в русскую почву. И строгими, но в тоже время мудрыми мерами, зло будет уничтожено. Ну, а газеты, все эти бумажные компании против "смердящего трупа"...Эта опасность для нас не слишком серьезная, скажем так — несколько преувеличенная. -Газеты вообще ведут себя как сплетницы, особливо в Европе — что услышат, то и кричат. — вставил к месту Бутурлин. — Приятного, конечно мало, но кто у нас в России газеты читает?

-В Москве газетные сплетни читают все, — заметил Новосильцов, — а все дела делаются в столице...

-Газетами можно управлять. — внушительно сказал царь. — Хотя это и требует некоего умения. Газеты напечатают то, что им укажут. Но вопрос только в том, как подать газетам нужный материал. Мне представляется, что в этом направлении правительство, в первую очередь правительство, должно работать тонко, формируя необходимое для власти общественное мнение.

-Общественное мнение? — тотчас вскинулся Бутурлин. — Ваше величество, это и не общественность вовсе, а пустая говорильня! Verwöhnt Musik!

* * *

**

-Все так, все так... — вздохнул царь. — Мне говорили, что вы давно зареклись давать советы политикам, потому что убедились в том, что это занятие никчемное и сопряженное с горькими разочарованиями. Между прочим, иностранцы утверждают, что традиция русского самодержавия — сугубо тоталитарна. Мы же, конечно, знаем, чего не знают иностранцы, как сравнительно легка стала царская власть, особенно в последние годы. А ведь государственная власть, по самой существенной идее своей, должна принадлежать сильнейшим и благороднейшим. Ибо приемлющий ее приемлет и осуществляет ее именно волею и именно благородной волею: он становится во главе и на страже: во главе народа и на страже его святыни; и потому он должен подготовить свою волю не только к водительству и понуждению, но и к почетной смерти стража и вождя. Нам надо понять и продумать это раз навсегда: кто держит власть, тот держит не только полномочие и не столько полномочие, сколько обязанность властвовать. Он принимает тем самым не только высший ранг и почет, но и высшую ответственность и опасность. И тот, кто ищет ранга и желает почета, но не хочет ответственности и боится опасности — тот является честолюбцем, неспособным к власти; и его правление только и может привести к общей гибели. Разве я не прав?

Государь поднял голову и посмотрел Новосильцову в глаза. Мало нашлось бы людей, способных долго выдерживать царский взгляд и еще меньше было способных под этим взглядом сохранять ясность мысли.

-Вы правы, ваше величество. — помолчав, ответил Новосильцов. — Возле власти — возле смерти. И сколько лучших людей в истории — царей, вождей, полководцев и героев — засвидетельствовали эту истину своим концом!

Окна в царской столовой были открыты — в парке, называемом просто, "Английским", заботливо очищенном от бурелома, было тихо. Стояла ленивая тишина подмосковного полдня...

-Парк, парк, хороший парк... — царь взглянул на парк за окнами. — Вы не находите, князь?

-Типичный английский парк, ваше величество. Насытили парк элементами садовой архитектуры, понаставили аллегорической скульптуры, памятников и прочего. — изобразив на лице видимость интереса, Новосильцов ответил не сразу, как бы собираясь с мыслями.

-Я предпочитаю все же русский парк. — сказал царь. — Несмотря на большое сходство, русский парк свободнее английского в своих формах. Да и лесов хватает.

-Да, вы правы, ваше величество. В Англии со второго десятилетия XIX века вошли в моду пейзажные парки, которые начали противопоставляться как явления природы созданию рук человеческих. Пейзажная планировка стала некой подделкой под сельскую местность, но без лишней натуралистичности...

-Так сказать "без навоза"? — съехидничал Бутурлин.

-В какой — то мере, да. — деловито кивнул Новосильцов. — Искусные садовники передвигали с места на место горы земли и, кажется, даже небеса, не побоявшись назвать свое творение "Райскими полями". Парк и сад для англичанина — продолжение жилища, прибежище для размышлений и созерцания уголка природы. В английских садах деревья и кустарники располагаются свободными живописными группами, дорожки следуют очертаниям рельефа, а вода оживляет пейзаж плавным течением рек и водной гладью прудов. Сады создают ощущение естественной красоты, ваше высочество. От английского парка остается ощущение свободы и естественности, непринужденности и нерегулярности. Но он обманчив в своей простоте: на самом деле его композиция строго продумана, стиль выдержан очень тонко. Прогулка должна успокаивать, создавать умиротворенное настроение — это самый романтический парк.

-Определенно, вы начитались Джейн Остен и ее романов про "уездных барышень". — убежденно сказал Акинфий Иванович.

-Она блестяща и метафорична в описании Зеленой Англии, — ответил Новосильцов, — Остен блистательно справлялась с пейзажными деталями.

-И с не блистающими умом почтенными дамами, себялюбивыми и эгоистичными красотками. — заметил Федор Алексеевич.

-Английский мир отнюдь не безоблачен. Здесь властвуют эмоции и чувства.

-И тут англичанка гадит. — хмыкнул Бутурлин. — Да и мы хороши! Повальное увлечение "всем немецким", "всем французским", "всем английским"... — "Всем английским" получилось у него с надрывом, выговорил он эти слова весьма раздраженным тоном.

-Всякое явление только тогда становится частью культуры, когда получает идеологическое осмысление. — сказал Новосильцов. — Именно поэтому не Италия или перенесенные в Европу внешние впечатления от садов Китая явились родоначальниками пейзажных парков, а идеологическая интерпретация их англичанами. Они рекомендовали не оставлять природу в естественном состоянии, а перерабатывать, сохраняя впечатление естественности. При этом имелось в виду не только дикая природа, но и природа "обработанная", — потому англичане рекомендовали использовать в садовом искусстве "нивы", устраивая среди них прогулочные дорожки и прибавляя этим нивам "немного искусства".

-А "немного искусства", что такое, князь, позвольте полюбопытствовать? — спросил царь. — "Парковые безумства" в виде строительства "павильонов" из сучьев или коры, разных "хижин угольщиков" и "молочных домиков" с нарочито грубой обстановкой? Крестьянская пастораль? Ну — с, нет, благодарю покорнейше! Пусть в Англии, где так дорожат каждым клочком земли, устраивают картинную идиллию!

-Ваше величество, вы знаете, что и в России в XIX веке, как ранее в Англии, парки занимали все большие пространства?

-Что вы говорите? — шутливо ответил государь. — Никогда бы не подумал.

-В Англии эта тенденция привела к серьезному преобразованию английской природы. К концу XIX века лесные массивы исчезли. Осталось там и сям по клочку леса, да чащи, насажденные для дичи...Но все же ландшафт не кажется безлесым: живые изгороди, разбросанные по всей стране, много деревьев в парках...Много старых деревьев...В Англии, да и у нас, существовал культ старых деревьев, причем в Англии он жив до сих пор. Считалось, что старое дерево несет в себе больше индивидуальных черт, чем молодое.

-И с чем сие связано? Культ старых деревьев?

-Это связано с тем, что люди XIX века стали больше обращать внимание и ценить такое качество, как индивидуальность. Стало считаться, что дуплистость и отмершие ветви скорее украшают дерево, чем портят его декоративные качества. За старыми ветвями был особый уход. Их, если было надо, подпирали столбами, бревнами, чтобы они не падали. Это выглядело красивым, наводящим на меланхолические размышления. Особенно ценен дуб. Дуб был самым любимым деревом, и это не случайно. Связано это с тем, что дуб традиционно воспринимался как индивидуальность, что особенно ценили как в людях, так и в природе. Дуб не поддавался стрижке, кроме того он — долгожитель, а, значит, свидетель прошлого...

-Вы, Иван Андреевич, словно ходячая энциклопедия — на какой странице вас не откроешь, все поведаете. — усмехнувшись, сказал царь. — Я же проникнут сократовским сознанием собственного неведения, мыслью: "Я знаю только то, что ничего не знаю".

-Это изречение приписывается Сократу Платоном. — тотчас произнес Новосильцов, словно в подтверждение слов государя о ходячей энциклопедии. — В "Апологии Сократа", в измененном виде. Сократ говорит о человеке, с которым ему довелось беседовать: "Мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что — то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю"...

-Вы талант, Иван Андреевич. — сказал Федор Алексеевич.

-Талант есть великая посредственность, а гений — величайшая. — скромно ответил Новосильцов.

-Князь мой дорогой, Иван Андреевич, я не оптимист, европейские и английские газетки почитываю регулярно. — тихо проговорил государь. — В Европе нынче разворачивается политический кризис. Британская политика, которую я, мягко говоря, недолюбливаю, представляет собой апофеоз наглости, апофеоз чистого зла. Не слишком высокопарно звучит, Иван Андреевич?

-В самый раз, ваше величество. — Новосильцов позволил себе едва уловимую улыбку.

-Что мы можем противопоставить этому злу? — спросил государь. — Профанный гуманизм? Нет, противопоставить мы можем только абсолютные ценности — религиозно обоснованный гуманизм, то есть христианство, и даже более, — православие.

-Я склонен больше к приземленному. — сказал Новосильцов. — А посему, ваше величество, скажу про англичан так: это наивные, ничего не понимающие люди. Они почему — то искренне верят, что тот образ "истинных джентльменов", которые сохраняют договорённости, действительно все еще существует. Со скалистых обрывов Английского канала

* * *

* * *

они даже не допускают мысли, что никаких джентльменов нет.

-Да и откуда им взяться? — подхватил обрадованно Бутурлин. — Посмотрите на английскую аристократию, откуда они вышли? Это потомки опиумных торговцев, пиратов и "джентри", по — нашему, кулаков — мироедов. Вот это кто. И сейчас они ведут себя точно так же. У французов же все еще сильна вера в убеждение непрочности любого соглашения, сохранение которого зависит от искусственного превосходства сил.

-По поводу англичан позвольте и мне слово вставить. — улыбнулся государь. — Кто — то подсчитал, что в течение часа непринужденной беседы мексиканец делает сто восемьдесят жестов руками, француз производит сто двадцать жестикуляций, итальянец — пятьдесят восемь, финн — одну, а англичанин — ни одной. Я скажу вот что: они люди очень циничные и практичные. Они рассуждают с позиции "выгодно или нет". Выгодно обострение отношений с Россией — начали действовать. Станет позиция приносить больше убытков — быстро закроют проект и как ни в чем не бывало, начнут с чистого листа. Очень скоро придет время фиксировать убытки. Англичане надеются на Лиссабонскую конференцию в октябре. Осень, полагаю, будет определяющей для всех. Будут нас костерить и обсуждать, что с Россией делать.