1
Шестьдесят три седых черноусых воина угрюмо смотрели перед собой. Их локти были крепко стянуты, а ноги спутаны так, что пленники могли делать лишь крохотные шажки, но и этого было мало — за спинами бириссцев расположилась шеренга готовых к стрельбе мушкетеров.
Во времена Раканов в Талигойе к пленным относились по-рыцарски. После прихода Олларов все изменилось — тех, кто не был ценным заложником и кого не выкупали родичи или сюзерен, ссылали на галеры или рудники, но бириссцы не могут жить в неволе. Август Штанцлер ошибся — в первую ловушку попался не Ворон, а «барсы».
Молчание затягивалось. Большие черно-синие мухи быстро поняли, что связанные люди не сделают им ничего дурного, и облепили тех, у кого были раны. Гудение обнаглевших насекомых в жаркой тишине казалось жутким.
— Закатные твари, — поморщился герцог, — сюда что, слетелись все мухи Варасты?
— Нет, — покачал головой Вейзель, — это только авангард.
— Не стоит дожидаться подхода основных сил. Ваше Преосвященство, вы настаиваете на том, чтоб поговорить с этими красавцами?
— Да по мне гори они закатным пламенем, — буркнул взмокший в своей сутане епископ, — но устав требует обращать язычников, буде они подвернутся под руку.
— Они не понимают талиг, — напомнил Савиньяк, обмахиваясь шляпой.
— Вот как? — поднял бровь Рокэ. — Странно. Барсы всего лишь кошки-переростки, а «брысь» кошка разберет на всех языках. Что ж, поглядим на «ночных ду́хов» поближе.
Алва привычным жестом потрепал Моро по шее и медленно поехал вдоль шеренги пленных, равнодушно разглядывая напряженные чужие лица. Свита маршала последовала за ним.
— Сегодня довольно жаркий день, — светским тоном заметил герцог, поравнявшись с высоким бириссцем с разодранной щекой, — не правда ли?
Черные глаза сверкнули ненавистью, но пленник и не подумал ответить.
— Прелестно, — с явным удовольствием произнес Ворон. — Клаус, Жан, вы тут?
— Да, монсеньор, — браво заявили таможенники. Им жара была нипочем.
— Скажите, на что наши седоголовые друзья реагируют наиболее болезненно?
— Монсеньор? — Клаус непонимающе уставился на Алву, Жан оказался догадливей.
— То есть как их лучше обругать? Ну… Ну, если сказать, что вы, мол, их матушку, извиняюсь, того…
— Закатные твари, — передернул плечами герцог, — это уже слишком. В чем, в чем, а в скотоложстве меня не обвиняют даже самые честные из Людей Чести.
— Рокэ, — шепнул Курт Вейзель, — они вас поняли, по крайней мере некоторые. Посмотрите на их лица!
— Поняли? — Алва с сомнением оглядел пленных. — Не думаю, чтоб эти пастухи понимали человеческий язык, но…
Договорить Алва не успел — пленник дернулся вперед и с рычанием плюнул в сторону Рокэ, но тот или ждал чего-то подобного, или в нем ни на миг не засыпал фехтовальщик. Алва легко уклонился от плевка и хлопнул артиллериста по плечу.
— Вы были правы, Курт. Эти козопасы понимают не только козий…
— Скорее козлы начнут охотиться на барсов, — прошипел пленник, — дождь пойдет вверх, а лягушка обрастет шерстью, чем дети барса начнут пасти скот!
— Шерстью, говоришь? — Первый маршал Талига зевнул, прикрыв рот унизанной кольцами рукой. — Помнится, какой-то философ (запамятовал имя) не советовал связывать судьбу человеческую с капризами природы. Но почему бы каприз человека не поставить выше судьбы? — Рокэ обернулся к адъютантам. — Мне нужны цирюльники. Все, кого найдете, и не штабные, а солдатские.
Глаза молодых людей округлились, но задавать Проэмперадору вопросы было не принято. Двое гвардейцев пришпорили коней и исчезли. Рокэ снова похлопал Моро по холеной шее и замер, глядя вверх сквозь кружевные ветви деревьев, не дающих тени. Деревья находились в сговоре с поднявшимся ветерком — первые не спасали от солнца, второй не приносил прохлады. Дик, придерживая застоявшуюся Сону, смотрел на бириссцев, их искаженные яростью лица вновь стали спокойными и гордыми — «барсы» не боялись смерти и презирали своих врагов.
Юноша изо всех сил старался забыть, зачем пленных пригнали на опушку этой рощицы. Бириссцы ненавидели Олларов и были старыми союзниками Раканов, потому и покинули свои горы, ввязавшись в чужую войну. Для «барсов» все люди в черно-белом были олларианскими солдатами, но Дик не сомневался, окажись они в плену, их бы не тронули. По бирисским обычаям, пленным на выбор предлагали честь или жизнь и отпускали тех, кто просил пощады, а вот Рокэ Алва жалости не знает.
Раздавшийся шум возвестил о появлении десятка ничего не понимавших цирюльников, Рокэ еще немного посмотрел на небо, в котором проплывала одинокая птица, и вернулся на грешную землю.
— Любезные, — синие глаза поочередно остановились на каждом мастере, — видите этих красавцев? Их надо обрить. Налысо. Усы и брови им тоже не понадобятся. На каждого из вас приходится по шестеро этих вошеносцев и останется двое лишних. Ими займутся те, кто быстрее покончит со своей работой. Кто справится первым, получит десять таллов, второй — пять, остальные по таллу. Приступайте, а разведчики их подержат.
— Рокэ, — закашлялся Эмиль, — зачем такие сложности?
— Сложности? Отнюдь нет. Зачем ждать, когда лягушка обрастет шерстью, проще вернуть уже обросших в исходное состояние. — Маршал обернулся к Дику. — Запомните, юноша: редкая тварь без шерсти и перьев выглядит пристойно.
Пленные сопротивлялись как бешеные, вся их невозмутимость как в воду канула, зато среди талигойцев стали раздаваться смешки. Один из цирюльников вскрикнул — бириссец изловчился и впился ему в руку, отточенная бритва сорвалась и резанула «барса» по уху. Брызнула кровь.
— Истинно сказано, — прогудел Бонифаций, прикладываясь к походной фляге, — что зло, лишенное пышных покровов, слабеет.
— Как бы вы сами не ослабели, отче, — с укором произнес Савиньяк, — по такой-то жаре.
— Кто крепок духом, — возвестил, завинчивая крышечку, клирик, — тому ничто жар летний и хлад зимний.
— Аминь, — подвел черту Рокэ, — заканчивают. На кого из мастеров вы б поставили? Я на кривоногого.
— На которого? — уточнил брат Арно. — Их тут трое.
— На того, что в желтом.
— Нет, — покачал головой Бонифаций, — его язычник вертляв, как пиявица.
— Пожалуй, — согласился Эмиль.
— Монсеньор, — завопил маленький человечек с грушевидным носом. — Я закончил! Я первый! Я!
— Очень хорошо, — кивнул мастеру Рокэ, — я обещал десять?
— Да, монсеньор.
— Получишь пятнадцать. За неудобство. Тоже мне, «барсы». Орут, как драные кошки.
— Монсеньор, — дружно выкрикнули еще два брадобрея, — мы тоже готовы.
— Отлично. Поделите оставшихся, и полу́чите каждый по десять.
Возликовавшие цирюльники под одобрительные выкрики гвардейцев бросились к новым жертвам. Солдаты откровенно наслаждались зрелищем, подначивая то мастеров, то пленных. Вываленные в пыли, лишившиеся роскошных седин бириссцы представляли собой куда менее внушительное зрелище, чем час назад. Они по-прежнему зло блестели глазами, но это не пугало, а смешило. Ночные ду́хи, гордые воины, ведущие свой род от Бога-Зверя, исчезли, осталась кучка дурацкого вида людишек с загорелыми лицами и исцарапанными белыми черепами.
Первый маршал невозмутимо повернулся к Шеманталю.
— А теперь — повесить. По очереди. Начиная с, — герцог ненадолго задумался, — с самого ушастого.
— Всех? — деловито уточнил новоиспеченный генерал.
— Всех, — кивнул Проэмперадор и пояснил: — В любезном отечестве все так и норовят облагодетельствовать родичей за казенный счет. Я следую общему примеру и намерен накормить досыта местное воронье. Причем не за счет моего короля, а за счет его врагов. Чувствуете разницу?
— Но почему вы решили начать с ушастого? — Вейзель не зря славился своей обстоятельностью.
— Все должно иметь свой смысл, Курт, а еще лучше — два. Мы их уже обрили, значит, надо это обстоятельство использовать. Да, прикажи́те собрать шерсть, не пропадать же добру!
Епископ Бонифаций шумно втянул воздух и почесал в затылке.
— Герцог Алва, я взываю к вашему милосердию.
— Зачем, отче? — улыбнулся Ворон.
— Мне положено, — пояснил священник, — сначала воззвать к милосердию сильных мира сего, а потом попробовать обратить язычников, но, — толстяк брезгливо выпятил губу, — они не обратятся… Кстати, о милосердии, у вас нет при себе касеры?[142]
— А у вас уже кончилась? Помнится, мы наполняли фляги одновременно.
— Увы, сын мой, — скорбно покачал головой олларианец, — все прекрасное в этой жизни быстротечно…
— …как сама жизнь, — закончил герцог, протягивая флягу. — Шеманталь, чего вы ждете?
— Его Преосвященства… Мешки-то им на бо́шки надевать или как?
— Нет, — отрезал герцог, — эти кошки как-никак воины, пусть умрут с открытыми глазами.
— Будет сделано, — сказал таможенник и отъехал.
— Вы меня спасли, — сказал епископ, засовывая флягу маршала в седельную сумку.
— Пора кончать, — сказал Вейзель, утирая лоб, — проклятая жара…
— Монсеньор, — святой Алан, ну куда он лезет?! После ночи, после сцены в овраге?! — Монсеньор, бириссцы отпускают пленных, мы не можем… Мы не должны… Мы…
— Ричард Окделл, — голос Алвы был ледяным, — я готов отпустить любезных твоему сердцу «барсов», если вы возьметесь лично проследить за тем, как их кастрируют, лишат правой руки и, кроме одного, ослепят. В таком виде они могут убираться на все четыре стороны.
Дику показалось, что он ослышался. В горле запершило, стало трудно дышать, а он-то думал, что навсегда избавился от детской болезни.
— Молодой человек, — примирительно заметил олларианец, — видимо, не видел пленных, отпущенных этими разбойниками.
— Он много чего не видел. Ну что, Окделл, ваше слово?
Дик какое-то время потерянно молчал, открывая и закрывая рот, а потом дал шпоры коню. Сона, возмущенно заржав, прыгнула вперед и помчалась в степь. Проклятая роща осталась позади, в лицо ударил раскаленный, пахнущий горечью ветер.
2
Старинная башня рвалась к раскаленному вечернему небу. Кто и когда поставил ее здесь, посредине плоской, открытой всем ветрам степи, Ричард не знал, но она возникла на его пути, темная и таинственная, как наползающая ночь. Юноша с некоторой оторопью разглядывал мощные стены, опоясывающие верхнюю площадку зубцы, на которых, казалось, покоился кроваво-красный солнечный шар, кружащихся над бойницами ширококрылых птиц.
Степь стремительно темнела, Сона нетерпеливо перебирала ногами — наверняка хотела пить. Нужно было что-то решать, а Ричард не мог оторвать взгляда от раскаленной бездны, которая когда-нибудь заберет Ворона. Когда-нибудь, но не теперь… Смотреть на небо в час заката, да еще такого — накликать беду, но беда уже случилась. Оскар мертв, пленные мертвы, а сам он сбился с дороги и не представляет, куда его занесло. Днем с высоты башни, возможно, он увидит Рассанну, хотя что может дать река, кроме воды? Возвращаться к Рокэ казалось невозможным. Отправиться в Тронко? Что он скажет? По всем законам он теперь дезертир.
Разыскать бириссцев? «Барсы» должны знать про Окделлов, но после вчерашнего его убьют раньше, чем он успеет объясниться.
Самым разумным казалось пробраться в Гайифу, а оттуда в Агарис, но до границы ехать и ехать, а у Дика при себе не было даже плаща и фляжки с водой. Кроме того, бежать к Раканам означает стать в глазах тех, кто заправляет в Талигойе, предателем, подставить под удар матушку, сестер, Эйвона, Наля, эра Августа и… Катари. Если Дорак узнает, что сын Эгмонта Окделла и королева встречались в монастырском саду, Катари погибла. Нет, бежать нельзя.
Отец говорил, что, если не знаешь, что делать, начни с самого необходимого. Нужнее всего напоить Сону. Адуаны говорят, что их лошади умеют находить воду, но Сона выросла в конюшне, а не в степи. Может, все-таки доехать до башни? Вдруг там кто-нибудь да есть, на развалины она не похожа, все зубцы на месте и целы.
Юноша тронул поводья, и в тот же миг черная колонна на багровом бархате задрожала и исчезла, Дик открыл и закрыл глаза, не понимая, когда он лишился рассудка — сейчас или полчаса назад, а потом навалился страх. Охвативший полнеба пожар напоминал о Закатном Пламени, поджидающем грешных и неправедных.
В детстве Дик боялся смотреть в окна, выходящие на запад, ведь оттуда, из-за огненной грани в Кэртиану пробирались чудовища. Кормилица говорила, что по вечерам нельзя верить никому — мирный путник мог оказаться перевертышем, принявшим облик знакомого человека, кошка или кот — рыцарем-оборотнем или преступной красавицей, убившей собственного мужа. Полузабытые надорские страхи оживали, как оживают по весне змеи и жабы. Когда-то слышанные истории казались достоверными, а в темнеющей степи таился кто-то ужасный и всесильный.
Чужой помогает своим избранникам. Если человек преступает грань, отделяющую малое зло от великого, он после смерти избегает Первого Суда[143]. Закатные твари бродят по земле, меняя обличия. Они боятся лишь эсператистской молитвы, но Франциск Оллар разрушил аббатства, изгнал монахов и священников, запретил носить Эсперы[144]… Дик был тайно посвящен в эсператизм, но его Звезда осталась в Надоре, а слова молитвы, как назло, вылетели из головы. Юноша помнил лишь самое начало: «Создателю Всего Сущего, в смирении и трепете ожидаем тя…»
Дальше в памяти был провал, а искаженные или неправильно произнесенные слова «Создателю» привлекают слуг Леворукого, как пролитая кровь привлекает хищных рыб южных морей.
Дик застыл в седле, боясь не то что шевелиться, но даже дышать. По спине тек холодный пот, сердце бешено колотилось, а глаза не могли оторваться от кровавой полосы, в которую превратился горизонт. Страх всадника передался и Соне, кобылица дрожала мелкой дрожью, даже не пытаясь дотянуться до травы, а потом на них выскочило что-то светлое и большое. Святой Алан, Лово!
Сона всхрапнула и попятилась, собака вильнула обрубком хвоста и задрала морду, но не залаяла. Радость, охватившая было Дика, уступила место еще бо́льшему ужасу. Это не Лово, это слуга Леворукого! Сегодня убили слишком многих, их кровь притянула к себе закатных тварей…
