Странные дела творятся: перед новым годом дед говорил своим глухим, чуть надтреснутым старческим и начисто прокуренным голосом, а теперь вдруг красиво запел. И не просто запел, а поражал людей своим мощным голосищем. Ведь ещё недавно в деде Матвее маразм и прочие старческие заболевания цвели и пахли, как силосная яма. Тут он вдруг запел, да не простые песенки, а, как выяснилось, оперу.
— Кирюха, — поражённо спрашивал брат Иван Зосимов, своего старшего брата Кирилла. — А про чего дедок голосит, чёт я не очень догоняю.
— Опера это называется, — солидно разъяснял старший брат. — Серьёзное искусство — понимать надо. Слушай и наслаждайся, а понимать её не надо. Её никто не понимает.
Пел дед в доме Тихона. Кто хотел, а таких нашлось приличное количество, ввалились в дом, но и на улице всем слышно, как поёт дед, под тихую музыку, доносящуюся из проигрывателя пластинок: "Жил — был король когда-то. При нём блоха жила. Блоха! Блоха! Милей родного брата она ему была. Блоха, ха-ха-ха-ха-ха. Блоха, ха-ха-ха-ха-ха. Зовёт король портного: "Послушай, ты, чурбан — для друга дорогого сшей бархатный кафтан!" Блохе кафтан? Ха— ха-ха-ха-ха. Кафтан! Чтоб жарко блоха моя жила, и полная свобода ей при дворе дана. При дворе, хе-хе-хе-хе-хе, блохе, ха-ха-ха. Король ей сан министра и с ним звезду даёт и с нею, и другие пошли все блохи в ход, а-ха-ха-ха-ха. И самой королеве и фрейлинам ея от блох не стало мочи, не стало и житья, ха-ха-ха-ха-ха!"
Действо происходило в большой комнате дома деда Тихона. Народа набилось прилично, но все вели себя чинно, не толкались и не шумели. Посередине комнаты стоял большой стол, накрытый плюшевой скатертью с бахромой. Как все знали, над уютом в доме деда Тихона надзирала Маринка Остроградская. Она блюла уют, как надо: все полочки прикрыла вышитыми салфеточками, аккуратно расставила фарфоровых слоников, статуэток зверушек, рюмочки и хрустальные вазочки. Даже покрывало на кровати и подушки Маринка собственноручно затейливо вышила.
По случаю праздника Матвей облачился в новую белую рубаху. Нагрудный карман украшал уголок красного платочка: не дед, а артист Большого театра. По окончанию пения, дед Матвей величественно раскланялся. Публика неистовствовала. Селяне хлопали в ладоши, требовали продолжения: опера, хоть и не понятное пение, но она зашла всем. Минут через двадцать, маэстро, промочив горло, снова спел, но не про блох, заевших королеву, а про золото: "На земле весь род людской чтит один кумир священный. Он царит над всей Вселенной, тот кумир — телец златой! В умилении сердечном, прославляя истукан, люди разных каст и стран пляшут в круге бесконечном, окружая пьедестал! Сатана там правит бал, там правит бал! Этот идол золотой волю неба презирает, насмехаясь, изменяет он небес закон святой! В угожденье богу злата край на край встаёт войной; и людская кровь рекой по клинку течёт булата. Люди гибнут за металл, люди гибнут за металл! Сатана там правит бал ..."
Да, уж. Это вам не матерные частушки. Но праздник продолжался. Два комплекта Дедов Морозов со Снегурочками пошли по дворам раздавать подарки детишечкам, да и взрослым тоже. Общество решило всех одарить, благо не так уж нас и много в деревушке. Но, деткам, в отличие от взрослых, надо перед получением подарка рассказать стишок.
К Вовочке Зосимову пришёл Дед Мороз в виде Фантомаса. Дедушка страшный, а Снегурочка показалась Вовочке очень знакомой. Превозмогая страх перед Фантомасом, Вовочка забрался на табуретку, рассказывать стишки.
— Кашку, шкет, кушал? — поинтересовался Фантомас у Вовочки своим грубым голосом. — Папу, мамку слушал? Ага, молоток, пацан. Ну, запили нам стишок.
Вытаращив глаза, чуть не обсыкаясь от страха, Вовочка проорал страшному деду стишки: "Нась любимый Дед Молос плиходи к нам тясе, ведь у нас тут веселей, чем в длемусей тясе. Я Снегулоску люблю, замус я её зову, а она мне отвесяет, что с дедом уеб ... уессает"
Дед Мороз покосился на такую ветреную Снегурочку, не желающую выходить замуж за пацана, а потом выдал Вовочке подарок. Чем-то подарок не угодил Вовочке: не совсем то, что хотел он получить. Поэтому Вовочка, стоя на табуретке, вместо благодарности произнёс не то, что надо говорить в таких случаях, а сказал слова, схваченные им на улице, сказанул даже. Вдобавок он радостно проинформировал Деда Мороза, что, оказывается: "Писька-то по-другому называется". Снегурочка покраснела, а Фантомаса матюками давно не пронять.
— Ну, ты шкет и полиглот, — буркнул Фантомас прощаясь с Вовочкой.
К Васильку пришла другая команда, одаривать его подарками. Дед Мороз — профессор Шингар, а Снегурочка Маринка Остроградская. Чтобы получить подарок Васильку пришлось рассказывать стишок. Я бы вам рассказал кучу стихов на нескольких языках, но из образа дурня нельзя мне выпадать. Что могу, то не желаю, что желаю, то не могу.
Вздохнув, Василёк пробормотал числовой стих, своим построением похожим на Гимн СССР: "Шестнадцать тринадцать, двенадцать четыре, семнадцать пятнадцать четырнадцать два, тринадцать шестнадцать, четыре двенадцать, пятнадцать четырнадцать сто тридцать два!"
— Однако, — проговорил Шингар, вручая пацану подарок, завёрнутый в бумагу. Сказать, что доктор был удивлён — ничего не сказать. С другой сторону, тут у всех жителей отклонения в сторону математики.
Снегурочка от себя лично, вручила своему мелкому другу второй подарок, за что получила две волшебные единицы, резко поднявшие её жизненный тонус.
Затем Шингару и Маринке предстояло идти к Зотовым, чтобы одарить малолетнего Витю. Идти к Зотовым ни Шингару, ни Маринке совершенно не хотелось. Вот почему так? Ни хотелось и всё. Чем ближе подходили к дому бабки Максимовны ряженые односельчане, тем воздух становился вроде киселя, через который надо протискиваться. Шингар, чтобы успокоиться, шумно вздыхал, как паровой котёл: он надеялся, что в окнах дома Зотовой не окажется света — значит, бабка с внуком улеглись спать. Не будить же их. Подарок можно и светлым днём торжественно вручить. Ага, потом. Увы, из одного окошка лился не сильно яркий жёлтый электрический свет. Вот же мля!
— Не спят заразы, — чертыхнулся Дед Мороз и вздохнул, только сейчас поняв, что ему всё-таки придётся переступить порог дома, куда идти совершенно не хотелось. Непонятно почему, но решительно не хотелось. Маринка тоже плелась на морально-волевых, крепко вцепившись в Деда Мороза.
Потянув на себя входную дверь, Шингар задержал дыхание, словно собрался погрузиться в речную глубину. Дверь легко подалась: в деревне никто не запирался.
Немцев не боялся, — думал Шингар, — отца народов не бздел, а тут проняло. Это всё самовнушение: понаслушался деревенских шёпотков о доме с чертовщинкой, вот и мандражирую. Никто в деревни ничего толком не знал, но шёпоток ходил.
Из тёмного коридора в дом надо пройти через очередной дверной проём, что Дед Мороз и сделал, таща на плече мешок с подарками. Сзади, что-то бурча под нос, телепалась Маринка. Попав из темноты на свет, глаза профессора проморгались и он увидел пацана, наверное, ожидающего свои подарки. Худенький заморыш — соплёй перешибёшь, по какой-то причине не сданный родителями в дом ненужных деток, а подкинутый старенькой бабушке. Ребёнок стоял, вытянувшись в свой небольшой рост и пристально смотрел Деду Морозу в глаза. Вот взгляд у ребёнка неприятный: он своими глазами, похожими на две льдинки, смотрел так, словно просвечивал Шингара насквозь. Да и лицо у пацана недоброе: как застывшая бледная маска.
Выдержать взгляд ребёнка нет никаких сил: столь жуткое и давящее напряжение исходило от дитя. Шингару стало не по себе, Маринка вообще молчала. Что-то творилось непонятное в стальных глазах мальчика.
В соседней комнате, находясь в темноте, неразборчиво бормотала бабка. Трудно понять, что она там бормочет — не то молится, не то колдует. Только отдельные слова долетали до ушей Деда Мороза: "... явись одна ... мети метла ... гори дотла ... игла вела ..." Скорее всего, бабка окончательно того ...
Несмотря на то, что от печи должно излучаться тепло, Шингар, наоборот, почувствовал холод: что-то скользкое и злое касалось его, а потом отступало. Как холод может сделаться скользким? Я в шубе, но мне холодно, — поразился Шингар. Бабкино бормотание, жуткий взгляд дитя, непонятный холод, всё это пробрало Шингара так, что он покрылся мурашками величиной с воробья. Наверняка простудился, — сам себе поставил диагноз доктор: надо сходить к Тимофеевне. В доме Тимофеевны светло и приятно пахнет, а в этом доме сплошной мрак и ничем не пахнет, как ни принюхивайся. Как так-то?
То, что Тимофеевна "врачует" людей водой и молитвой Шингар уже знал. Его по большому секрету просветил дед Тихон. Яков Андреевич даже сам однажды припёрся к Тимофеевне за лечением: заболели зубы под старым "мостом". Нет, об этом, действительно, не надо трепаться, ибо зубы Якова Андреевича после прочтения им молитвы перед образами, и выпитой водички, вдруг перестали мучить ноющей болью. Боль прошла, дурной запах изо рта прошёл, но появилась щекотка и ... выпал "мост" вместе с плохими зубами. Шингар, выплюнув золотой "мост", недоумённо уставился на него. Да, полечился народными методами — теперь надо чесать в город и ставить новый мост, а это долгая история. Придётся завтра ехать в Воронеж к знакомому дантисту. Всю ночь дёсны чесались, а утром Шингар обнаружил, что у него ... лезут новые зубы. Языком профессор чувствовал новые зубы, да и в зеркало посмотрел. Жуть: природой рост третьих зубов не предусмотрен, но они растут на глазах. Это значит, что ... болтать о произошедшем категорически нельзя.
Опомнился Шингар от некстати нахлынувших воспоминаний от Витиного резкого взмаха рукой. От его взмаха вдруг холод исчез, и стало тепло. Какое там тепло — стало невыносимо жарко от шубы и тепла, исходящего от печки. Жар у меня, — сообразил доктор, — то в холод бросает, то в жар — наверняка заболел, надо бежать из этого дома, а то ещё Витю заражу вирусом.
Пробормотав нечленораздельное поздравление с новым годом, профессор сунул пацану пару пакетов с подарками и попятился к выходу. Бежать из этого дома, бежать, и не смотреть в глаза мальчика.
День сменяет ночь, а ночь сменяет новый день, жизнь идёт. Мир большой, человек маленький: "минуты лишь капли, а час ручеёк, и жизнь, истекая, уходит в песок..." Необъяснимый парадокс существует в подлунном мире: тяжёлые времена порождают сильных людей; сильные люди создают хорошие времена; хорошие времена порождают слабых людей, а слабые люди создают тяжелые времена, которые порождают сильных людей. Сам Фридрих Энгельс в этой диалектике не разбирался, а люди как-то приспособились к такому существованию, особенно в маленьких поселениях большого государства. Живут и почти не ропщут. Да и зачем роптать, если в деревне есть кое-какая работа, есть электричество и вода, а земля исправно рожает хлеб.
Невнятный ропот начал раздаваться в Воронеже, хотя с чего им там страдать — всё же у них есть: свет есть, вода есть, тёплые туалеты в наличие; школы, детские сады, театры есть; даже поликлиники и больницы есть. Чего им ещё надо? Вот в больнице, где когда-то работал Яков Андреевич Шингар и начал роптать народ.
Когда злой Шингар покинул свой медицинский коллектив, сбежав от него на пенсию, то "любимый коллектив" проводил профессора, чуть ли не с песнями и плясками. Почти как с похоронами тёщи произошло: порвали три баяна от горя. Коллектив от радостной новости взбодрился. Доктор Пахомов, даже песенку сочинил: "Баю-баюшки-баю, не ложисЯ на краю, придёт Шингар злой, унесёт тебя с собой..."
Неделю коллектив не просыхал и радовался, что, наконец, отделался от своего мучителя. Доктора Нахимов и Пахомов демонстративно ходили в мятых халатах, даже курили на лестницах, кидая бычки в вонючую стеклянную банку. Здесь же курили больные: теперь им никто не запрещал дымить. Теперь курите на здоровье сколько хотите. Санитарки теперь менее интенсивно тёрли полы, появился неприятный запах в туалетах. Медсёстры не отставали от докторов: тоже стали трудиться в расслабленном состоянии. Красота: никто тебя не гоняет, не чморит. Вот, спрашивается, почему управление здравоохранения терпело выходки Шингара, а не выперло его на пенсию, когда тому стукнуло шестьдесят лет? Мы терпели его закидоны ещё несколько лет. Ура, теперь свобода и счастье.
Так прошло несколько недель, а потом начались неприятности: в коллективе начали образовываться фракции, негативно настроенные друг против друга, наметились склоки и раздрай. Санитарки обнаглели до того, что стали забывать мыть туалеты, медсёстры работали спустя рукава, а доктора всё больше стали баловаться спиртиком. Даже канализация начала периодически забиваться. Вдруг выяснилось, что главный врач больницы, как руководитель и как врач никакая. Без Шингара она полный ноль. Зато свобода. Это Шингар мог нагнуть не только докторов с медсёстрами, но и санитарок с сантехниками и всякими электриками: они у него летали на работе, как птички и не чирикали.
Вдруг начали проявлять недовольство проверяющие из управления здравоохранения: мля, всё им не так. В туалетах им, понимаешь, воняет (мы же как-то притерпелись), а количество жалоб от больных увеличивается. Так это понятно отчего: ведь у нас в стране всё больше и больше грамотных людей, вот они и пишут жалобы. Но начальство отписками почему-то не удовлетворялась, а желало непонятного. Кажется, намечались кадровые перестановки. При Шингаре почему-то всё работало как часы, а без него всё пошло, как сказал доктор Пахомов, по п
* * *
де. Самое главное, всем непонятно, каким образом гадский Шингар умудрялся делать столько операций? А кто теперь должен резать людей? Пушкин? Количество операций взяло и, вместе с дисциплиной, резко упало.
Однажды, через несколько месяцев такой жизни, доктора Пахомова и доктора Нахимова, вызвала к себе главный врач. Доктора, естественно, потопали к начальнице, вспоминая за собой грехи. Но, главный врач — это вам не Шингар, она не очень понимала суть работы больницы, поэтому от её претензий Нахимов и Пахомов легко отбивались. Отобьёмся и сейчас, даже в чистые халаты не переоденемся. Только злая зараза Шингар понимал все нюансы работы.
Войдя в начальственный кабинет, доктора увидели возвышающуюся за столом солидную даму, внушающую своей комплекцией оптимизм и желание жить долго и счастливо. На стене кабинета висели портреты Владимира Ильича, Леонида Ильича и доктора Бурденко. Суть слов, вырвавшихся изо рта главного врача, сводилась к тому, что докторам Нахимову и Пахомову, как ученикам Шингара, следует ехать и искать этого самого Шингара. Машину мы вам предоставим. Зачем его искать? Надо уговорить Шингара вернуться в больницу, хоть на пару дней в неделю, иначе всем п
* * *
ец: главврач понимала масштаб надвигающейся трагедии.
— Где же его искать? — недоумённо спросил Нахимов. — Ведь никто не интересовался, куда он делся.
Главврач пожала своими мощными плечами: "Даю вам три дня на его поиски. Только уговорите гад... профессора вернуться обратно". Одна мысль о возвращении Шингара саднит, как заноза — это трудно принять и понять.
