Я распустила свои длинные волосы, обычно свернутые в бойцовскую косу, аж до полу... Они покрыли меня до пят как одежда... И только тщательно лениво отмыв их десяток раз, поняла, что они пышные... Раньше они были сальные, пыльные, жесткие...
Мыло кончилось... И я перешла, осторожно прикрывшись, в тот отдел, где раньше парились женщины... Сейчас здесь было ни души... Только чья-то сиротливая красивая богатая женская одежда... По запаху я поняла, что это той куклы, что украла мою... Я выбрала чистый бассейн кабинет и совсем размякла... Так бы и валялась вечность, отплевываясь от мыла... С приятным вкусом...
Нега...
Было так трудно заставить себя намылиться еще раз — похоже, оно было лечебное и воздействовало на раны... Они не кровоточили, но прижглись...
В последний раз — пообещала себе я... Дальше буду отмокать...
Я встала и тщательно намылилась, а потом, шагнув под душ... закричала будто те тетки, которые визжат, согнувшись и прикрыв низ руками... Ибо на меня бесстыже пялился гигантский молодец тэйвонту в черном...
— Вы! — захлебнувшись, выдохнула я, отчаянно прикрывая свой срам руками. Одна рука закрывала груди, другая лоно, я согнулась, пятилась и ругалась одновременно. Периодически оглушительно визжа. Я ничего не понимала, намыленная до глаз, они слезились, моргая, я почти ничего не видела и заревела от стыда.
— Как вы смеете! Немедленно убирайтесь!
Я все пятилась от него по кругу вокруг бассейна, который он тщательно осмотрел, с интересом разглядывая меня. А я отступала от него, как от ужа, не сводя с него громадных глаз...
— Что там?! — крикнул один из товарищей.
— Балерина! — весело ответил он. — Голая девчонка!
— Вы за это поплатитесь! — ревела я, подвывая, так что слезы летели во все стороны. Никогда я еще так не унижалась, лишь бы только удрать от него в сторону. Наверное, зрелище было что надо...
Отступая, я поспешно влезла в душевую кабинку и захлопнулась там. Стыд и унижение разрывали меня. Вперемешку с яростью. Я просто дрожала от нанесенного оскорбления и унижения...
Снаружи раздался смех.
— Тебе помочь? — веселились бойцы, всовывая голову.
— Может нам тоже раздеться, чтоб ей было не так обидно? — наперебой предлагали они решения, схватив ситуацию с ходу. — Чтоб и она нас увидела голыми? Счет в обе стороны!
— Растереть не надо?!? — громко взывали они. — Потрем спинку по дешевке!
Я сквозь слезы фыркнула.
— Делаю отличный массаж! — тщетно взывал один из них, самый наглый. — Охраняю и днем и ночью!!
— Я тебе сделаю, — пообещала я сквозь стиснутые зубы, — сниму шкурку и набью сеном!
— Работаю банником!!! — ребячливо дурачился тэйвонту...
И тут вдали снаружи амфитеатра раздался безумный крик ликования и восторга, потрясший даже эти сцены. Все мгновенно вздрогнули, подняли головы, и часть кинулась туда.
В щелку я видела, как оставшиеся два бойца, деловито осмотрев все, брезгливо приподняв женскую одежду и даже обнюхав ее, с явной неохотой, оглядываясь на мою дверь, удалились в ту сторону, настороженно подняв арбалеты...
Только просидев еще полчаса в кабинке, я поняла, что я была не просто раздета, а раздета перед врагами... Это переполнило чашу моего терпения, и я безутешно разрыдалась...
Глава 52.
Вся прелесть мытья потеряла свой смысл, даже когда я закрыла дверь купальни на защелку... Воспоминание о том, как я пятилась, голая, назад, заставляло меня лупить в стенку от злости и невозможности что-то исправить. Оно просто жгло меня. Что эти тэйвонту обо мне подумают?!
— Ничего, конечно, хорошего, — шмыгнула носом я.
Быстро одевшись, я обнаружила у нее в одежде маленькую косметичку. Лицо этой стервы я видела, потому подкрасила свое лицо немного под нее, чтоб никто не задавал никаких вопросов, почему на мне ее одежда. Я даже не подумала, какую глупость совершаю... Но мне нужно было закрасить синяки и порезы... Я не слишком волновалась — актрисы носили на лицах такой слой грима, что чуть маскировки будет сочтено хорошим вкусом... Я внимательно оглядела косметичку. А у нее не косметичка, а настоящий артистический грим на все случаи жизни! — вдруг поняла я.
Переворошив одежду, я обнаружила мокрую от пота пачку и одежду балерины. И, как не неприятно это звучит, спрятала под платье под мышками, чтоб перебить собственный запах. Да и оставлять эти вещи здесь было бы опасно — увидев их второй раз, тэйвонту могут задуматься — а почему их оставили...
Наведя красоту, я несколько минут покрутилась перед зеркалом — немного, конечно, лишь для того, чтобы оценить свой вид, и, состроив гримаску той стервы, вышла наружу.
Но не успела я пройти и нескольких шагов, как на меня наткнулся человек и с яростью накинулся на меня.
— Где вы бродите, черт побери!!! — рявкнул он. — Что вы себе позволяете! Из-за вас срывается вся репетиция!!!
Я чуть не раскрыла рот. Боже, я ведь даже не знаю, как эта девка говорит, и могу только представить ее ужимки — сама я ведь слышала только два ее матерных слова и истошный визг! Это не те знания, которые мне бы потребовались, чтоб ее сымитировать!
Я как раз и сказала эти два слова.
Он их услышал и совсем взбесился. Полная идентификация! Меня так двинули!!! Ой, там же больно! — зашипела я, пролетев метров десять вперед.
— Живо на репетицию, или, клянусь, я высеку тебя собственной рукой! — прошипел он. Я пошла быстрее. Я всегда послушна. Намереваясь свернуть, конечно, в первый же проулок.
Он догнал меня и жестко взял под руку. Чтоб я не убежала.
— Ты что-то не туда идешь! — сказал он жестко. — Или забыла, какой долг у тебя?! — зарычал он. — Да я могу продать тебя!
Я молчала, опасаясь разоблачения. А еще потому, что он сжимал больную руку.
— Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Я виновато взглянула на него.
— Я слишком потрясена, — сказала я хриплым сдавленным голосом, будто это у меня от волнения. — Они... они ворвались в мой бассейн, где я была голая... — прошептала я. — Мне надо домой... Я не смогу сегодня...
Он внимательно взглянул на меня.
— Да ты плакала! — удивленно сказал он, растерявшись. И тут же успокоил. — Ну, изнасиловали тебя, ну и что... Парни молодые, здоровые... Жизнь на этом не кончилась...
У меня глаза широко раскрылись от такого предположения. Пардон, утешения... Что они теперь обо мне думают?! Почему-то мне в действительности захотелось опять зареветь.
— У меня из головы все вылетело! Я не помню, — призналась я. — Нич-чего!! И я боюсь!
— Ничего страшного, — фамильярно сказал он. — Я знаю, что тэйвонту тут рыскали, ловя преступницу, но уже поймали... Изрубили жуть!!! Мелкие кусочки!
Я вздрогнула и задрожала.
— Несчастная, — прошептала я, и из глаз моих потекли слезы.
— Да ты действительно потрясена, — удивился он, вытирая мои слезы. Он был, похоже, растерян, и не знал, как со мной себя вести. — Господи, а я уже думал, что ты просто бездушная и бессердечная стерва, столько гадостей и подлостей ты натворила в театре из зависти... А говорили, что ты недавно загнала сплетнями в гроб свою подругу и разбила счастливый брак другой! Я же думал, что вместо сердца у тебя ... — он сказал неприличное грязное слово, — кусок угля!
Я разрыдалась изо всех сил. Такого оскорбления я не выдержала.
— Может тебе действительно отдохнуть? — растеряно спросил он. — Я тебя утешу и залечу твои раны... Ведь ты так долго желала этого, что я уже думал, что ты вешаешься мне на шею, — со смехом гордо сказал он, напыжившись... — Если ты не можешь, то я тебя буду утешать...
— Нет-нет! — поспешно сказала я, когда он меня обнял. — Я лучше протанцую... Но мне придется повторить полностью свою роль, ибо я ничего... абсолютно ничего не соображаю... — я икнула. — И не знаю ли, получится или нет...
Похоже, то что я согласилась танцевать, как он желал, кажется, ему не очень-то и понравилось...
— Как же я не замечал, насколько ты красива! — недоуменно и обиженно сказал он. На этот раз это не понравилось именно мне.
Меня привели на сцену под ручку... По тем взглядам, которые на меня кидали, я поняла, что меня просто люто ненавидят... А сейчас еще и раздражены. И никто мне не верит, что мне стало плохо — все считают это очередным капризом, чтоб завоевать расположение режиссера и постановщика танцев... Того самого толстенького, который привел меня сюда...
Я ловила на себе взгляды, которые если б могли жечь, то спалили бы меня. Под ними я автоматически гордо подняла голову. Не было такого положения, которое могло бы сломить меня. Но стало еще только хуже — ненависть еще больше ожесточилась. И режиссер перестал мне верить.
— Проститутка... Стерва... Б... — слышала я приглушенный шепот. — И этого уломала! Если б не покровительство любовника князя ее давно бы вышвырнули на улицу, — зло сказала какая-то маленькая стервочка, судя по ее рыбьим глазам и стервозному лицу, так чтоб обязательно услышала я.
Режиссер стал раздражаться, но, увидев, что я также растеряно стою, несмотря на его раздражение, оставил репетицию на помощника и сам провел меня в гримерную... Он был зол.
— Не оставляй меня, — попросила я. Он, видимо, понял, что я не играю, и помог мне.
— Что ты стоишь?
— Ничего не помню, — обречено сказала я. — Я н-не могу! — я чуть не разрыдалась. — Как обрыв!
Наверное, я была жалка, потому что он помог мне найти одежду, сделать грим, и даже сказал мне название пьесы. Увы — оно мне ничего не говорило. По счастью, он дал мне авторский экземпляр... И пока он отлучился, мне хватило ее пролистать... Элементарная тренировка...
Плохо то, что он не сказал мне, кого я играю. Но покрой одежды подсказал мне, где искать.
— Я играю Доруту? — спросила я.
Он только ухмыльнулся.
— Ты против? — удивилась я.
— Ты еще не прима! — ухмыльнулся он. — Без слов он потащил меня в малый репетиционный зал, где уже ждала за клавесином, этой утонченной аэнской штучкой с тремя рядами клавиш и прозрачным звуком, аккомпаниаторша. Звук был потрясающий — мягкий, прозрачный, пронизывающий, свежий... Какой хочешь... Эти аэнцы всегда бавятся сложнейшей формой звука и высокими частотами — резонанс и инструмент был построен таким образом, что усиливались и добавлялись чисто механикой акустикой высокие частоты, делая игру невыразимо прозрачной, звук выпуклым и одухотворенным... Специальные задвижки на панели меняли чисто механически характеристики трубочек и труб, создавая варианты разбавления высоких частот... Выступление на таком инструменте — изумительно... После него, живых высоких частот эксайтера в прямом исполнении под пение не хотелось играть ни на одном клавире или пианино... Я знала, что не сразу в механические пианино в древности стали вставлять акустические эксайтеры и обработку, гашение середины спектра в дерево... Это сильно заставило изменить форму и сложность инструмента... Но живое открытое пение в зале без устройств, которое несет живое воздействие голоса и его естественного магнетизма, психической энергии, вскоре заставило перейти или на специальные залы или на такие инструменты... Ведь живое воздействие настоящего Гения — это может быть экстаз сердца, какого не добьешься никаким инструментом... Я слышала Деэну — сердце просто плавилось от счастья, а душа уносилось прочь от ее великого живого голоса... Личное воздействие Гения, его сердца, его ауры, его психической энергии — великая сила...
Я вздохнула — в этих залах ты поешь лучше, чем в жизни... А потом все говорят, что ты никакая не волшебница, когда слышат твой реальный голос... — шмыгнув носом, подумала я.
Но меня никто не просил петь — это был балет... И моя роль была не такая уж и большая. Я кривилась от смеха, когда толстенький режиссер порхал передо мной, невысоко подпрыгивая, явно без растяжки как крокодил, показывая па. Точнее сказать — он их только намечал. Видя, что я закатываюсь смехом, он, в доказательство своей стройности, станцевал передо мной шансонетку... Конечно, он ее не танцевал, но какими-то микродвижениями, с убеждающей точностью, грацией и убедительностью изображал передо мной красотку кабаре, чем завоевал у меня популярность. Я закатывалась громким смехом, забывая все на свете, а он, видя, что я не в силах остановиться, дразнил меня еще больше... Аккомпаниаторша с удивлением смотрела на меня.
Поскольку моя роль была небольшой, мне потребовалось не так много времени, чтобы схватить предложенные отрывки...
Мы с ним быстро спелись... Сначала я не понимала, и он злился... И аккомпаниаторша, бывшая балерина, которая уже видела мою роль у "меня", просто протанцевала передо мной... Когда ей сказали, что меня... гм... напугали тэйвонту, и я плохо помню. Я видела, что она этому не верит, считая меня сукой, а все остальное капризами, но так как ей хотелось отдыхать, она сделала вид, что поверила. Не сидеть же ей вечно! Я ухватила ее и повторила с первого раза... Мне потребовалось пройти всего пять раз каждый танец, чтоб тренированное на любое движение боя тело бойца ухватило все, что нужно... А в воображении все было с первого раза...
Но случилось ужасное... Я чуть себя не выдала... От музыки, от пережитого, я просто поплыла и забыла где я. Воображение, ухватив роль, заработало во всю силу — я уже не могла думать о другом. Я была певицей, и моя партия зазвучала для меня, словно я ее хотела спеть телом... Совершенно бессознательно в пятый раз я переставила некоторые акценты и точки застывания тела в своей гармонии с музыкой... Это не была та музыка, которую она играла... Это была своя партия тела, когда акценты были другие — сумасшедшие и одухотворенные, превращающие это произведение в нечто магическое в гениальное... Тело бойца было абсолютно послушно — оно почти невидимо застывало в видимых в моем воображении точках. И не плавно, а словно перетекало, мгновенно ускорившись в другое в гармонии с внутренним, а не внешним смыслом музыки. Нет — плавно, легко... Это не был стандартный набор па, ибо я могла регулировать скорость движения, чуть-чуть варьируя ее. Па не перетекали в друг друга — они были слиты в единый сложный ритмический танец, который навевал мне мой дух в ритм именно духа и сердца, в тот ритм, который заставлял мой дух трепетать и возвышаться. Я угадала этот ритм в музыке, когда композитор так и не сумел окончательно выразить его точно — тот ритм, что пробуждал сейчас дух в гармонии, ритм пульсирующего огня сердца — я просто увенчала эту легкую музыку короной струящегося ритма...
Нет-нет — я ни на йоту не изменила намеченную канву режиссера. Я просто вплела в этот аккомпанемент музыки песню, посмотрев, как она будет смотреться. Раз помимо музыки композитора я должна была танцевать, значит, это было будто бы песня, где композитор — вроде аккомпанемента, и это мое творчество подчинялось законам песни. Я сделала эту музыку аккомпанементом, раскрыв ее душу в песне танца... Высокие слова — проще говоря, я сделала так, чтоб на мой танец было приятно смотреть из-за пробуждающего лучшее ритма...
В сущности ведь — что звук, что зрение — все это построения Сознания, ибо первично — это нервные импульсы... Это наше Сознание интерпретирует их и отображает в уме моделью... Тэйвонту часто жаловались, что они, иногда, привычно читая в засаде по губам у знакомого человека, просто слышат его, и, забываясь, отвечают вслух. А видимое даже периферийным зрением предупреждение об опасности одними губами звучит как громкий удар по нервам, громкий звук. Из-за чего возникают ссоры! Ты, мол, чуть не выдал... Тссс... А все потому, что нет ни громко, ни тихо внутри нас — это все именно уже модель нашего Сознания, отображающего интенсивность звука по нервному удару... Сознание должно отобразить громко и тихо в себе... Если мы "отключимся", мы можем не услышать самую прекрасную музыку... Любой тэйвонту может полностью выключить восприятие. Любой гипнотизер может приказать не видеть себя или человека — и тогда, как ни странно, загипнотизируемому кажется, что взятая книга летит по воздуху... И потому построение модели зрения или построения модели звука — для развитых творцов одинаково — они могут слышать звучание красок, если в них есть гармония, ритм, предсказываемые отличия... А уж танец... Возможно, если он несет сложный ритм, то танец женщины, привлекающей даже более мужского внимания, чем звук, может оказывать на Сознание, мозг, куда более сильное воздействие ритмами передаваемых чувств... А вообще — я не знаю...
