— У вас кого-то убили? — осторожно спросил он, утешая меня.
— Убили... — непонимающе повторила я. Я ничего сейчас не понимала. — Нет! — я потрясла головой. — Вроде никого не убили...
Я только сейчас поняла, что никого не видела из них мертвым, и этот вопрос старика наполнился удивительным для меня смыслом.
— Нет, я никого из них не видела мертвым, — удивленно сказала я, — просто, когда я оставила их, у них не было возможности остаться в живых...
— Тогда помолись о них, дитя, — тихо проговорил он, не обращая внимания на мой невеселый смех. У меня было такое впечатление, словно от его сердца жгло меня тепло, отчего в сердце было теплее.
— Ах, дедушка, если я буду молиться, я не смогу тогда стрелять, — подумала я, понимая, что это так.
— Разве это плохо? — непонятно к чему вслух спросил он.
— Чего ж тут хорошего, что меня убьют, — печально сказала я, — разве самоубийство это хорошо?
— А ты помолись за родных, — ласково, как ребенку, сказал он мне, погладив по головке. — Человек сильный и чистый может привести в действие божественную силу, пробившись до нее через тьму мирского мира, и тогда божественная сила, прорвавшись к нам, направленная тобой, может спасти ближнего...
Может я слишком сегодня устала, а может всегда была доверчива, и потому я послушно взмолилась о спасении маленькой Принцессы. Что было легко, ибо только о ней я и думала. Трудно молиться, когда думаешь о себе, и легко, когда тревожишься и думаешь за других... — еще подумалось мне. Когда я поняла, что мысль о стрельбе и невозможности молиться возникла потому, что я думала о себе. Мысль о себе, вернее, когда ты сосредоточена чувством на себе, делает невозможной искреннюю молитву. Забыв о себе, забыв обо всем, я молилась о спасении Принцессы, Оли, Юли, и о спасении Земли Русской... О моей маленькой принцессе, найденной так неожиданно, и жить без которой я уже не могла... О моей беспутной сестренке-близнеце, о которой я так много думала в детстве, и все боялась, что она меня тогда бросит и не будет со мной играть, ибо многие дети меня бросали и боялись. И которая, как оказалась, всю жизнь думала неотрывно обо мне... О нежданно обретенной подруге, которую я так боялась потерять... О бойцах белобрысого, с которыми я успела сжиться за ничтожное время так, как это бывает только с прошедшими вместе бои и смертельную опасность и разведку... О самом их странном командире, ведущем себя так, будто я его дочка... О пане президенте... Но больше всего мне хотелось почему-то молиться о Спасении России и о великом духовном пути моей будущей Русской Духовной Федерации... Я стояла на коленях перед иконой, и, сложив ручки на груди, молила, забывшись о всех ведомых и неведомых в пределах земли моей, грешных и безгрешных...
Когда мне на плечо легла рука, я не сразу даже поняла, что случилось, кто это и где я нахожусь.
— Получилось? — тихо спросил старый батюшка.
Я покачала головой.
— Нет... Скажите отче, — печально спросила я, — почему больше всего мне хочется молиться о Спасении Земли Русской?
— Широкая у тебя душа, дитя... Да и военная ты немного, не правда ли? — вздохнув, ответил он. — А им, как и государственным деятелям, коли сердце чисто, судьбой назначено о стране своей думать, особенно в такой момент смуты, они первыми под нож идут и мучаются ее судьбой... Не бойся, дитя — некоторым самой судьбой написано о всех заботиться, будто мать о единственном ребенке. Богом им это назначено, свыше, Служить народу Русскому ...
Я встала с колен.
— Машину я твою загнал под навес, — вдруг сказал батюшка, — лихие люди там ездят, сердцем чую — лихие... И вооружение твое я сохранил, негоже с ним в храм входить... — с этими словами он подал мне пистолет, который я, очевидно, засунула в одежду с собой, когда шла в храм. Странное дело, я не помнила, как в него вошла.
Увидев пистолет, я отчаянно смутилась.
— Не смущайся дитя... Я тоже через войну с фрицем прошел, запах пороха уловить сумею, не только крестом его святил, прости Господь мою грешную душу... Целые эшелоны под откос пускал, упокой фрицев Господи...
Я не выдержала и скрыла рукой мелькнувшую улыбку, представив священника с миной, заслонив рот ладошкой, чтоб ненароком не обидеть старика...
— А правда ли сказывали люди, что командиром отряда, принявшего безнадежный самоубийственный бой в ситуации против бесконечно превосходящих сил противника, когда не было никакой надежды на успех, и тем спасшего всех, — неожиданно спросил меня он, — была женщина?
Я отчаянно покраснела.
А потом сжала губы так, что они побелели и обозначились складки лица.
— Их уже, наверное, никого нет в живых... — тяжело сказала я. — Причем по моей вине. Я оставила их, в том числе и моих друзей, ибо мне надо было сделать одно дело; а потом, они могли убить меня по приказу прямого начальства, и я не могла верить им и никому. Дом, где я их бросила, накрыла через минуту крылатая ракета, наведенная на мой радиотелефон, намеренно там брошенный мной включенным после разговора с их начальником... — я криво и покаянно улыбнулась. — Вот так, я еще и убийца, ибо единственным шансом спасти их от сотен машин, когда они не последовали за мной, было завалить их в подвале рухнувшего дома, если они не вырвались за мной, чтоб до них и сам дьявол сегодня не добрался... Я слишком вольно сегодня распоряжалась судьбами людей, зная, что в случае ошибки их ждет судьба еще хуже, чем гибель... Я слишком часто играла ими, зная, что лучшее, что я для них выбрала — возможно смерть...
По улицам носились машины.
Старик ошарашено молчал.
— Ах, глупая ты и маленькая чебурашка, — неожиданно как-то по-отечески тихо и ласково сказал он, растрепав ладонью мои волосы. — Глаза вырвал бы тому, кто втянул тебя в эту военную игру, такую девчонку.
— Я просто глупая, а не маленькая, вы просто не знаете! — чуть не со слезами отчаянно и зло выкрикнула я.
Мне показалось, что он прошептал, что я и маленькая и глупая одновременно.
Я же услышала, как чьи-то люди методично проверяют уже соседний дом, возле него остановились военные машины. Мгновение, и я была уже в машине. Хорошо, хоть мотор у нее работал тихо.
— Смотри сюда дочка... — тихо сказал старик, вынимая из кармана рисунок. — Это план дворов, как ими выехать отсюда, не выезжая на дорогу.
Я посмотрела, оценила, поблагодарила.
Местные кошки еще никогда не видели настоящего ралли...
Глава 45.
Я металась. Машина металась по улицам и визжала вместе с моей мятежной душой. Мне нигде не было успокоения. Наконец, я напрямик, наплевав на все, рванула к тому месту, где нашла Принцессу. Я не могла больше терпеть. Убейте меня, но я больше не могла вынести, как неизвестность о ее судьбе убивает меня изнутри.
Затормозив так, что чуть не нырнула головой в стекло, я пулей ворвалась в тот подъезд, возле которого встретила маленькую девчонку.
— Простите, вы не скажете... — увидела я человека в открывшейся на шум двери.
— Нет! — человек быстро захлопнул дверь.
Я в бешенстве ударила ногой в замок. Дверь ударилась о противоположную сторону.
— Простите, вы не скажете?
— Все скажу... — заорал человек, падая на колени. — Все скажу, только напишите, что говорить, любого оговорю в суде...
Я плюнула и вышла.
Увидев испуганно выглядывающую бабушку, испуганно спускающуюся с визжащей от переполнения то эмоциями, то ли чем-то иным болонкой, ибо ее явно не выводили весь день, я повела себя дипломатически.
— Где живет здесь чудесная, хорошая маленькая девочка, — взмолилась я, — скажите, пожалуйста, она такая, хрупкая, вся воздушная и эфирная, одухотворенная, лет полутора с половиной, — я взволновано долго описывала ее всю, — с громадными глазами маленькая фея? Нет, принцесса!
— Такой нет! — категорично ответила старуха, захлопывая дверь. Но я подставила ногу.
Внезапно меня озарило.
— А где живет наглое, хамское, невоспитанное чудовище...
— Это Оля с третьего этажа! — перебила меня старуха, не дав договорить. — Так бы сразу и сказали. А то крутите, вертите...
Я ринулась наверх.
— ...но ее там нет! — крикнула мне вслед старуха.
Я застыла.
— Приезжал отряд американских командос, чтобы забрать ее домой, к папе, но они ее не нашли...
— А вы уверены, что американских? — холодея, спросила я.
— Они подарили моей болонке пачку жувачки... — чуть ли не со слезами сказала старушка. — Никакой русский до этого бы не додумался...
Я посмотрела на до сих пор жующую собачку и поежилась.
— Только деловой американский папа мог за этим своим ребенком, выросшим на улице, прислать отряд командос! — гордо сказала старушка. — Вот видите, а вы говорите — чудесная, воспитанная, хорошая принцесса!
Я не стала проверять дверь Принцессы, потому что сама не заметила, как и когда выстрелила. Из пролета лестницы в фигуру около моей машины.
Только когда возле моей машины упала какая-то подозрительная бритоголовая личность, из тени кинувшаяся к моей машине, я заметила в моей руке пистолет с глушителем. И то потому, что старушка с ужасом смотрела на него. О Боже, я среагировала совершенно бездумно, даже не прекратив разговор, а машинный воришка ткнулся разнесенной головой в приоткрытую дверцу.
— А вы кто ей будете? Как она вас называет? — ошарашено спросила старушка.
Я вдруг с тоской поняла, что я Принцессе, собственно, никто. Каприз ребенка дал мне надежду, но это мог быть только пустой каприз, шутка, исчезнувшая без следа. И я не могу сказать, как она меня примет. И вообще, узнает ли. У ребенка есть законный отец.
— Наверное, мама... — тихо и медленно сказала я, механически забивая пистолет за пояс.
Старушка дернулась на стену...
Как я оказалась в машине, я не помнила. Казалось бы, чужая девчонка, а я не могла не мучиться.
Я выворачивала руль так, что машина металась по улицам без смысла, как безумная, а несчастные покрышки малыша визжали, как поросята, непрерывно...
Не знаю, сколько бы я так ездила, если б около банка, куда случайно залетела, не заметила плачущего взрослого мужчину. Он шел в тени, отворачивая голову от дороги, чтоб никто не видел его слез, но я все равно их увидела. Даже через мгновенно увиденное отражение в зеркальных стеклах витрины. Гордый, прекрасный профиль, искаженный страданием...
— Не брал я, не брал... — прочитала я по губам то, что он бормотал, как заклинание.
Чужое горе, непонятно почему, отрезвило меня хоть немного...
— Давайте подвезу... — тихо сказала я, отгоняя назад и открывая дверцу. — Дождь ведь...
Он отворачивал голову, чтоб я не видела слез, но сел.
Не знаю, как случилось, но уже через несколько минут он рассказал мне всю историю, растирая злые слезы. Он стыдился, что плачет перед женщиной.
— Да мы успешны! — закричал он.
Вскоре я все знала. Это был довольно известный учитель, создавший целую сеть общественных домов для беспризорных. Все было на энтузиазме, на добровольной основе, они вообще лишь редко где получали государственные деньги. Работали как фанатики, вкалывали, как коммунисты, считали каждый грош как скряги и капиталисты. Без всякого государственного поощрения, как святые, они днем и ночью бились, чтоб воспитать из шпаненков людей. Они создавали детские дома на нравственной и духовной основе, чистые, как монастыри, религиозные, как первые христианские общины, ученые как институты. Детей обучали по специальным самым современным методикам, и добивались того, чтоб отстающие дети учились на уровне спецшкол-интернатов. Странное дело — математические интернаты дают светил и вундеркиндов, суворовские — офицеров, кадетские корпуса — цвет и честь России в прошлом столетии, а обычные детские дома, где дети также без родителей, что, особенные? Дети там точно так же могут быть сосредоточены на учебе, ибо они, наоборот, под контролем учителей весь день... Используя в обучении метод пошагового формирования умственный действий Гальперина, они добились, что в школе просто не было отстающих, ибо методика Гальперина-Бадмаева изначально разрабатывалась для того, чтоб достигнуть стопроцентной обучаемости и успеваемости, как и более сложная методика Шаталова. Переведя ее в более современную, компьютерную форму, благодаря чему была достигнута не почти стопроцентная успеваемость, а именно сто процентная, ибо известная методика Гальперина не требует запоминания вообще. Как это не трудно представить профану от педагогики, но у нее зато результат стоек, как навык езды на велосипеде, причем абсолютно любой ребенок, даже самый отсталый, осваивает самые сложные темы. Сейчас способы достижения стопроцентной успеваемости уже стали классикой педагогики...
— Ты не представляешь, сами ведь лучшие учителя шли к детям... — теребил он почему-то меня, полностью забыв, где он находится и что он хотел делать. — Словно Россия опомнилась, денег не берут, знают, что сложно будет, живут как аскеты, Сергии Радонежские и Терезы, подпоясанные веревками, но с огнем в глазах, и работают, закусив губы...
Я внимательно его слушала. Энтузиасты, ученые, деньги они не клянчили у государства, а, вроде Макаренко на современный манер, старались зарабатывать сами. Имеется в виду, что вместо урока труда дети работали на принадлежащих детдому собственных предприятиях и фермах... Хлебопекарни, маслобойки, мельницы, соковыжималки, стеклорезки, производство пельменей, вареников, кирпичные заводики... Не все приносили значительную прибыль, у большинства едва хватало на поддержание самих детдомов, для организации новых детдомов требовались деньги, но до сих пор они процветали, помогая друг другу...
Увы, это было до этого года. Как он ни сопротивлялся, вскоре я уже знала все. На него странно наехали. Похоже, по чьему-то заказу. Может, кому-то в стране не понравилось, что вместо проституток, извращенцев и бандитов из детских домов стали выходить очкастые математики и физики, похожие на маленьких подвижников нравственностью и духовным развитием. Пользуясь, что дети в поле зрения учителей весь день и ночь, было легко почти полностью закрыть доступ грязи и разврату, что почти недоступно с обычными детьми с неконтролируемым телевизором, и создать свои светлые традиции веры и чистоты, человеческий мир братства и большой семьи... Отрицательная черта детдома стала возможностью для святых и подвижников самим формировать и наполнять мир детской души...
Я вздрогнула и узнала его — мы довольно часто видели этого человека по телевизору. О нем много говорили, его боготворили учителя и дети, и я даже никогда представить не могла, что я когда-то бы сидела бы рядом с этим великим человеком и слушала, его, глупая, а он рассказывал бы для меня.
Я сидела и заворожено слушала его, остановив машину, положив голову на ладони и уперев локти в колени.
Его интересно подставили. Однажды утром он обнаружил, что он сам снял деньги движения, которые обычно направлялись на постепенное создание новых детских домов и проплаты за оборудование для малых предприятий. Обнаружил это, когда пришел в банк, естественно. Конечно, он даже не знал, когда он это сделал — его об этом вежливо проинформировали в банке. И теперь хоть умри. Ибо репутация умерла, когда все узнают то, что узнал он. К тому же его поставили на счетчик, ибо он взял в долг крупную сумму при свидетелях, все это видели, все это слышали, а он вчера об этом узнал. Да и кредиты отдавать надо, вовремя их вчера, естественно, невыплатили. И за выбивание долга с него, почему— то взялся тот же его "кредитор", у которого он "брал в долг", и его тоже поставили на счетчик. В долг ему настоящий кредит, чтоб вовремя расплатиться с этими долгами, естественно, тоже никто не дал — как заколдовал кто всех, кто раньше хорошо к нему относился...
