— Вы так думаете? — снова спросил де Тревиль, задумчиво глядя на псевдогасконца, словно прикидывая: а не отобрать ли у него лазоревый плащ, пока на его голову не обрушился кардинальский гнев?
Подметив этот взгляд, д'Артаньян еще крепче прижал плащ к своей груди и снова заверил капитана:
— Даже не сомневаюсь! Если я не ошибаюсь, вы почувствуете неудовольствие его высокопреосвященства в самое ближайшее время. Сразу же, как только до него дойдет слух о готовящемся производстве меня в мушкетеры. А до его высокопреосвященства, как вы знаете, все слухи доходят на удивление быстро...
Лазутчик прекрасно понимал, что сильно рискует, разматывая перед де Тревилем эту мысль, но другого выхода у него попросту не было. Вряд ли можно было надеяться на то, что капитан оставит без внимания резкое изменение отношения к нему кардинала (а судя по вчерашней истерике Ришелье, это изменение будет именно резким и никаким другим!). И если у него достанет ума (а ума у него достанет-таки!), он без труда проведет параллель между новобранцем-мушкетером и неудовольствием кардинала. Как будет развиваться ситуация в этом случае, предсказать решительно невозможно. Поэтому хочешь не хочешь, а приходится заблаговременно направлять мысли капитана по ложному следу и надеяться на то, что у него хватит отваги не спасовать перед всемогуществом его высокопреосвященства.
— Вы так думаете? — в третий раз, словно по инерции, спросил де Тревиль и, не дожидаясь ответа, решительно махнул рукой: — Да и бог с ним! В конце концов, я служу не его высокопреосвященству, а королю Людовику. А у его величества достанет силы защитить своего преданного слугу от кого угодно!
— Вот это правильно, господин капитан! — горячо поддержал его лазутчик, довольный отвагой своего будущего командира. — Его величество — столь же надежная защита для нас, сколь и мы для него...
— А посему, мой юный друг, не будем более загадывать наперед, а займемся делами насущными! — Де Тревиль протянул д'Артаньяну руку, намекая на завершение аудиенции.
— Еще раз — нижайший поклон и сердечная благодарность, сударь! — Псевдогасконец, и сам жаждавший поскорее закруглить приятный, но несколько затянувшийся разговор, стиснул ладонь капитана.
* * *
Выйдя от де Тревиля, д'Артаньян сел на лошадь и неторопливо направился в сторону предместья Сент-Антуан. Сладостный час свидания, назначенный Констанцией, был еще далек, до Сен-Клу от силы час езды, а появляться там раньше времени, возбуждая ненужное внимание, показалось разведчику неправильным.
Добравшись до Большого Мельничьего пруда, он спешился и, привязав лошадь в зарослях плакучей ивы, обрамлявшей берега водоема, уселся на зеленом откосе.
Он любил это место. Пожалуй, после тех удивительных сосновых боров, которые он видел на юге Франции и которые так остро и так одновременно сладко и больно казались ему похожими на сказочные, бескрайние, дремучие, выстланные белым мхом леса Вологодчины, прореженные кое-где небесно-голубыми лужайками озер и темными речными струями, оно более всего напоминало ему родину...
Д'Артаньян смотрел на темную, испятнанную ряской и тиной поверхность пруда и думал, что даже вода здесь как-то удивительно напоминает вологодские реки с их бесконечными изгибами и излучинами, затененными могучими елями, из года в год устилающими их дно отмирающей хвоей...
Он скучал по родине. Скоро должно исполниться полтора года, как он оставил Москву, и почти два, с тех пор как он простился с Вологдой. Трудно даже представить, сколь сильно его тянуло назад, в Россию! Как страстно ему хотелось снова оказаться на узких, извилистых, кривоколенных улочках Вологды, расчерченных глубокими колеями от колес телег и обнесенных покосившимися деревянными заборами с нависшими над ними яблоневыми и вишневыми ветвями. Или пройтись хотя бы разок от витых куполов дивного собора Василия Блаженного, пред которым тускнеет любой Нотр-Дам, по Пожару, вдоль красных кремлевских стен, мимо Исторического музея и далее вверх по Тверской улице, инспектируя многочисленные ее бражные заведения на предмет наличия-отсутствия в них некачественного товара. Или промчаться на лихой тройке по Ярославскому тракту мимо Плещеева озера и Переславля-Залесского, Троице-Сергиевой лавры и Спасо-Преображенского собора, десятков и сотен прочих деревянных и каменных церквей и соборов, крохотными островками цивилизации разбросанных на бескрайних лесных просторах русского Севера...
Лазутчик вздохнул. Хотеть не вредно, вредно не хотеть, как говорят у нас в Париже, подумал он. С прогулками по вологодским и московским улочкам, а также с катаниями на лихих тройках по Ярославским и прочим трактам придется повременить. И повременить, видимо, сильно. Причины на то имеются самые что ни на есть серьезные.
И Переславль-Залесский, и Троице-Сергиева лавра, и сотни других мест и местечек, попадавшихся ему по пути из Вологды в Москву и из Москвы в Феодосию, несли бесчисленные рубцы в память о бесчисленных нашествиях, обрушивавшихся на Русь за последние столетия. Еще не потускнели в памяти людской ужасы последнего, поляцкого, вторжения, избавление от которого потребовало напряжения всех без остатка сил государства. Да что там людская память! Д'Артаньян и сам еще не забыл то декабрьское сражение 7121, ну или же, считая по-европейски, 1612 года под стенами Кирилло-Белозерского монастыря, которое свело его со Старым Маркизом и определило в итоге его появление на берегах Сены. Не забыл он и горящую Вологду, и многочисленные села с деревнями, сожженные польско-литовскими оккупантами, и церковные да монастырские погосты, разросшиеся в те годы превыше всякого разумения, и торжественно-печальный колокольный перезвон, плывущий в неподвижном воздухе низкого, облачного северного неба, над лесами и полями, реками и озерами...
Нет, не забыл...
Равно как не забыл и страшного предсказания старой ведуньи о французах, готовых грянуть на Русь новой, необоримой бедой, неся хаос и разорение едва оправившемуся от предыдущего удара государству...
И о том, что у России в настоящий момент нет и не может быть от них иной защиты помимо него, д'Артаньян тоже не забыл. Он должен будет оставаться во Франции столько времени, сколько потребуется для разоблачения ее коварных планов нападения на Россию, даже если эта командировочка и окажется чрезвычайно длительной...
Это, увы, значения не имеет ровным счетом никакого. По сравнению с судьбой России его собственная судьба — даже не ничто. Меньше чем ничто. Единственное, что он может сделать, с честью и до конца выполнить возложенную на него задачу, уповая на то, что его жертва не будет напрасной. И в тот день, когда французские орды хлынут на Русь, они получат достойный отпор, предупрежденной и подготовленной русской армии. Им предупрежденной.
Разведчик подобрал с земли веточку и, размахнувшись, запустил ее в пруд. Да, черт возьми! Еще полтора года назад, оставляя Суздаль, он знал, что именно дата французской агрессии является слабым звеном в целостной и в общем-то бесспорной картине астрологического прогноза, забросившего его с берегов Вологды-реки транзитом через берега Москвы-реки на берега Сены-реки. Все остальное практически не вызывало разногласий, а вот дата...
Да, черт возьми! Дата — вот вопрос из вопросов! Когда? Когда, черт возьми, эти безумные французы решат напасть на Россию?!
Существует, разумеется, еще ряд проблем. Например: как технически они это осуществят? Учитывая отсутствие у России и Франции общей сухопутной границы, равно, впрочем, как и морской, вопрос является отнюдь не праздным, а как бы даже наоборот. По всему получается — Бурбонам придется либо захватить многочисленные и совсем не слабые страны, отделяющие их от России, либо договориться с ними о проходе французской армии. В общем, так или иначе, но Франции для начала придется подобраться к русским границам. И сделать это по возможности тише и скрытнее. Так, чтобы у Москвы не возникло подозрений относительно намерений, с которыми это делается. А это задача не из легких! И, прибавим, не из быстрых.
Д'Артаньян покачал головой, подобрал еще одну веточку, несколько раз подбросил ее на ладони, а затем послал следом за первой. И, он мог поклясться чем угодно, этот маневр Франция пока что даже не начинала! Готовить-то, может быть, и готовила, а вот начинать не начинала. Хотя...
Псевдогасконец снова покачал головой. Хотя, если вникнуть в проблему еще глубже, мог ли он действительно поклясться хоть чем-нибудь? Или лучше не стоит, а? Франция могла либо захватить страны, лежащие между ней и Россией, либо договориться с ними о проходе своей армии к границам русского царства. Такой вот... дуализм. То, что Франция не ступила пока еще на первый путь, он мог сказать совершенно определенно, а вот как быть со вторым вариантом? Действительно, мог ли он поручиться со всей достоверностью в том, что французское королевство не ведет тайных переговоров с германскими княжествами или Речью Посполитой о переброске войск к западным рубежам Московского государства? А ведь не мог! Не мог, черт возьми! И виной тому — его отдаленность от Лувра. Добыть такую информацию возможно, лишь имея постоянный, круглосуточный, свободный доступ в королевский дворец — центр политической да и всякой остальной жизни Франции. Постоянный, а не временный, как сейчас, когда он, как натуральный лазутчик, пробирался туда под покровом ночи к друзьям-мушкетерам или же на свидание к Констанции.
Констанция. Д'Артаньян вытащил из кармана часы и откинул крышечку. Не особенно много, но время еще было.
Убрав часы, разведчик осмотрелся сторонам. На Париж неспешно и величественно опускался вечер. Солнце все сильнее клонилось к островерхим крышам и готическим шпилям соборов, озаряя последними бликами темную поверхность пруда, подернутую едва заметной рябью.
Думалось ему на удивление легко и складно, и сниматься с места совсем не хотелось.
Так или иначе, мыслил разведчик, но ввиду отсутствия ясных и однозначных приготовлений Франции к войне с Россией задержаться здесь, скорее всего, придется надолго. Потому как возвращаться в Москву и отчитываться, что ничего я, мол, не обнаружил, представляется совершенно неправильным. Сейчас-то я, может быть, ничего и не обнаружил, а пару месяцев спустя запросто могу обнаружить. Ну или пару лет спустя. Черт возьми, да даже если это случится двадцать лет спустя! Не важно, черт возьми! Не имеет значения! Для военного человека значение имеет лишь приказ, который должен быть выполнен в любом случае и при любых обстоятельствах. А коль так...
А коль так, то устраиваться здесь, скорее всего, нужно всерьез и надолго. Если судьба все же смилостивится над ним и он получит приказ вернуться в Москву, это можно будет воспринимать как приятный сюрприз, нежданный подарок судьбы, но заранее рассчитывать на это ни в коем случае нельзя, чтобы не испытать глубочайшего разочарования, если такой приказ так и не поступит.
Ну что ж, так тому и быть! Д'Артаньян прижал руку к груди, нащупав сверток с мушкетерским плащом. Если разобраться строго, за этот год он сделал не так уж и мало. Пройдет еще две недели, и он, произведенный в мушкетеры, получит беспрепятственный доступ в Лувр со всеми его тайнами, что сразу же повысит эффективность его работы и... самым наилучшим образом скажется на его настроении.
Д'Артаньян почувствовал, что на его губах сама собой расцветает радостная улыбка, стоило только ему подумать о сегодняшней встрече с Констанцией. Он снова погладил плащ, стоивший ему без малого две тысячи экю, что, вероятно, являлось рекордной ценой для данного элемента мужского гардероба. Ладно, что сделано, то сделано! В конце концов, эти две тысячи — просто капитал, который он вложил не самым худшим образом. Вот как явится он сейчас к своей прелестнице, да как развернет перед ней лазоревую регалию роты де Тревиля: "Видала, девочка моя синеглазая?! Пацан-то твой скоро мушкетером станет! На раз все фрейлины у моих ног окажутся! Так что хорош ломаться!".
Псевдогасконец мечтательно вздохнул. Нет, с такими козырями на руках он сегодня просто обязан выбить у госпожи Бонасье согласие если не на руку с сердцем, то на какую-нибудь другую часть тела. А рука и подождать может. Хотя бы потому, что рука эта сейчас принадлежит господину Бонасье...
Он снова поинтересовался временем и, обнаружив, что стрелка вплотную подобралась к девяти часам, поднялся на ноги. Медлить далее было бы неразумно. Меньше чем за час до Сен-Клу не добраться. Да еще павильон этот искать надо...
Размышляя подобным образом, д'Артаньян сел на лошадь и, выехав из города через ворота Конферанс, неспешно направился в сторону Булонского леса.
Дорога до Сен-Клу отняла у него меньше часа, и в десять вечера, когда темнота накрыла парижские предместья непроницаемо-черным одеялом, псевдогасконец уже стоял возле указанного ему павильона, примыкавшего к дому господина д'Эстре, и во все глаза смотрел наверх, на второй этаж, где горело одно-единственное окошечко.
Окошечко было маленькое, и свет едва пробивался сквозь неплотно прикрытые ставни, однако его вполне хватало, чтобы согреть сердце молодого лазутчика теплом надежды. Стоя под окном в ожидании знака свыше, он рисовал в своем воображении сладостные картины грядущей встречи, размышляя о том, что, какие бы тяжкие испытания Господь ни посылал смертным, присутствие в этом мире нежных, утонченных созданий, именуемых бабами, или же, на французский манер, дамами, с лихвой искупает эти тяготы, примиряя человека с несовершенством этого мира.
Через несколько мгновений колокол на башне Сен-Клу уронил из своей широкой ревущей пасти десять медленных ударов.
Д'Артаньян замер, неотрывно глядя вверх и боясь пропустить заветный знак.
Но знака не было. Он простоял почти не шевелясь целых полчаса, покуда колокол, словно смилостивившись над ним, не ударил вновь, отмерив половину одиннадцатого.
Заснула она там, что ли?! — раздраженно подумал разведчик и трижды хлопнул в ладоши — обычный сигнал французских влюбленных.
Однако сигнал сей пропал втуне, потому как ставни остались неподвижными и его дама так и не выглянула наружу.
Выждав еще полчаса, до одиннадцати, все более раздражавшийся лазутчик плюнул на конспирацию и, подобрав с земли несколько мелких камушков, швырнул их в окно — обычный сигнал российских влюбленных.
Но и это ни в коей мере не приблизило его к возлюбленной — российский позывной остался без ответа, так же как и французский получасом раньше. А ждать между тем становилось все холоднее и холоднее — лето, как ни крути, было уже на исходе, а д'Артаньян, еще утром отправляясь к де Тревилю, оделся довольно легко. Нервно прохаживаясь под неприступным, как Троя, окном, он потихоньку растрачивал свои запасы тепла, аккумулируя вместо них запасы злости на нежных и утонченных созданий любой национальности и думая, что, даже если бабу называть дамой, намного лучше она от этого не становится!
И когда колокол на башне Сен-Клу снова открыл свою широкую пасть, намекнув своим ревом, что до полуночи осталось всего-навсего тридцать минут, псевдогасконец подобрал с земли давно примеченный здоровенный булыжник и, размахнувшись, запустил его в ненавистное окно — обычный сигнал людей, доведенных до состояния бешенства, единый для всех стран и континентов Земли.
