Он принялся загонять в неё член на всю длину, с удовольствием слыша, как всякий раз в конечной точке его движения из её полуоткрытых губ вылетают громкие крики. На этот раз она кричала совсем тонко, почти как маленькая девочка, каким-то жалобно-истерическим тоном, не желая, да и не имея никакой возможности сдерживаться, и она кричала его имя. В этот момент он явственно осознал, что рая не существует. Потому что не могло быть блаженства сильнее, чем то, что сейчас испытывало его тело и его душа, а если там не было и этого, то к чему такой рай?
В то время как снизу от движений его члена расходилась волна плотского удовольствия, её крики входили в него сверху, и сбрасывали вниз по его нервам ответную волну, но во много раз более сильную; если бы не эта волна, он давным-давно кончил бы, не способный более сдерживаться. Но эта волна словно сильные заряды тока разрывала его нервы, принося совершенно иное, нежели плотское, удовольствие — удовольствие невиданного восторга, от того, что он делает сейчас для любимой женщины. Его просто всего сотрясало от этого ощущения, от чувства, что он дарит ей невероятное наслаждение и разделяет его с ней. Это могло показаться странным — он не делал ничего особенного, кроме самой простой и естественной вещи на свете. Но важно было не то, что он делал и как, важно, что это делал ОН — её любимый, именно тот факт, что от него она получала своё наслаждение, и делал его таким сильным и острым.
Постепенно её крики становились всё короче и выше, от его имени осталось только "А", превратившееся буквально в тонкий визг. Она уже вся извивалась под ним, царапала пальцами простыню, дергалась назад, желая увеличить темп, всё быстрее, быстрее, быстрее, и он старался изо всех сил, вдвинувшись в нее до конца и снизив амплитуду до минимума, до самого маленького последнего отрезка, чтобы временные промежутки между достижения устья её матки стали совсем короткими. И когда он понял, что она уже совсем на грани, он подался вперед, задержавшись в таком положении, двигая тазом, поймал заветное отверстие, она крикнула, и в тот же миг он почувствовал, словно что-то поймало и всосало внутрь его головку. Он уже просто дергался на одном месте, круговыми движениями, понимая, что осталась буквально пара секунд. Наконец, она издала длинный вопль, срывающимся голосом, и её тело всё устремилось вверх, ему навстречу, спина стала выгибаться, руки, лоб уперлись в постель, пытаясь поднять её, вытолкнуть, но он нарочно надавил сверху, не давая этого сделать, наблюдая, как её ладони беспомощно скользят по простыне, понимая, что вот он — тот самый момент и с облегчением кончил, дергая тазом в унисон с её конвульсиями, с шумом выдыхая рвущийся из груди воздух, с удовольствием ожидания волны уже идущего на него расслабления. Она на мгновение затихла, прижалась к постели, но потом вдруг её тело вновь начало новую серию конвульсивных движений, и он подумал, как хорошо, что он не успел выйти из неё, потому что это явно была вторая серия множественного оргазма.
"Охренеть! — вспыхнула в голове мысль. — С первого раза и такой фейерверк!"
Это была ЕГО женщина, по-настоящему, на сто процентов его, тут не могло быть никаких сомнений. Они идеально совпадали анатомически, ему казалось, что все его движения, все попадания были абсолютно инстинктивными, словно он знал её уже много лет. Это было невероятно, невероятно; ему пришло в голову, сколько разнообразных наслаждений они еще смогут испытать вместе в дальнейшей жизни, и ему захотелось рассмеяться от восторга.
Она затихла, и он осторожно извлек из нее мягчающий член, когда её настигла третья волна — на его выходе. Он, наконец, скатился с неё в сторону, давая ей волю выгнуться так, как стремилось её тело и наблюдал, лежа на спине, повернув голову, как она дёргается, уже не имея возможности даже кричать, просто разевая рот, как рыба, выжимая, выдавливая из себя последние капли удовольствия. Она даже сейчас была прекрасна — лицо, потерявшее все признаки человеческого, тело, лоснящееся от пота, копна свалявшихся волос — маленькая, тонкая, потерявшая себя от наслаждения женщина.
Когда она замерла полностью, он взял её подмышки и бережно перетащил, уложив прямо на себя, чтобы она в такой момент ни на секунду не чувствовала себя одинокой. Но, судя по её виду, она вообще не понимала, на каком свете находится, взгляд был совершенно диким. Он обнял её и стал гладить по волосам и спине, но только когда понял, что она стала понемногу отходить, зашептал ей прямо в ухо:
— Любимая, любимая, любимая...
Она прижалась к нему и стала покрывать короткими поцелуями его лицо и шею, твердя только одно слово: "Спасибо".
Прошла еще пара минут, прежде чем она смогла членораздельно выговаривать фразы.
— Что ты со мной сделал? — спросила она, облизывая губы.
— Хочешь пить?
— Что ты со мной сделал, Гарри Поттер?! Что это было сейчас? Я думала, что умру от удовольствия. Думала, что уже умерла.
— Ну же, Гермиона, обычный маточный оргазм. Ты же должна была читать про такие вещи.
Она вдруг уперлась ладонями в его плечи и привстала, нависая над лицом.
— Почему ты раньше не делал это со мной?! Какого лешего ты не делал этого раньше?! Почему ты столько ждал?!
— Гермиона, успокойся, выпей воды.
— Нет, я спрашиваю тебя, Гарри Поттер, как ты посмел лишать меня этого?!
Она больно вонзилась пальцами в его плечи.
— Когда "раньше", Гермиона? — широко улыбнулся он. — Это наш с тобой первый раз.
— Тогда почему он случился так поздно? Почему не раньше? Мы должны были делать это... уже давно.
— Когда давно? — усмехался он, глядя в ее нахмуренное лицо.
— Давно — это давно! Всегда! С... четвертого... нет!.. с третьего курса!
— С третьего курса?! Ты просто сейчас не в себе. Ляг, отдохни, — он снова уложил её на себя, — могу себе представить, что бы со мной было, посмей я тебе что-то такое предложить на третьем курсе.
Он захихикал.
— Схлопотал бы по лицу, — заворчала она ему на ухо, — и целую неделю бы не услышал от меня ни слова...
— Вот видишь.
— Зато, спустя неделю, получил бы просимое.
— Что?! Не смеши меня. У тебя кроме учебников тогда на уме больше ничего не было. И вообще, — решил он подыграть ее разошедшемуся воображению, — где бы мы стали этим заниматься?
— В хижине Хагрида, например. Когда он уходил в лес.
— Какая прелесть! А когда бы он был на месте?
— Тогда лес был бы свободен. В лесу. Или на берегу озера.
— Чудесно, просто чудесно! А в холодную погоду?
— В Хогвартсе.
— Прямо в Хогвартсе? И где же, позволь спросить?
— В Выручай-комнате.
— Мы нашли её только на пятом курсе, ты забыла?
— Тогда... тогда в ванной старост. И в закрытых классах. Да хоть в подземелье!
— В подземелье? Брр!
— Ты бы отказался делать это в подземелье для меня?
— О, нет! Ну что ты!
— Ну вот, так что думай, чем искупить свою вину за столько лет.
— Я думаю, Гермиона, что ты просто хочешь ещё прямо сейчас, вот откуда твои экскурсы в историю Хогвартса с нашим участием.
Она фыркнула ему в ухо и заёрзала на нем.
— И ты можешь сделать это ещё раз?
— Через некоторое время.
— Прямо вот так же, именно так же?
— Гермиона, — он осторожно взял в руки её лицо, — мы оба делаем это. Вместе. Разве ты не понимаешь?
"Да что с ней вообще?!"
Она часто заморгала.
— Наверное. Только... раньше со мной такого никогда не было.
— Ну, значит, дело в том, что мы прекрасно подходим друг другу. Ты чувствуешь это?
— Я просто полностью доверяюсь тебе, Гарри. Если ты так говоришь, значит, так оно и есть.
"О, господи, она и вправду как в первый раз!"
— Хорошо. Дай мне попить водички, и сделаем это опять.
— Так же?
— Нет, на этот раз я хочу видеть твоё лицо.
— А может... лучше так же?
— Почему?
— Я... стесняюсь, Гарри! Не хочу, чтобы ты видел меня такой... не в себе.
— Несколько минут назад внутри тебя был мой член, тебе не кажется, что слово "стесняюсь" уже несколько утратило свою актуальность?
— Да ну тебя! — воскликнула она, смущенно хихикая.
— Ты сама сказала в начале, что я могу сегодня тобой покомандовать. Так?
— Так, но...
— Скажи, моё командование пришлось тебе по вкусу?
— Да! — вырвалось у неё само, помимо воли, до того ещё, как она успела обработать свой ответ и придумать какую-нибудь обтекаемую фразу. И тут же снова покраснела.
"Когда же она устанет смущаться? Наверное, никогда".
— Ну, раз "да", слушайся меня и дальше. И получишь за это награду.
— Слушаюсь, сэр... обормот.
— За оскорбление старшего по званию полагается наказание. И оно последует прямо сейчас.
"Наказание" в той или иной форме длилось ещё ближайшие пару часов. Не то чтобы он прямо-таки установил сегодня рекорд (с Джинни бывало и похлеще), но в целом собой и своими действиями он остался доволен. Наградой ему служило счастье любимой женщины. Её чудесные глаза светились удовлетворением и покоем так, что не требовалось никакого освещения в сгустившейся темноте зарождающейся ночи. Пора было отдохнуть, и он сгрёб её маленькую фигурку, обхватил, прижав к себе, не желая отпускать до самого утра. Эта поза довольно быстро становится неудобной обоим, и многие ночи после они ещё наверняка проведут, распластавшись рядом на соседних подушках, но эту ночь он непременно хотел держать её в руках. Ни за что не выпускать из рук.
"Всё изменится, — твердил его собственный голос в голове, когда он почти сразу стал погружаться в сон, как только закрыл глаза, — теперь всё изменится".
Глава 23. За гранью понимания.
Твой муж был похож на бога,
Но стал похожим на тень;
Теперь он просто не может,
То, что раньше ему было лень
БГ.
Когда он проснулся и вспомнил, где он и что с ним, то первая мысль, которая пришла ему в голову: "Гермионы нет". Её не было с ним рядом, и он сразу почему-то понял, что её нет и в квартире, хотя почти вся её одежда должна была находиться в другой комнате. Но, повернув голову, он увидел, как она сидит перед низким зеркалом в углу и с некоторым даже остервенением пытается расчесать свою пышную шевелюру. На ней были только трусики, и острые грудки энергично колыхались из стороны в сторону, в такт движениям её рук.
Он сел на постели, и она тут же скосила на него глаза.
— Ты проснулся, — сказала она с долей досады в голосе, — а я так не хотела тебя будить. Даже записку написала.
Он огляделся и увидел на столе сложенный домиком листок.
"С добрым утром!
Прости, но мне нужно бежать. Наши с тобой общие дела требуют завершения. Надеюсь, ты проснёшься пораньше, потому что до 12-00 квартиру надо бы освободить. Делать тут всё равно нечего, и еды в холодильнике нет. Увидимся вечером.
Целую, обнимаю.
Г.
P.S. Не пытайся отсюда аппарировать."
Он улыбнулся. Это скупое послание было в сто раз приятней, чем самые сладкие слова. Будничность, отражённая в нём, как бы показывала, насколько естественно подруга уже воспринимает их отношения. Все эмоции спрятаны и запихнуты под маску деловой женщины. Его лицо посетила невольная усмешка, когда он вспомнил её бешеный взгляд и вызывающий упрёк: "Почему ты не делал этого раньше?!" Такие метаморфозы только возбуждали.
— Давай-ка я тебе помогу, — он подошел и попытался отобрать у неё расческу.
— Нет, даже и не пытайся. Ты не представляешь, какая эта мука — их расчесывать.
— Я буду осторожен.
— Вот этого-то как раз и не надо. Надо быстрее, я спешу.
— Я всё-таки попробую.
— Гарри, это плохая идея... — начала она, но он уже завладел расческой и принялся водить ею по её спутанным волосам.
Это и вправду была мука, расческа неминуемо вязла, и как он ни пытался придерживать волосы у корней, всё равно ему казалось, что он причиняет ей боль. Но он всё равно старался, и она, сперва вся подрагивающая от нетерпения, почему-то замерла и смотрела в зеркало на собственное отражение, как зачарованная, не в силах оторвать взгляд.
— О чём ты думаешь?
— Мне сейчас вдруг показалось, что мы уже тысячу лет вместе. И что ты всё это время каждое утро расчесываешь мне волосы.
— Так и будет, любимая. Так и будет.
— Я не верю, что это происходит со мной. Это сон. Просто прекрасный сон. И я каждую секунду боюсь проснуться.
— Это не сон... — он приподнял её со стула и развернул к себе, — вот видишь?
— Гар-ри, я-а лю-юблю-ю те-ебя-я! — внезапно разрыдалась она во весь голос. Совершенно по детски, безутешно, размазывая слезы и сопли, и уткнулась в его грудь, вся сотрясаясь от рыданий.
— Ну что ты, что ты?! — поразился он, осторожно прижимая её к себе.
Она продолжала рыдать ещё несколько минут, как будто в этом плаче она освобождалась от чего-то, от последних сдерживающих её изнутри преград, полностью открывая себя, как будто только сейчас поверила, что её любимый действительно рядом. Когда наконец слёзы утихли, она подняла на него глаза и сказала просто:
— Ты понимаешь, что теперь для меня всё изменилось?
— Ну-у...
— Раньше я могла терпеть. Теперь... если вдруг ты оставишь меня, я не смогу жить. Ты понимаешь это?
— Гермиона! Ты о чём это завела разговор с утра пораньше?!
Но она продолжала всё так же смотреть на него, пока он не сказал.
— Не волнуйся. Теперь и до самой смерти.
Она отчего-то сразу опустила голову и ответила.
— Да, конечно, — и, словно спохватившись, — мне давно пора идти. Ты уже всё прочитал в записке. Еды нет, до двенадцати надо уйти, не аппарируй. Угу?
— Угу, — кивнул он, расплываясь в улыбке.
Потом он несколько минут с наслаждением смотрел, как она носится по квартире, собираясь... куда бы там она ни собиралась. На работу, наверное. Смотрел и думал, что более прекрасного зрелища в жизни не видел. Потому что оно предвещало в будущем многие и многие такие совместные пробуждения и сборы, и от этого становилось тепло и как-то сладко на душе.
Когда она ушла, хлопнув дверью напоследок, он ещё какое-то время сидел и продолжал ловить это постепенно растворявшееся предвкушение грядущей совместной жизни.
Впрочем, пора было уже и правда покинуть это непритязательное, но ставшее таким гостеприимным для них обоих жилище. Если Гермиона помчалась по делам, то сам он не мог сейчас найти в себе силы отправиться на службу. Один день как-нибудь обойдутся и без него. Он решил вернуться домой и отправить оттуда сову с запиской, что ему нездоровится. В конце концов, после всей этой жуткой кутерьмы с ритуалами, начальство должно было понимать, что ему нужен небольшой отдых.
Он быстро собрался, ловя себя на том, что постоянно втягивает носом воздух, до предела наполненный смесью ароматов, оставленных женщиной, которая ночевала здесь, и его сводил с ума этот запах.
Прямо на двери была пришпилена ещё одна записка: "Дверь просто захлопни, она замкнётся сама", и он снова поневоле улыбнулся. Всякий след, ею оставленный, умилял его сейчас, так, что он готов был буквально растечься по полу сладкой лужицей восхищения.
