— Кто же начнет первым? — не успел задать Лев Георгиевич еще один риторический вопрос, когда на горизонте полыхнули вспышки выстрелов. И тут же "Слава" окутался дымом ответного залпа, а вслед за ним выстрелы грянули и с других броненосцев.
Десятки горящих глаз с канонерок наблюдали сейчас дуэль гигантов, бинокли только что не рвали друг у друга из рук. Грохотали орудия, огромные фонтаны вздымались вокруг русских кораблей, и то же самое, наверняка, происходило сейчас по ту сторону минных заграждений — наверняка под градом русских снарядов море кипело и там, хотя на такие дистанции с низкобортных канонерок видно было плохо. Но прошло пять минут... Десять... Ничего! И немцы и русские дрались, вкладывая все свое умение, наработанное годами учений и волю к победе в каждый снаряд, брошенный в неприятеля. Дрались яростно, отчаянно и... безрезультатно.
Вот на фалах "Славы" взвились какие-то сигналы, остальные отрепетовали
— Поворот все вдруг — прочитал Лев Георгиевич.
Но вдруг, еще до того, как адмирал распорядился исполнять, неожиданно один германский броненосец выбросил клубы белого пара и покатился из строя куда-то влево.
— Есть попадание!
Громовое "ура!" перекатывалось с "Грозящего" на "Храбрый" и обратно. Десятки мужских глоток ревели в упоении на разные голоса, разряжая копившееся под спудом напряжение солдата, вынужденного смотреть как сражаются другие, но увы, неспособного самому вступить в бой.
* * *
"Началось!" — Николай Оттович почувствовал, как сердце подпрыгнуло и понеслось вскачь, вгоняя в жилы лошадиные дозы адреналина, когда флаг-офицер положил перед ним тексты радиограмм. Однако свое радостное возбуждение фон Эссен решил прикрыть строгостью, да оно того и стоило:
— Андрей Семенович все сделал верно. — задумчиво сказал он, держа в руках тексты обоих радиограмм.
— Как только его дозор обнаружил неприятеля, он сообщил об этом мне. Затем поднял своих воздухоплавателей на разведку, а когда те вернулись с докладом, Максимов отправил мне вторую телеграмму, с подробным описанием германских сил. Контр-адмирал понимает, что мне нужна вся информация, которую он может мне предоставить и как можно быстрее. А мой начальник связи это понимает? Как так вышло, что обе телеграммы ложатся мне на стол одновременно?
Флаг офицеру оставалось только пожать плечами:
— К сожалению, Николай Оттович, первую радиограмму Максимова мы не приняли. Получили вторую, а в ней он не только отправил нам новое донесение, но и продублировал старое, потому мы о нем и узнали.
— Разберитесь и накажите. Непорядок! Война началась, немец четвертой эскадрой Ирбены штурмует, а мы тут... сидим, ничего не зная. Полдня, считай, потеряли!
— Разобрались уже, Николай Оттович. Радисты напутали — приняв первую радиограмму, умудрились транслировать ее на "Рюрик", а Вы ж третьего дня флаг на "Полтаву" перенесли.
— Тьфу... Обормоты, линек им поперек — негрубо выругался командующий Балтфлота.
— Сейчас не до этого, Александр Александрович, но потом проследите, чтобы взгрели их там как следует.
— Прослежу, Николай Оттович.
— Ладно, с этим все. Зовите Владимира Евгеньевича! Гадаете, зачем? По местам стоять с якоря сниматься! Пойдем к Уте — и, отвечая на невысказанный вопрос офицера фон Эссен продолжил:
— Бог даст, повоюем, не все же Бахиреву за нас отдуваться.
* * *
Эрхард Шмидт, прочитав сообщение с "Гессена" постарался ничем не выдать своего разочарования. Русские... подготовились лучше, чем он ожидал, а он, получается, угодил впросак.
Четвертая эскадра, включала в себя не слишком пострадавшие после боя 7 сентября 1914 г броненосцы "Гессен", "Лотринген" и "Пройссен", на котором поднял свой флаг сам Шмидт, и четыре более старых корабля типа "Виттельсбах". Три первых корабля несли дальнобойную 280-мм артиллерию, и могли сражаться с русскими на дальних дистанциях, но "Виттельсбахи" с их старыми 240-мм пушками — не могли. Поэтому формально Шмидт выставил семь броненосцев против четырех, но из этих семи сейчас сражаться могли только три, и это давало русским преимущество. А в завязке боя стрелять по врагу могли только "Гессен" и "Лотринген", потому что Шмидт на "Пройссене" держался с "Виттельсбахами" мористее. Разумеется, Шмидт немедленно приказал командиру "Пройссена" идти войти в протраленный фарватер и поставить свой броненосец за "Гессеном" и "Лотрингеном". Теперь силы несколько подравнялись за некоторым преимуществом русских, но все же стали сопоставимыми и германские броненосцы сражались.
Наблюдая за русскими кораблями, Шмидт отмечал хорошую работу своих артиллеристов. Стрельба велась интенсивно и точно: Шмидт хорошо наблюдал несколько накрытий по головному русскому броненосцу. Но дистанция колебалась 95-100 кабельтов, рассеивание снарядов на таком расстоянии очень велико, попадания уже могли быть, и рано или поздно обязательно случатся, но пока их не было. А затем тяжелый снаряд поразил "Гессен". В сущности, чистое везение — русские корабли, защищавшие минную позицию, стреляли не лучше, хотя, пожалуй, и не хуже броненосцев четвертой эскадры. Но сказалось неудобство позиции — русские хоть и не стреляли по тральщикам, сразу ударив по идущим за ним броненосцам Шмидта, но те все равно ползли еле-еле и "Гессен" с "Лотрингеном" вынуждены были изобразить снулых мух посреди минных полей. Они шли едва 5-7 узлов по прямой, а русские броненосцы ходили на 13 узлах разными курсами и выцелить их было куда сложнее...
В обычном бою одно-единственное попадание никак не могло бы вывести "Гессен" из строя. Но на таких сумасшедших расстояниях снаряды падали под большим углом, словно их выпускали не из корабельных пушек, а из древних мортир. И это было очень опасно для старых кораблей, чья защита не была рассчитана на подобный удар. Предполагая воевать на дистанции пары-тройки миль, броненосцы всех стран старались защитить от настильного, но не от навесного огня: корабли этого класса имели сильно бронированные, предназначенные "держать" удары тяжелых орудий борта, но тонкие, по сути своей скорее противоосколочные бронепалубы.
И вот сейчас русский снаряд с легкостью проломил германскую палубную броню и взорвался прямо в левой машине броненосца. Эрхардт Шмидт болезненно поморщился, представляя себе адскую смерть обслуживающих ее матросов. Тех, кого пощадили осколки русского снаряда, сварили заживо бьющие во все стороны струи разогретого пара из пробитого корпуса машины: такого конца не пожелаешь даже злейшему врагу.
Но это война и увы, люди на ней погибают, и командующий не может предаваться скорби по ним — во всяком случае, не во время боя. А бой складывался нехорошо — потеряв левую машину, "Гессен" утратил способность держаться на курсе и сейчас, описав циркуляцию сбросил ход. С протраленного фарватера он все равно вылетел, но, к счастью, не подорвался, зато пристреливаться по неподвижному кораблю русским стало не в пример проще.
На этом, собственно говоря, прорыв и закончился. Вице-адмирал приказал тральщикам отступить, а "Мекленбургу" взять "Гессен" на буксир, сам же с "Пройссеном" и "Лотрингеном" остался прикрывать отступление огнем. Дело получилось непростое и рисковое, потому что на "Гессен" обрушился град снарядов и до тех пор, пока его не вытащили за пределы дальности русской артиллерии, поврежденный корабль получил еще одно попадание. Кроме того, по нелепой случайности, один снаряд поразил корму "Мекленбурга", хотя русские явно стреляли не по нему, а по "Гессену". В ответ "Пройсссен" и "Лотринген" добились двух попаданий в "Славу", идущего головным, при том что старший артиллерист "Пройссена" ручался, что было и третье. Как бы то ни было, серьезных последствий они не повлекли — головной русский корабль взрываться или покидать строй не собирался, а его артиллерия продолжала вести огонь с неослабевающей интенсивностью.
Итак, "Гессен" вне опасности, но теперь Шмидт остался с двумя кораблями против четырех русских, и это было совершенно не то соотношение, при котором он хотел бы продолжать операцию.
ГЛАВА 26
Совершенно чистое, лазоревое небо, и ни единого облачка. Темные волны Балтики уже третий день как смирили свой норовистый нрав, отчего августовское море более походит на огромное озеро. Приходится внимательно вслушиваться, чтобы различить плеск воды о тяжкий, глубоко сидящий в воде корпус линкора-дредноута. Рядом с кораблем — засиженный птицами остров, километра в полтора длиной. Невысокий берег, темная земля, покрытая зеленым ковром, пожалуй, по колено высотой. Но вот ближе к берегу ковер этот становится совсем желтым, словно сейчас не конец лета, а поздняя осень. Или же поздняя весна — такой цвет бывает у прошлогодней травы, показавшейся из-под растаявших сугробов и высушенной ярким весенним солнцем. Отчего так? Может, море слишком близко, и корни впитывают соленую воду? Кто знает... Деревьев почти не видно, домишки одноэтажны и жмутся к воде, а вон — деревянный, но вполне добротно сбитый лодочный сарай: все же финны прилежны в труде, умеют делать вещи аккуратно, но прочно. Только вот на островке этом людям особо и делать нечего, так что единственное заметное сооружение здесь — здоровенный, поставленный на попа каменный прямоугольник, вверху которого устроена кабинка маяка. И хотелось бы сказать, что маяк циклопических размеров, но таков он разве что в сравнении с местными избушками. Переставь его в Гельсингфорс — ничего гигантского в нем не усмотрит даже самый пристрастный взгляд.
В общем, наличие острова Уте по левому борту делало пейзаж настолько же пасторальным, насколько и неинтересным.
— Чего грустим, три богатыря?
— Так присоединяйтесь, Александр Васильевич, будем грустить вчетвером, — ответил Беседину Николай.
Трое офицеров в синих брюках и кителях стояли, облокотившись на леер кормового мостика, едва ли не плечом к плечу. Болтать не хотелось, расходиться — тоже, время свободное было, так что курили молча, изредка перебрасываясь парой слов. Дым сигарет, за неимением ветра, поднимался вертикально вверх, к небольшому марсу, на котором размещались два мощных прожектора.
Николай обернулся, облокотившись на леер спиной, и с улыбкой кивнул только что поднявшемуся и окликнувшему их старшему офицеру "Севастополя". Беседин, чья невысокая, но полноватая фигура была затянута в китель того же цвета, как и у остальных офицеров, прошел к ним под развернутым поперек корабля дальномером, но вдруг остановился, не дойдя двух шагов до Маштакова. Здесь Александр Васильевич с наслаждением расправил плечи и глубоко втянул в себя воздух, закрыв глаза и изобразив на лице неземное блаженство.
— Благодать, господа!
— Да в чем же это?
— Доктор, нехороший человек, запрещает курить. Говорит — легкие беречь надо, а вокруг Вас столько дыма, что вроде как и сам подымил невзначай.
Затем Александр Васильевич повернулся лицом к правому борту и снова глубоко вздохнул и выдохнул:
— А зрелище внушает, доложу я Вам!
С этим вряд ли можно было спорить. Вдоль Уте стояла вся первая бригада: "Полтава" под флагом командующего флотом, "Севастополь", за ними — "Гангут" и "Петропавловск". Четыре титана-дредноута выстроились в ряд, словно несокрушимые левиафаны, взнузданные чьей-то могучей волей. Чуть поодаль расположилась бригада быстроходных крейсеров: "Муравьев-Амурский", "Адмирал Невельской", да ветераны Цусимы — "Изумруд" с "Жемчугом". Зрелище стремительных, исполненных гармонии силуэтов, чьи тяжелые палубные орудия до поры до времени обуздывали скрытую в них яростную мощь огненных стихий, никого не могло бы оставить равнодушным. Семь эсминцев черноморского типа "Дерзкий" вытянулись вдоль строя дредноутов: еще два корабля этого типа ушли в дозор, так что о них напоминали лишь дымы на горизонте. Новейшие нефтяные миноносцы, низкие длинные корпуса, словно припавшие к земле гончие, частоколы труб, а тонкий рангоут и ряды длинных, хищных орудийных стволов казались рапирами, выхваченными из ножен в воинском салюте. Четыре линкора, четыре легких крейсера и девять миноносцев вывел фон Эссен к южному краю Або-Аландской шхерной позиции: здесь цвет балтийского императорского флота изготовился к рывку и бою с кораблями немцев, штурмовавшими Ирбенский пролив. Третьего дня русский молот был воздет для удара, да только наковальня куда-то запропала: никаких немцев в море видно не было.
Приветствовав старшего офицера корабля, Николай еще раз бросил взгляд на свой корабль. Сверху палуба выглядела совершенно чистой и необычно пустой. Когда пришел приказ, дредноуты спешно пополнили припасы: продовольствия много не брали, снарядов и так имелся полный комплект, но вот углем догрузились по полной. В результате авральных работ, конечно же, изгваздали корабль, а затем старательно отмывали его от угольной пыли. Необходимость этого вбивали в матросов с первого года службы: ведь если ранят в бою, падаешь куда придется. Упал на чистое — глядишь и обойдется, эскулапы подштопают и будет порядок. Но если занесешь грязь в рану, то даже из-за пустяковой царапины можно лишиться руки или ноги, а то и головы, если дойдет до общего заражения крови. Потому-то чистота на боевом корабле блюдется неукоснительно, и отсюда же правило вступать в бой, переодевшись в чистое.
Команда после авральных погрузок и последующей приборки валилась с ног, но командующий, как выяснилось, это предусмотрел, и до выхода эскадры в море экипажи получили почти сутки заслуженного отдыха. Затем пошли, но недалеко, к самому южному клочку финской земли, и по дороге скучать не пришлось: Бестужев-Рюмин потребовал еще раз провести ревизию всего огнеопасного перед боем. Кто-то попытался было возразить, что уже на сто раз все проверено, но командир "Севастополя" был неумолим. И, как обычно, оказался прав — уму непостижимо, сколько всякой лишней ветоши и деревянных вещей обнаружили, инспектируя корабль! Что-то сожгли в топках котлов, что-то сунули поглубже в трюм.
На верхней палубе стало неожиданно пусто, потому что шлюпки и паровые катера линкор при выходе оставил в Гельсингфорсе. Сражения прошлой войны неопровержимо свидетельствовали, что к моменту, как в шлюпках возникнет нужда, они давно приведены в негодность огнем или осколками вражеских снарядов. Соответственно, тащить их в бой не было никакого смысла, а вот вреда от них было много: дерево, из которого они были собраны, в бою являло собой источник сильных пожаров.
Все было на сто раз перепроверено, а затем проверили еще, и корабли шли полностью готовыми к бою. Экипажи воспряли — матросам надоело, что идет война, а они только и занимаются упражнениями, так что боевой дух постепенно падал. Бездействие линкоров можно было объяснить в прошлом году, когда они совершенно не были готовы к бою, весной этого года, пока дредноуты интенсивно тренировались, доводя свои боевые умения до совершенства. Но сейчас уже тихо подкрадывалась осень, а ни одного боевого похода так и не случилось, и осознание важности своего дела потихоньку сменялось равнодушием. Количество проступков и происшествий стало расти, и все попытки препятствовать этому дисциплинарными взысканиями помогали мало: среди команд потихоньку начинались брожения.
