В остальном же вполне приличный Полис. Партизанить можно долго, да и вырваться при нужде, довольно покивал я.
Ну и бело-золотистые волосы и светло-голубые и светло-серые очи и впрямь были отличной чертой местных. Как и относительно невысокий рост и субтильность: не недокормыши или калеки какие, но явно “невысокий” генотип. Как бы высокий и полный я для местных троллем данским не мнился, не без иронии отметил я.
И, нужно отметить, маска вышла на загляденье: собеседник мой, посольский чин по профильному ведомству, чуял себя явно неуютно: испариной покрывался, зыркал на меня исподлобья, ну и в целом несколько процентов выгоды я, супротив прошлых договоров, из чуди белоглазой (реально — белоглазая, серо-бесцветные очи) выбил.
Да и управился на диво споро: с восьми пополуночи до полудня переговоры шли. Ну, значит, всё правильно сделал, да и доспех эфирный не пригодился, радовался я. Впрочем, по здравому размышлению, радость притушил: вот до Вильно доберусь, тогда радоваться буду.
Из посольства в речной порт доставлялся всё же напряжённый, но с улыбкой. И, то ли дар хэрсира, то ли улыбка добрая помогла, но гадостей не учинилось. Катер до Вильно добрался даже быстрее, нежели сюда: хоть и супротив течения, но при дневном свете. Так что в родном Полисе был я ещё до шести пополудни, даже решил в Управу родную заскочить.
Начальство моё лешее в кабинете своём пребывало, вид имело змейский и злонравный, в общем, всё было как положено. Но на мою рожу, в кабинет к нему заглянувшую, бровь Леший приподнял, да и выдал:
— Вернулись уже, Ормонд Володимирович? Ну так проходите, да докладывайте. Стоит ли Полис Раганит, али пал жертвой злонравия своего от длани карающей вашей? — змействовало и глумилось начальство.
— Вернулся, Добродум Аполлонович, — возвестил я, умещаясь в кресло. — А Полис Раганит стоит, как вы и изречь изволили. Ну почти, — принял я вид несколько виноватый, понаслаждался очами выпученными и мордой багровеющей злонравного Добродума и продолжил. — Злонравия они не учинили, как ни искал я его в деяниях ихних, — принял я вид скорбный.
— Терн, — прошипел, как ругательство, Леший. — Договоры и доклады, — с видом оскорблённой невинности потыкал он перстом в стол свой.
— Это вы, Добродум Аполлонович, меня позвать изволили, или выругаться? — полюбопытствовал я, выкладывая документацию.
— И то, и то, Ормонд Володимирович, и то, и то, — задумчиво пробормотал Леший, нос свой в документы сувая. — Что ж, неплохо, — выдал он вердикт после ознакомления. — Справились. Отдыха вам… ах же леший, у вас же новоселье это, — вспомнил он. — Ладно, гуляйте, но тотчас после праздника поедете. Завтра за посланием в Управу зайдите.
— Зайду, Добродум Аполлонович, — покивал я, и, уже на пороге, с миной озабоченной на начальство воззрился. — Добродум Аполлонович, тревожит меня вещь одна, — понизив голос озвучил я, на что начальство на меня с подозрением уставилось. — Вот я, когда вам фантазии мои описывал, что, мол, вы тварь эфирная, леший натуральный… Вы это не опровергли! — веско воздел я палец, да и ретировался, от греха и начальства подальше.
И уже окончательно довольный и даже расслабленный, домой шёл. Благо маска моя вполне округу контролировала. Пусть и не столь параноидально, как в чужом Полисе.
Ну и началась у нас предпраздничная суета. Я-то, наивный, мыслил, что понанимали всех, кого надо, можно спокойно занятиям предаться разгульно. Как в учебном плане, так и не совсем. И тут меня ожидало расстройство сильнейшее: овечка моя, закусив губу, начала суету разводить. Причём, что печально, ладно бы “на пустом месте”, как я малодушно надеялся. Мила на пальцах объяснила мне, что у нас, например, банальных стульев в доме не хватает. Точнее хватает, но садовый кованый, с накладным теплым сидением, в гостиной смотреться будет, как минимум, неуместно. Как и табуреты с кухни и стулья из кабинета моего.
Потребна оказалась и всякая пакость типа скатертей, штор и прочей пакости, мне непонятной, но вроде как нужной. И ещё что-то там… В общем, после первой поездки по мебельным рядам я разум от окружения отключил к бесам — всё одно непонятно. Только башка болит. Ну а Миле был я извозчиком, да и, при нужде, грузчиком-одарённым. Кстати, когда мотание по весям мебельным и леший знает ещё каким завершилось, одуревший я обнаружил на столе в кабинете заполненный аккуратным почерком Милы листок со списком, что за бесовщину мы накупили.
Умница, девочка, довольно отметил я. Но читать не стал, в стол схоронив. Через седмицу. А лучше через месяцок ознакомлюсь. Наверное.
Ну а за день до празднования особнячок наполнили служители Фрейра и Фазана. Впрочем, мою улыбчивую персону половые начали огибать и избегать. Наверное, зря я прикидывал, как буду их изводить, мимоходом подумал я. Впрочем, им денежки за это уполочены, потерпят.
А с утра, невзирая на официально в шесть начинающееся празднество, начали подтягиваться гости. Гимназические товарищи Милы в первую голову, что, учитывая гимназическую форму, и понятно: покинули гимназиум, пользуясь благовидным предлогом. Впрочем, пусть их, добродушно решил я, наблюдая, как моя овечка щебечет с ними. Моей персоне троица девиц и парень представлены были, но, признаться, внимания я на них особого не обратил. Да и они лишь отдали дань вежливости, предавшись разгульной беседе и закуски поглощая.
И вот, с полудня, начали заявляться всяческие родичи. В основном Милины, потому как мои грозились быть ближе к сроку. Ну родителей подруги я знал, как и сестрицу амазонистую её, а всяческих юродных, опять же, пропустил мимо сознания. Да и не много их было, если по совести, просто общих тем-то и не было особо, так что ежели и беседовал я с кем, так только с Понежем Ждановичем, насчёт перспектив путей торговых воздушных беседовал. Не столько в плане торговом, сколько в плане безопасности воздушной торговли: прецедентов поныне не было, но “ветра перемен” люди неглупые чувствовали всяческими частями тела.
Так, потихоньку, день и проходил. Мила ко мне время от времени подпархивала, общалась, ну и упархивала к родным и знакомым. А там и мои родичи подъехали, семейство в полном составе, дядька с кузиной и кузеном, тринадцатилетним гимназистом. Вот шут, кстати, знает, что у дядьки с его подругой случилось, разошлись вроде, думал я. Впрочем, тема эта в семье была непопулярная, и кроме буреполкова “разошлись”, никто толком и не знал ни беса.
Ну и к шести подъехало начальство моё змейское, носищем своим греческим поводив, персону мою поздравив. Да и Артемида Псиносфеновна не задержалась, да и Люцина прибыла. Как и Милины подруги по гимнастике рифмической, так что поместилась орда сия за столы в гостиной, чинить разор и погибель провизии и напиткам.
И здравицы изрекать. Кстати, на фоне родственных здравиц, Леший меня натуральным образом поразил: сей змей злокозненный зарядил здравицу Всеволоду, на тему: “спасибо за столь замечательное чадо, кое мы в Управе не без выгоды употребляем, вон, ужо до децимвира и медалиста дорос”.
Пока я это переваривал, начальство змейское на меня взглядом ехидным стрельнуло, эстетическое удовольствие от явственно написанного на нём охреневания получило, да и уместилось назад.
Так пару часов посидели, да и стали из-за столов рассасываться. Кто-то, как Леший, вообще уехали. Впрочем, не был бы злонравный Добродум сам собой, ежели бы не всем, но мне праздник бы не испортил:
— Ещё раз с праздником вас, Ормонд Володимирович, равно как и подругу вашу, Милораду Понежевну, — благонравно выдал провожаемый леший. — Ну а завтра посольство у вас, — покивал он. — Впрочем, время разобраться и подготовится у вас было, так что в порядке всё. Жду вас с утра, — с этими словами его злонравие втиснулось в колесницу и укатило.
Только смеха злодейского не хватает, понуро думал я, ибо благополучно в суете посольские документы пролюбил, откладывая на “завтра”. Ну, не совсем, конечно, в кабинете моём они пребывали, в свежекупленном шкафе несгораемом. Вот же злодей немыслимый, припечатал я начальство вслед. Это ж мне спать сегодня не доведётся, с посольством знакомясь, да и “план доклада” составляя.
Ну и бес с ним, махнул рукой я, возвращаясь в дом. Народ по группам рассосался, беседы вёл. Артемида с овечкой моей оживлённо беседовала, да и прихватив поднос с напитками и закусками, направились они в сад. Ну и ладно, махнул я и на это лапой. При всех прочих равных, Артемида Псиносфеновна не “подружка злоязыкая”, ежели и совет какой даст, то всё на пользу. Ну а ежели (хоть и верится слабо) будут мне последствия такового совета не по сердцу — так и бес с ним, переживу или просто не приму. Последствия в смысле, или… А, бес с ним, накручиваю себя не по делу, оборвал я завернувшую не в туда паранойю.
А ко мне подскочил Эфихос и начал (видно, остальным родичам уже ум проел) вываливать свои новые жизненные планы:
— Орм, не хочу в милитанты, к бесам это! — горячо вываливал на меня братец. — Батя на ещё одну супницу накопит, будет две… экономичные, — замялся он.
— Ты, Эф, вообще уверен? — вполне серьёзно вопросил я. — Всё же желание летать твоё сиюминутное, да и безопасность торговая под вопросом ныне.
— Ежели торговая безопасность под вопросом, так в милиции и вовсе погибель неминучая, — несколько преувеличил, но, по сути, верно выдал братец. — Да и не сиюминутное решение это. По сердцу мне полёты, ну а ежели и лихва при том будет, семье, да и мне во благо, чем дурно? — с вызовом уставился он на меня.
— Ничем, — не стал спорить я. — Удачи тебе тогда в начинании этом, — искренне пожелал я.
Ну и циркулировали и клубились гости, наконец, появилась Артемида. Ко мне подошла, да и выдала:
— Поеду я, Ормонд Володимирович, время позднее. Ещё раз поздравляю вас, — улыбнулась гетера.
— Благодарю, Артемида Псиносфеновна, — склонил голову я, провожая гостью. — А…
— Подруга ваша в беседке осталась, подумать ей надо, — опередила мой вопрос Артемида. — Повезло вам с ней, — констатировала собеседница. — Видит в вас лишь хорошее, даже недостатки достоинствами принимая.
— Повезло, но и недостатки мои столь очаровательны, что принимать их иначе может лишь очень злой человек, — сделал я вид невинный, вызвав смех собеседницы.
— И это тоже, не поспоришь, — выдала гетера. — Ладно, Ормонд Володимирович, прощайте. На седмице следующей, ближе к концу, жду вас на беседу, — напомнила она, вскакивая в колесницу.
Вернулся я к гостям, но через пять минут обеспокоился — овечка моя так и не появилась. Впрочем, завороты мозгов гетера может таковые совершить, что и до рассвета Мила может думать. Пусть в тепле думает, резонно заключил я, направляясь в огороженный участок садика с беседкой.
Шёл я, шёл и притормозил. Потому как голоса до меня доносились от беседки в количестве двух штук, да ещё разнополые. Так, это что это у нас такое там, напрягся я, аккуратно приближаясь и прислушиваясь. И застал я таковую сцену:
— …увидел вас, страстию томим, — вещал Энас. — Милорада, бросайте толстячка этого, не пара он вам.
— Энас Володимирович, в который раз прошу, не препятствуйте мне, — выдала явно без приязни моя овечка. — И мил мне Ормонд Володимирович, а вам совестно должно быть брата очернять, — аж ножкой топнула Мила. — И выпустите меня в конце-то концов!
— Лишь за поцелуй, — нагло выдала эта гнида.
— А давай, братец, тебя дерево поцелует, с размаха, — предложил я, появляясь и широко улыбаясь. — Раз этак десять. Не желаешь?
На роже братца пробежала гамма эмоций, но в итоге нос он задрал и выдал:
— Да и бес с вами, колобок, пойду я. Наслаждайся, — буркнул он.
— Пойдешь, — не стал спорить я. — Из дома моего. И рожи твоей поганой, братец, в доме моём не будет. Дай уж хозяину договорить, — откомментировал я бешеный взор наткнувшегося на эфирное препятствие Энаса. — Итак, рожу твою гнусную более видеть не желаю. Увижу — исправлю под свой вкус: носа лишу или ушей. Тебе пойдёт, — веско покивал. — И да, Энас. Братом тебя более не назову, да и тебе не рекомендую. А теперь — пошёл вон, — ласково улыбнулся я, убирая препятствие эфирное.
— Одарённым стал, ничтожество никчёмное, силу почуял, — сквозь зубы выдал этот. — Ничего, жисть всё на места расставит.
— Тогда точно не увидимся, — кинул удаляющемуся я. — Я на кладбища не ходок.
Подошёл к замершей Миле, снятый пинджак на неё накинул, на колени к себе посадил, в беседке присев, да и обнял.
— Прости меня… — начал было я.
— Это ты меня прости, с братом из-за меня поссорился, — выдало это чудо.
— Тебя-то за что? — аж выпучил очи я. — Тут благодарить только можно, помимо того, что за родича бывшего повиниться. Ибо змеюку столь гнусную в родных иметь как противно, так и опасно.
— Брат всё же, — начала заступаться за подонка моя овечка.
— Урод он всё же. Мила, тип сей, под одной крышей пребывая, месяцами даже здравия пожелать не мог, — припечатал я. — И хоть причину его гнусности понимаю, но принимать его — уволь.
— А что за причина? — с интересом спросила моя овечка, ввергнув меня в пучины размышлений.
Впрочем, подумав, я решил, что скрывать-то мне толком и нечего, а ежели у нас с Милой всё сложится на долгие годы, так и не лишним будет, по многим параметрам.
— Ну слушай, — выдал я. — Отец мой с матушкой были в друг друга влюблены до безумия, тому и рассказы родичей в свидетелях. И, видно, одним чадом мыслили ограничиться: после Энаса дюжину лет детей не имели, в себе и чаде едином отраду находя. Но, по всему судя, хотя и руку на отсечение, разве что Энаса, не дам, — подруга на немудрящую шутку хмыкнула, поёрзала, но слушала внимательно. — Так вот, по всему судя, в одиннадцать лет медики поставили Энасу диагноз. Либо бесплодие, либо мутация неустранимая, не знаю и знать не хочу. И матушка забеременела мной, потому как любовь любовью, а род родом, да и отец Глава, — продолжил я. — А потом и померла родами, Эфихоса родив. Там история тёмная, подозреваю, с богами ушедшими связанная, не допускала она лекарей до себя и дома рожала, отчего — не ведаю, — уточнил я. — А отец с её кончины… вот бес знает, не видел его ни с женщиной, ни с мужем. Но любовь свою на Эфихоса обратил, как память о любимой. А на меня, не сказать, что внимания не обращал, в этом случае солгу, если упрекну его в том. Но на Эфихоса времени тратил поболее, что мне, признаться, было в детстве зело обидно. Ну да не суть, вопрос в том, что Энас, из чада любимого, единственного, стал в один момент и сиротой, с любовью отцовой на меньшого братца направленной, да ещё и пустоцветом. Что по здравому размышлению и не страшно, однако отроку в возрасте юном, да и любовью избалованному, могло мира кончиной показаться. Сломало это его ещё тогда, так мыслю. И стал он за отцом повторять, да и быть в том рьянее намного. В дело семейное ударился, днюя и ночуя там. Эфихоса до поры баловал подарками, ну а на меня отец внимания мало обращал, так а Энас вообще за человека не держал. Так, по большому счёту, и осталось — колобок смешной. А у него, — пожмякал я подругу, — что-то, что самому Энасу глянулось. Отнять надо, — хмыкнул я.
