Кинти беззвучно шевелит губами — то ли вознося молчаливую ритуальную благодарность аутам, то ли загадывая желание на цвет шаров. Кортеж исчезает в овальном проеме, и мы идем дальше: по поверхности идеально круглого озера, не позволяющего замочить ног, мимо восхитительных водяных скульптур — сама земля ослабила хватку ради прелести переливающихся сияющих контуров.
Удивительный покой, вот что поражает воображение. Весь цвет столицы здесь, но шума множества людей почти не слышно, и, несмотря на то, что это объясняется наличием звукопоглотителей, ощущение мягкого присутствия великой силы не уничтожается суетой. Приходится волевым усилием сдвинуться с места. Опозданий здесь не терпят, да и времени после окончания церемонии будет достаточно, чтобы налюбоваться вдоволь.
Платье Кинти шелестит шелковыми складками, подвески в прическе позванивают тонко и ласково. И улыбается она светло и ясно, словно никакая тревога не кусает ее сердце. Чужие взгляды скользят по лицу моей супруги, не задевая и не нарушая ее безмятежности, точно блики по глади ровной воды. Увы, я так не могу. Мы кланяемся знакомым, ступаем по мозаичному полу, бросаем взгляды по сторонам — не пропустить никого, кто заслуживает вежливого приветствия, — но в каждом выражении радости встречи мне чудится праздное любопытство и нездоровое внимание, в каждом пожелании выздоровления моему сыну и возмездия напавшему на него — тайное злорадство. Иррациональная злость овладевает мною, и понимания, что самой большой моей ошибкой будет выдать это чувство, не хватает, к сожалению, чтобы вовсе от него избавиться.
Как сердцевина драгоценного камня, безупречная и незыблемая — восемь входов в парадную залу под открытым небом, восемь мозаичных дорожек, в центре сплетающихся в символ Цетаганды, и никто не смеет наступить на узел, что никто не в силах ни разорвать, ни распутать. Шары аутов не касаются пола, гостей принимают воздушные платформы и выгнутые кошачьими спинами мостики-перемычки.
Нам приходится поторопиться: мелодия подгоняет и торопит, зал полон людей, подносы с закусками и напитками плавно плывут между рядами амфитеатра, силовой купол не скрывает пробуждающихся на небе звезд. И меняющийся свет выхватывает из темноты то блеск глаз и драгоценностей, то изгибы сияющих дорожек — вот они, нити вещества, содержащего в себе зародыши будущей безупречности.
Мы замираем вместе с музыкой, Кинти забывает о снятом с подноса бокале — сатрап-губернатор появляется так просто и обыденно, что это само по себе впечатляет больше всего остального. И медленно, кружась, плывут с восьми сторон силовые шары аут-леди. Милосердный обычай прячет их лица — иначе каждый из присутствующих в полной мере ощутил бы свое несовершенство.
Аут-консорт, чье положение выше всех прочих, появляется последней и замирает чуть впереди сатрап-губернатора. Звезда, подаренная нам Яслями, чуткая и строгая хранительница чистоты расы — как, должно быть, она горда нами, стремящимися к высотам.
Звонкий музыкальный перелив и вспышка золотого света искрами по нервам. Мы все здесь как струны, натянутые в ожидании, — и нежный, нездешний голос, голос небожительницы, приветствует нас...
Это неописуемо, что он творит. Я сжимаю ладонь Кинти и чувствую: ей сейчас ничто не важно. Даже Лерой. Дурные события, ссоры, грязь этого несовершенного мира — все осталось там, далеко позади, сейчас есть только мягкий чистый голос, обращающийся к каждому сердцу с единственно верными, бьющими в цель словами.Мы здесь для того, чтобы увидеть друг друга, почувствовать друг друга — и поприветствовать тех, кто стал еще на шаг ближе к совершенству. Не в первый раз и не во второй, — еще мой отец ввел меня в этот зал впервые, — но привыкнуть к этому единству почти невозможно. Я понимаю: все здесь рассчитано, как мудрый хозяин дома рассчитывает освещение и перечень блюд, но мне все равно. Хоть несколько минут провести в душевном тепле, позабыв о бедах.
Свет снова меняется, цветком охватив зал и высветив лица, полные внимания, и сходится в центре единым полотнищем, баюкая в ладонях фигуры правителей. Музыка плещет волной, вынуждая сердце томительно вздрагивать — и в единственно верный момент времени в нее вплетаются слова. Короткое стихотворение, где каждая строка словно выписана небесной кистью в сердце.
Стремления быть совершенными — не утолить.Вплетается каждая нота в великий мотив.Звезда, удостоив касанием лоно земли,Взмывает обратно, чтоб весть небесам отнести.
Снова виток музыки и стихотворных строк, произносимых чуть приглушенно, и снова — нити декламации плетутся, образуя гармонию, а их творительницы мягко ведут затаившую дыхание аудиторию к горним высям, прокладывая мостки над пропастями различий. До обидного коротко, чуть недосказанно — ровно настолько, чтобы сладкая тоска по совершенству осталась в каждом сердце.И яростным радужным бликом, трепеща крыльями, для которых и чернота небесной тверди не что иное, как опора и родная стихия, по сужающейся спирали слетает вниз птица — миф, искусством генетиков ставший реальностью. Бессмертный кусочек солнца, не боящийся смерти и холода, опускается на подставленную руку, расправляет полыхающие крылья и поет так сладко, что и слов не нужно: эта песня о том, что ничто не завершается, но лишь рождается заново.
Свиток с именами победителей, вплетенными в мелодию, тому подтверждение. Я невольно замираю, ожидая услышать свое — глупая, неоправданная надежда, — но, как ни странно, не расстраиваюсь неудаче.
Еще круг над нашими головами, радужные отсветы в темноте — и феникс, зажав золотыми когтями свиток с именами, улетает ввысь, к бледным звездам, превращаясь еще в одну. Конечно, фениксы не летают в межпланетном пространстве, и Список с именами удостоенных Свидетельства Райского Сада отправляется на Эту Кита прямым лучом, комм-почтой передатчиком на скачковую станцию, и дальше — ожидавший сообщения корабль уйдет в прыжок, и опять передатчик... Какая разница? Как чудо может быть опущено в земную грязь, так и в обыденность можно привнести чудес, вопрос лишь в точке приложения усилий.
Церемония заканчивается, оставив присутствующим время поговорить, смочить пересохшие губы напитками и опомниться. Сейчас мне даже немного стыдно за собственную подростковую восторженность несколькими минутами тому назад. Я отпиваю коктейля, платформа медленно несет нас с Кинти к выходу, пара знакомых лиц мелькает в толпе, миледи светски улыбается, я киваю...
И одно из лиц, разительно изменившееся триумфом, мне знакомо особенно хорошо. Риз Эстаннис, его земли граничат с моими, и гостем моего дома он бывал не только по праву добрососедства, но и по причине личной привязанности к Хисоке. Не закадычные друзья, но близкие приятели.
Миледи отходит в сторону, заметив одну из своих подруг, а я направляюсь к Эстаннису. Тот сияет свежеотчеканенной монетой лица и парадным мундиром, а я лишь радуюсь тому, что прием близится к концу — никогда еще светские обязанности не были так не вовремя, как сегодня.
— Я вас приветствую, Риз, — подойдя, говорю я. Близкое соседство накладывает дополнительные обязанности, и эта — одна из них.
— Да будет ваш дом благополучен, — отвечает Эстаннис стандартной фразой, неудержимо расплываясь в улыбке. У него черные, маслянисто блестящие глаза, и крупное румяное лицо человека благополучного, а сейчас — еще и выпившего по случаю торжества.
— Примите мои поздравления, — продолжаю я упражняться в вежливости. — Несомненно, великая честь.
— Я и не думал, недостойный, что когда-нибудь буду ею отмечен, — кивает он. Кажется ли мне, что в голосе соседа слышится легкая нота злорадства? Я тоже никогда не думал, что его свершений окажется достаточно для такой чести, однако ошибся. За что, интересно?
— Тем приятнее ваша ошибка, — замечаю я. — Пусть и прочие будут ей под стать.
— Хотел бы я, чтобы вы с неомраченным печалями сердцем разделили мою радость, — вздыхает Эстаннис, и алые с терракотой полосы на его лице складываются в маску умеренной скорби, — но, увы, это невозможно. — Короткая пауза, едва достаточная, чтобы успеть заподозрить шпильку в сказанном, и он прибавляет. — Ушедшие от нас в лучший мир не возвращаются.
"Вот негодяй", мысленно скривившись, думаю я. Некоторым людям доставляет сущее блаженство пинать по больным местам окружающих. А Хисока, определенно, стал бы после войны моей любимой мозолью, даже не окажись он таким поразительным мерзавцем.— Вы ведь приятельствовали с Хисокой, — вежливо припоминаю, старательно съезжая с неприятной темы.
— Имел такую честь, — соглашается Эстаннис. — Полковник был достойным всяческих похвал человеком, и его трагическая кончина на самом пороге окончания войны поистине меня печалит.
Если он действительно так думает, то дурак. Каким и я был в свое время. А если нет... впрочем, ему-то откуда знать о делишках моего братца?
— Благодарю вас за сочувствие, — отвечаю, утомляясь пустой беседой, — и позвольте выразить радость, что вашу семью беды обошли стороной.
— Фортуна сыплет свои дары из дырявого мешка, — пожимает Эстаннис плечами, — и никогда не знаешь, что упадет тебе на голову следующим. Хотя иногда задумаешься, не обладают ли некоторые персоны несчастливым даром притягивать к себе злосчастье....
А вот это уже действительно шпилька. И тем более острая, что направлена в мертвеца.
— Не думаю, что Хисока был настолько отягощен нелюбовью богов, — сухо отвечаю, намекая вальяжному соседу на необходимость хотя бы внешнего соблюдения приличий.
— Как мы можем судить о любви или нелюбви высших сил? — пожимает плечами Эстаннис. — И о том, за что они дарят нас своим вниманием? Хисока был многообещающим молодым человеком, перед ним расстилалась прекрасная карьера...
— И все это рухнуло в один миг, — напоминаю я, озлившись. — Не стоит портить столь прекрасный вечер грустью воспоминаний.
— Простите, я не хотел задевать ваших ран, — лицемерно извиняется он. — Ни прошлых, ни свежих.
Мразь чертова. Только и надежды на защиту грима, помогающего держать лицо.
— Это царапины, — отрезаю. — Дому они не страшны.
— Рад слышать подобную уверенность, — кивает Эстаннис. — И помните, что в невзгодах вы можете рассчитывать на поддержку моего дома, Старший Эйри. В память о дружбе с вашим братом, которая столь прискорбно рано оборвалась.
Куда и подевалась вся благость этого вечера. Я прощаюсь, стараясь не выказывать ни злобы, ни облегчения от окончания этого разговора, и отправляюсь проветрить голову. И найти покровителя — я знаю, он тоже здесь, — дабы выяснить, за что Эстаннис получил награду.Меня гложет недостойная зависть. Быстро же дух приходит в смущение от чужих побед.
Милорд сидит с бокалом в руке, один, довольный жизнью, и на достаточном расстоянии от соревнующихся в изящном стихосложении, чтобы отголоски аплодисментов и, иногда, смеха по поводу меткого слова, не тревожили его мыслей. Как и следовало ожидать, мне не скрыть своего дурного расположения духа от Нару: он, бросив на меня короткий взгляд и дождавшись положенных приветствий, утешающе похлопывает меня по руке.
— Не стоит огорчаться. Это была не последняя возможность.
Вытряхнуть душу из дружка Хисоки? О да. Но милорду-то откуда об этом известно?
— Это вы о чем, милорд? — уточняю я, подхватывая с проплывающего подноса бокал с прохладительным и усаживаясь рядом с Нару на низкую банкетку. Хотя наши мысли и сонастроены, потенциальное недопонимание разумнее завершить, не начиная, а нависать над собеседником — дурной тон, даже если на месте не сидится.
— О Списке, разумеется. — Нару чуть приподнимает бровь. — Я бы не стал утешать тебя в иных горестях, тем более что прочие мои новости скорее обнадеживающие. Я передал ходатайство в Высокий Суд.
— Это радостная новость, — киваю я. — А что со списком? Он в этом году странно выглядит, но кто я, чтобы это обсуждать?
— Не более странно, чем всегда, — со вздохом отвечает Нару, — но я сожалею, что не вижу там твоего имени.
Я тоже сожалею. И завидую. Хорошо, что свет в этом уголке залы приглушен и звукопоглощающий конус скрывает наш разговор от фланирующих гостей.
— С чего бы ему там оказаться, — выражаю обоснованное недоумение. — Правда, отчего там оказался мой сосед, я тоже не понимаю. Высшая мудрость, вероятно?
— Эстаннис отличился в последние годы войны, как говорят, — разводит руками Нару, — но я твой покровитель, а не его, и не знаю деталей. Впрочем, ты имел все шансы добиться в нынешнем году этой чести, не случись то, что случилось.
Как я только не раздавил бокал в руке!— Даже так? — И волею случая ровное гудение голосов в зале прорезает смех Эстанниса. Я кошусь в ту сторону со злобой проигравшего. — Так он на моем месте?
— Не знаю, твое это место или его собственное, — пожимает плечами милорд, — и теперь этого уже не узнаешь.
— Мне было все равно... до того, как в разговоре он принялся так сладко сочувствовать моей семье в постигших ее несчастьях, что... а, что тут говорить. Не самая страшная неудача в жизни, хотя утешение слабо.
— Я хочу, чтобы эта неприятность была самой большой из тех, что тебя терзают, — серьезно говорит Нару. — Досадно быть исключенным из Списка, но это всего лишь досада. Как сейчас твой Лери и как Эрик?
— Эрик в порядке, — отвечаю я, — Лери я не видел уже несколько дней, но врачи полны оптимизма.
— Я надеюсь, вместе со здоровьем к нему вернется и здравый взгляд на события. — Нару разводит руками: — Лерой уже достаточно взрослый мальчик, чтобы понимать, что никакая ложь перед Высоким судом невозможна.
— И хвала богам, — соглашаюсь я. — Я устал быть в конфронтации с семьей, хоть бы это закончилось поскорей.
— Я только надеюсь, что, закончив разлад, вы сможете навсегда закрыть и образовавшуюся трещину, — вздыхает Нару. Я киваю: эта надежда разделена на двоих, но было бы лучше, если бы делили ее четверо.
— Кто может сказать наверняка... — помрачнев, отвечаю, и тут же обрываю себя: как бы не накликать беды. — Да нет, что за глупости. Конечно, мы помиримся в итоге.
— Я даже не сомневаюсь в этом, но... — Нару умолкает и продолжает очень спокойным, увещевающим тоном: — постарайся быть мягче со своими родными, Иллуми, и тебе не придется врачевать то, что разорвано.
— Я уже мягче пуха, — угрюмо отвечаю, — но ситуация слишком тяжела. Может быть, когда Лери выздоровеет, дело пойдет на лад.Я сам в это не верю, хотя стоило бы.
И Нару это чувствует, но — удивительно — понимает неверно. — Ладно-ладно, прости, — он примиряюще воздевает ладони. — Я и так слишком беспокоюсь за тебя. Жаль, все же, что ты не получил этой награды — она бы смягчила ситуацию и придала дополнительный вес твоей правоте.
— Простите меня, милорд, — отвечаю я. — Из меня сегодня отвратительный собеседник. И, признаюсь честно — я тревожусь.
— Я не меньше, — кивает покровитель, накрывая мою ладонь своей. — Но я уверен, все придет к счастливому финалу.
Ночь катится к середине, но прием и не думает кончаться: последние гости разъедутся только утром, сейчас самое веселье... я здраво полагаю, что дражайшей так же не хочется оставаться здесь до утра, как и мне. Найти ее в бурлящей, смеющейся, сверкающей драгоценностями толпе не так легко, но в итоге я с этой задачей справляюсь. Миледи стоит, попирая ногами водную гладь, и рассеянно крошит хлеб снующим под прозрачной платформой рыбкам.
