Вот и сейчас он колебался, потому что прекрасно знал — все свои приказы Манштейн верноподданнически передавал Гитлеру на утверждение. Наверняка, и к этому приложил руку сам "гений битвы пивными кружками", как с горькими усмешками величали фюрера боевые офицеры, но только шёпотом и только тем, кому они безоглядно доверяли. Глядя на нервничающего командира танкового полка, генерал прекрасно понимал его сомнения. Он бы и сам с удовольствием отдал приказ на отход, мысли о котором у оберста были написаны на лице, так часто он оглядывался на запад. Но для оправдания им нужно предпринять хотя бы одну атаку.
Генерал посмотрел на часы и отдал приказ начинать. Тут же все командиры полков продублировали его приказ своим офицерам. Время сомнений закончилось. Приказ — есть приказ. У дисциплинированного немца не может возникнуть сомнения в необходимости его выполнять. Глядя на штабную суету, Зейдлиц вдруг подумал, что в какой-то степени трибунал прав — сомнений в магической силе приказа быть не должно. Ему бы тоже не понравилось, если бы командиры батальонов и рот начали отменять его указания. Впрочем, если бы они сумели выполнить задачу по-своему, он бы понял.
Открыли свой, жидкий по сравнению с русским, огонь батареи дивизии и приданного артиллерийского дивизиона, тронулись вперёд панцеры, заспешили вслед ним цепи пехоты. Время пошло.
Фельдфебель Шнитке осторожно отодвинул ветку орешника, перекрывающую обзор. По дороге пылила очередная колонна русских. Более десятка грузовиков под прикрытием двух броневиков и одного лёгкого танка. Вздохнув, он отпустил маскировку. Эти им не по зубам. Его группа безрезультатно торчала у этой дороги уже три часа, но осторожные русские не давали им ни одного шанса. Ни разу не показалась одиночная машина или мотоцикл, тем более не было ни одного пешего. Недопустимый для русских порядок объяснялся очень просто. После приказа из Лондона польские националисты начали войну против "советов". И большевикам поневоле пришлось ужесточить порядок движения по дорогам.
Фельдфебель не понимал поляков. Зачем было воевать с Рейхом, если всё равно оказались по одну сторону фронта. Что им мешало перейти на сторону Германии ещё в тридцать девятом году. Тогда, глядишь, и война пошла бы по-другому. Конечно, ротный пропагандист не упустил случая поговорить на эту тему. Распинался часа полтора, даже в сон потянуло от его занудной болтовни. Тем более, что считая себя выше "этой солдатни", старался он изъясняться такими словами, которые большинство солдат, выходцев с рабочих окраин, никогда в жизни не слышали и не понимали. Всё что запомнил Шнитке из его завываний, а пропагандист изо всех сил подражал доктору Геббельсу, это крики об "жидократии" и происках империализма. Хорошо хоть ефрейтор Гофман, успевший отучится целый год в каком-то институте, пересказал ему весь этот бред своими словами.
Из объяснений Гофмана выходило, что всему виной англичане, а вернее английские и американские евреи — хозяева банков и газет, которые там на самом деле правят. Они пообещали полякам помощь, а потом, как всегда делали в таких случаях, обманули. Вот поляки и выступили против Рейха, а после начала войны было поздно. Даже те, кто понял, что их подставили — ничего сделать не могли. А Рейху ничего не оставалось, как вразумить поляков с помощью силы, ибо никакого другого языка они не признают. Сразу всё стало ясно и понятно. Настораживало только то, что приказ выступить на стороне Германии поляки опять получили от англичан. Если их обманули один раз — почему они верят второй? На этот вопрос Гофман только махнул рукой и пробурчал что-то про "глупость, которая родилась первой".
Фельдфебель покосился на проводника Марека. Хоть и поляк, но из силезских, говорил он на хохдойче не хуже любого из немцев. Внешность имел чисто нордическую — любой специалист из СС признал бы в нём чистокровного арийца. Шнитке со злостью вспоминал появление этого проводника в своём взводе. Тогда оглядев высокого, светловолосого и голубоглазого, отвечающего всем признакам нордической расы, поляка фельдфебель, сам с трудом прошедший расовый анализ, но в СС так не принятый, поинтересовался: "А не приезжала ли мать Марека в Германию месяцев за девять до его рождения?" На что этот мерзавец, весело скалясь, ответил, что мать в Рейхе никогда не была, а вот папаня Марека неоднократно его посещал, так что доктор Геббельс может быть абсолютно спокоен за чистоту крови его народа. Больше всего фельдфебеля тогда задел смех Гофмана, хотя и остальные солдаты его взвода не отказали себе в удовольствии поржать над своим командиром.
И Шнитке не удержался от того, чтобы высказать свою обиду. Необычайно серьёзный Гофман, который, оказывается, изучал какую-то хитрую науку "антропологию", сказал, что когда фельдфебель увидит поближе русских, тогда всё сам поймёт.
Шнитке, старательно изучавший в бинокль, и без него, всех увиденных им за эти дни русских, наконец-таки стал понимать своего подчинённого. Действительно, большинство из них без проблем прошли бы расовый контроль СС, который не сумел преодолеть он — чистокровный немец. Закралось сомнение — не обманули ли фюрера его советники? На что тот же Гофман сплюнул и сказал, что не пора ли бросить верить во всякую чушь.
Был этот разговор вчера и до сих пор фельдфебель злился на своего подчинённого. Недаром его отец не любил образованных. "Запомни Ганс", — любил пофилософствовать он за кружечкой пива, — "все беды от образования — наслушается человек всякой зауми и вообразит о себе невесть чего, а нам, простым людям, весь этот учёный бред расхлёбывать". Так оно и было, когда в проклятые двадцатые годы разные учёные пустобрёхи заливались соловьями с трибун — а народ нищал и голодал. Первым человеком заговорившим с ними, уличными сорванцами, на понятном простом языке был пропагандист НСДПА.
Эта беседа и повернула всю жизнь молодого Ганса Шнитке, родившегося в проклятый год позора Германии — заключения Версальского мира. Дальше у него и его друзей всё было предрешено. Гитлерюгенд. Армия. Курсы унтер-офицеров. Война в Польше. Война во Франции. Югославская и другие компании. Вот только его более удачливых друзей, обладавших нордической внешностью отправили в СС, а он оказался в обычной пехоте, потому что с трудом преодолел расовый анализ. С таким трудом, что только долгий и безупречный послужной список спас его от увольнения из армии, как имеющего сомнительное происхождение. Как он проклинал тогда далёких и неведомых ему предков, которые наградили его чёрными волосами и невысокой коренастой фигурой. Впрочем, в разведывательной роте пехотной дивизии, ставшей ему новой семьёй, большинство солдат только тихо посмеивались над его страданиями. И со временем он успокоился. Здесь никому не было дела до его "сомнительного происхождения", здесь оценивали человека не по цвету волос, или параметрам черепа, а по тому, что он реально может делать. Так что скоро унтер-офицер Шнитке получил следующее звание, а спустя два года безупречной службы — звание фельдфебеля и разведывательный взвод под свою команду.
И только появление этого проклятого поляка вернуло прежние чувства и обиды.
Толчок в плечо вывел фельдфебеля из раздумий. Вдали на дороге показался одиночный грузовик, отчаянно завывая двигателем, он старался догнать ушедшую вперёд колонну, но та уже свернула за поворот, надёжно прикрытый опушкой леса. Нужно было принимать решение. Шнитке дал команду на выдвижение, заранее жалея, что это не легковушка с более важной добычей. Торопливо сфокусировав бинокль, он вдруг понял, что удача не оставила его и на этот раз. Рядом с шофёром угадывался ещё один силуэт, вполне вероятно из офицеров, хотя сами русские называют их командирами. Фельдфебель отдал подтверждение свой команды. Группа захвата пересекла неширокую полосу кустарника, залегла у обочины. Выдвинувшись вперёд, самый лучший специалист взвода по метанию гранат унтер-офицер Рике неторопливо размахнулся и бросил смертоносный подарок точно под задние колеса грузовика. Тот подбросило взрывом и скинуло с дороги. Из кабины русской полуторки немедленно выскочил шофёр и, торопливо дёргая затвор карабина, открыл огонь в сторону их засады, и когда только успел заметить, мерзавец. Ему удалось зацепить одного из выскочивших на дорогу солдат и заставить остальных торопливо упасть на землю. И тогда Шнитке, заранее жалея о своём решении, срезал его из автомата. Замешкавшиеся солдаты метнулись вперёд, добежали до автомобиля, выдернули из кабины пассажира, спеленали его приготовленной верёвкой и, оглядываясь по сторонам, оттянулись в кустарник, служивший им прикрытием. Оглядев петлицы командира Шнитке испытал облегчение — две шпалы — целый майор. И немедленно отдал приказ на отход.
Полчаса торопливого бега, сдерживаемого только задыхающимся от такого темпа пленным, привели их на поляну, присмотренную в качестве базы ещё утром. Шнитке выдернул из нагрудного кармана документы пленного, бросил Мареку. Тот кое-как мог читать и говорить по-русски. Полистав данные ему бумаги поляк передал их обратно и сказал: "Майор, интендант". Выдержал паузу и с плохо скрываемым злорадством добавил: "Механизированная бригада".
Фельдфебелю на мгновение стало плохо. Если русские на их флангах разгуливают целыми механизированными бригадами, то их дивизии конец. Ему уже довелось слышать рассказы о действиях русских танковых и механизированных бригад, как правило, входящих в танковые корпуса Красной армии. С трудом скрыв рвущиеся наружу эмоции, он отдал приказ на возвращение. Солдаты выстроились в цепочку. Пленный был отправлен в центр колонны. Проводник вместе с Гофманом побежали вперёд. И началась гонка. Данные о появлении русской механизированной бригады следовало доставить как можно скорее.
Атака, конечно, захлебнулась. Оставив на поле восемь панцеров и около сотни солдат, атакующие части оттянулись назад. Впрочем, ничего другого ни генерал Зейдлиц, ни его штаб не ожидали. Надежды на другой исход были только у солдат атакующих батальонов, но их мнения никто спрашивать не собирался.
Генерал размышлял. Достаточно ли этого неудачного рывка для оправдания, или нужно предпринять ещё одну попытку. Он, без всяких сомнений, отправил бы солдат в очередную атаку и не один раз, но угроза окружения требовала принятия другого решения. Правда, пока ему неизвестно насколько это окружение реально. Не придумали ли они его с перепугу. Что, кроме кавалерии, смогут противопоставить ему советские генералы. Конницы, не поддержанной другими частями, он не боялся. Ну потревожат фланги, ну уничтожат кое-какие тыловые части, но остановить его прорыв всё равно не смогут. А вот если кроме кавалерии русские сумели сосредоточить на его флангах артиллерию или, даже думать об этом не хочется, танки — тогда конец! Вкатают гусеницами в землю, сомнут редкие очаги сопротивления, передавят немногочисленные орудия. И всё! Нет ни его дивизии, ни частей усиления!
Срочно требовалась достоверная информация, но пока его разведчики ею не располагали. Он оглянулся на начальника штаба, но тот только отрицательно покачал головой.
Генерал дал команду провести перегруппировку и попробовать на прочность русскую оборону в другом месте. Но отдать окончательный приказ не успел. К нему с чрезвычайно мрачным лицом спешил начальник разведки дивизии в сопровождении двух солдат, тащивших пленного русского.
Перепуганный русский майор, поддерживаемый с двух сторон коренастым фельдфебелем и высоким худощавым ефрейтором, тяжело дышал. Трёхчасовой марш-бросок выжал его как лимон. Ему уже не было так страшно как поначалу, когда он ожидал, что его в любую минуту пристрелят. Но всё равно дико хотелось жить. Он понимал, что его оберегали и даже тащили на себе только для того, чтобы он рассказал стоящему перед ним немецкому генералу, всё, что знает о происходящем в расположении его бригады. Но что с ним будет после допроса? Отведут за ближайшие кусты и шлёпнут? Что же делать? Рассказать этому немцу правду или постараться соврать? И что из его слов они смогут проверить, а что нет?
Зейдлиц въедливо разглядывал русского. Все мысли пленного галопом проносились по лицу. Явственней всего там отражался страх и жажда жизни. Но иногда сквозь них проглядывала суровая решимость. Генерал поморщился — чёрт бы побрал этих дикарей. Никогда не известно, что они выкинут в следующий момент. Зейдлиц вспомнил того лейтенанта, который три дня назад, решив по русской привычке "помирать с музыкой", виртуозно, по заверениям переводчика, обматерил германское командование во главе с Гитлером, помянул всех немецких матерей, нарожавших таких ублюдков, досталось и самому Зейдлицу. Генерал потребовал тогда дословного перевода, на что покрасневший переводчик, из прибалтийских немцев, заверил его, что русский мат переводу не подлежит и что воспринимать его можно только на родном языке. Пленного тогда отправили в тыл, была мысль отдать его костоломам из зондеркоманды, но вовремя отброшена. Ничего важного пехотный лейтенант знать не мог.
Но этот наверняка мог быть посвящен во что-то серьёзное. Интендантам бывает известно то, во что не будут посвящать майора из пехоты или кавалерии.
Наконец, появился переводчик.
— Скажите ему, что расстреливать его не собираются. — Потребовал Зейдлиц от переводчика. — И выясните подробнее из какой он части и что они должны делать на нашем фланге.
Генерал отвернулся от них, на этот вопрос ответ он знал сам. Что должна делать механизированная часть на его фланге? Хотелось бы, конечно, знать подробнее состав его части, есть ли в ней танки, какие это танки.
Русский решил не геройствовать. Опасливо оглядываясь на генерала, он торопливо выкладывал переводчику то, что посчитал возможным рассказать, не понимая пока того, что из него всё равно вытрясут всё ему известное и даже плохо известное. Переводчик переспрашивал, уточнял, протягивал пленному карту. Был он великолепным специалистом, очень хорошо знал язык — так что генерал в его работу не вмешивался.
— Господин генерал. — Обратился к Зейдлицу переводчик спустя минут десять. — Пленный утверждает, что является интендантом семьдесят шестой механизированной бригады.
Генерал удивлённо поднял брови, если русские дают номера своим частям по порядку, то Германии придётся пересмотреть свои представления о России.
— В их бригаде около трёх тысяч солдат, сорок танков, более тридцати орудий и миномётов. — Продолжил переводчик. — Утверждает, что их бригада отдельная, но мне кажется, что врёт.
Генерал кивнул головой, хотя не поддерживал мнения своего переводчика. Действительно, даже этой бригады вполне хватит для того, чтобы остановить их рывок вперёд, особенно, если танки из новых русских новинок.
— Спроси у него — какие у них танки? — Уточнил Зейдлиц.
Переводчик минут пять тормошил пленного, задавая ему различные вопросы, после чего мрачно ответил:
— По его утверждению, все танки из самых новейших — Т-34 последней модификации.
Зейдлиц помрачнел. Если пленный не врёт, то его танковый полк, собранный, в основном, из французских Рено и Гочкисов, не попавших в первую волну вторжения, не выдержит удара этого танкового батальона русских ни при каких, даже самых благоприятных для него, условиях. Даже с учётом первого батальона состоящего из настоящих, немецких, панцеров, а не этого трофейного хлама, хотя нужно признать, что при грамотном использовании, чего французские и английские генералы просто не умели, и они являются грозной силой.
