— Прекратите эту демагогию! Вы что тут хотите изобразить — что вы тут один за государственные интересы болеете? — раздались озлобленные выкрики с мест. Ну и ну, кажется, я крепко попал... Вот только пока непонятно, почему.
Не отставал от Войкова и Яков Станиславович Ганецкий, бывший недавно торгпредом в Латвии, а с 1923 года одновременно состоявший в коллегии НКИД. Филиппики этого хорошо одетого джентльмена с полноватым жизнерадостным лицом и постепенно отступающей ото лба к затылку шевелюрой были менее определенны, но произносились с таким же азартом:
— Виктор Валентинович! — вещал он, как будто произносил речь с трибуны (хотя никогда не числился среди ораторов). — Доколе вы будете вести свои дела таким манером, что каждый раз противопоставляете себя коллективу наркомата? Почему вы поторопились вывалить перед ЦКК свою личную точку зрения, нимало не озаботившись тем, чтобы согласовать ее с нами, с вашими товарищами?
'Доколе ты, Катилина...' — сразу вспомнилось мне начало одной из речей Цицерона. Все-таки у нас было схожее гимназическое образование. Ага, 'у нас'. У меня с Осецким, да. А что? Теперь оно у нас общее. Как и мое высшее...
Борис Спиридонович Стомоняков, наш торгпред в Германии, с которым я познакомился во время командировки в Берлин, недавно стал заместителем Красина. Отводит глаза, мнется, смущается, но все же мычит нечто невнятное подстать общему настрою:
— Полагаю, что товарищу Осецкому надо сделать выводы из той товарищеской критики, которая тут прозвучала. Столько лет работы в наркомате, еще с 1919 года, и за все это время не суметь сработаться с коллективом... Одни конфликты и недоразумения...
Не стал бросать в меня камень Константин Матвеевич Шведчиков, который в НКВТ ведал делами, касающимися материального снабжения агитационно-пропагандистской работы — обеспечением продукцией бумажной, полиграфической и кинопромышленности — и был тесно связан с Агитпропом ЦК. Однако и в защиту мою он особо распространяться не стал, бросив лишь:
— Мне кажется, вся эта шумиха — не по делу. Надо предложения Осецкого рассмотреть с практической точки зрения, а не выкрикивать лозунги.
Вился ужом, но все же присоединился к общему хору и Александр Антонович Трояновский, с которым я был неплохо знаком по работе в АРКОСе. Кстати, он и сменил меня на посту председателя АРКОСа в Лондоне, по моем возвращении в Москву в 1923 году. Ему, как и Стомонякову, было, очевидно, неудобно оказаться на стороне моих хулителей, и он точно так же прятал глаза, однако проговорил:
— Да уж, Виктор Валентинович, с частным капиталом — это вы куда-то не туда размахнулись. Не ожидал от вас такого, право слово, не ожидал. — И, неожиданно ожесточившись, заговорил более жестко: — Нам такая линия на сдачу позиций частному капиталу в наркомате не нужна!
— Верно! — поддержали его еще два или три голоса.
Замнаркома, Варлаам Александрович Аванесов, был гораздо более сдержан:
— Ах, голубчик, — сочувственным и одновременно наставительным тоном ворковал он, — ведь я же вас предупреждал, что со своей неумной прытью вы все время готовы наломать дров. Ну, что же нам с вами делать? Сколько же можно вас воспитывать? Мы ведь тут в няньки вам не нанимались. Видать, придется переходить к определенным выводам. Жаль, ах, как жаль! Вы ведь могли бы много полезного добиться для наркомата.
Недавно вернувшийся на свой пост замнаркома после краткого пребывания в наркомате финансов Моисей Ильич Фрумкин (это его я замещал в должности и. о. замнаркома), тоже нашел чем меня уколоть:
— То, что вы предлагаете, товарищ Осецкий, — это шаг к подрыву монополии внешней торговли. Сколько нам пришлось бороться, чтобы отстоять, в конце концов, этот незыблемый принцип пролетарской диктатуры. И нате — появляетесь вы и хотите нас уговорить, чтобы мы сдали эти позиции!
Странно. Более чем странно! Фрумкин никогда не числился среди ярых приверженцев монополии внешней торговли — скорее, наоборот. У него было немало столкновений с Красиным как раз на этой почве. С чего бы вдруг он решил перекраситься из Савла в Павла?
Красин, молчавший все это время, наконец вступает в разговор:
— Хорошо, — говорит он, — позиции, кажется, определились. Предлагаю внести в предложения товарища Осецкого поправки, направленные на обеспечение нашей линии по вытеснению частного капитала и неуклонного проведения монополии внешней торговли. С этими поправками предлагаю принять тезисы товарища Осецкого в целом. Ставлю на голосование. Кто за? Против? Воздержавшиеся? Принимается большинством голосов при одном голосе против и двух воздержавшихся. Переходим к следующему пункту повестки дня...
Вот тоже странно. Ругали ругательски, а всего один голос против.
Через день, 10 ноября, вновь было совещание у Куйбышева. Там мои предложения тоже подвергались критике, но не столь резкой, как на коллегии, и далеко не единодушной. Поэтому в заключение комиссии они вошли почти в неизменном виде. А вот после заседания Куйбышев опять отозвал меня в сторонку и сухим тоном произнес:
— Виктор Валентинович, по поводу нашего предыдущего разговора о назначении вас начальником КРУ... Вопрос снят. — С этими словами он повернулся и покинул зал заседаний, произнеся на ходу:
— До свидания, товарищи!
Да-а... Похоже, меня разменяли. Вот только не совсем ясно, за что и на что.
В своем наркомате решаюсь отловить Трояновского, с которым у меня до того были, пожалуй, самые лучшие отношения из всех членов коллегии, чтобы постараться добыть хотя бы какую-нибудь информацию. Перехватываю его в коридоре, несмотря на его стремление прошмыгнуть мимо, 'не заметив' меня, и, крепко вцепившись в плечо, спрашиваю напрямик:
— Саша! Ты с чего вдруг на меня ополчился?
Тот долго мялся, пытаясь отвести глаза, совсем как на том заседании, потом заговорил шепотом:
— Вика, ты не понимаешь... Они же тебя съедят... И меня съедят, если я буду тебя поддерживать...
— Кто — они? — требовательным голосом пытаюсь выяснить 'грязные подробности'.
— Да все! Все! — почти кричит, но по-прежнему шепотом, Александр Антонович. — Они как узнали, что тебя прочат на начальника КРУ, так как с цепи сорвались. Боятся тебя. И их покровители тоже не хотят тебя видеть на этом месте. Мне Стомоняков под большим секретом рассказывал — его Ягода вызывал и прямо ему объяснил: этого козла в огород пускать нельзя. Извини за 'козла', но это он тебя так называл. И учти — я тебе этого не говорил! — уже не зашептал, а зашипел Александр Антонович, схватив меня за лацканы костюма и тут же отпустив, испугавшись, что этот жест будет замечен кем-нибудь со стороны.
Так... Кое-что становится понятным. Старый знакомый прорезался. Наверняка у него многие из коллегии на крючке, за всякие мелкие и не очень мелкие грешки, а кто-то, возможно, и общие дела с ним крутит. Вот он их и натравил. Ну ладно, это еще мы будем посмотреть... ('Здавайтесь мне на шестный слово. А там... мы будем посмотреть', — вспомнились мне почему-то строчки из известной агитки Демьяна Бедного 'Манифест барона Врангеля').
Однако насчет 'посмотреть' — это я погорячился. Состоявшийся вскоре разговор с Леонидом Борисовичем расставил все точки над 'i'.
На прием к Красину отправляюсь на следующий же день — пока он вновь не уехал во Францию, — чтобы покончить с неопределенностью своего положения в наркомате. Ведь за то время, когда мне пришлось исполнять обязанности заместителя наркома вместо ушедшего в Наркомфин Фрумкина, на пост начальника отдела импорта назначили другого человека. Теперь же Фрумкин вернулся на прежнюю должность, а я, таким образом, остался лишь членом коллегии НКВТ без определенных обязанностей.
Леониду Борисовичу не надо долго объяснять цель моего визита, и, поздоровавшись, он сразу берет быка за рога:
— Прямо и не знаю, что с вами делать. Надо бы как-то вас прикрыть от всего этого... — размышляет он вслух.
— От чего прикрывать-то? — вопрос вполне закономерный. Надо же выяснить, наконец, насколько далеко зашла интрига.
— Ну, вы, наверное, не хуже меня знаете, кому вы дорогу перешли, — вскидывает на меня глаза нарком. — Такая буря поднялась наверху... Все, что я могу для вас сделать, — это запрятать подальше, пока тут 'вихри враждебные' не улягутся, — с едва заметной иронией в голосе цитирует он слова 'Варшавянки'. — Лучше всего, Виктор Валентинович, уехать вам куда-нибудь за границу и сидеть там тише воды ниже травы. У нас, кажется, в Италии образуется местечко. Горчакова, хотя Сергей Григорьевич и дельный работник, судя по всему, придется на торгпредстве сменить. ЦКК, имея поручение Политбюро — с подачи Литвинова и Чичерина, будь они неладны, — требует убрать старых царских чиновников с ответственных постов в торгпредствах. Да у Литвинова с Лежавой на Горчакова вдобавок и персональный зуб есть еще с 1920 года, когда они безуспешно пытались сорвать его назначение в Польшу. Так вот вас как раз на его место и определим. А ему я что-нибудь подыщу у себя во Франции. — Красин вновь вопросительно глянул на меня.
Торгпред в Италии? Некоторые мои недруги дорого бы дали, чтобы заполучить для себя такое местечко. Но мне-то оно зачем? У меня все начинания здесь, все на Москву завязано...
— Спасибо, Леонид Борисович, но мне крайне желательно остаться в Москве, — решительно отвечаю наркому.
— Зря. Ей-богу, зря. — Видно, что Красин не на шутку расстроен. — В банке со здешними пауками вам не ужиться... — Он ненадолго замолчал, потом с горечью проговорил, тихо, почти под нос: — Наше несчастье в том, что нам в нашем аппарате приходится работать с людьми, никогда больше полтинника в кармане не имевшими. Как только такой человек увидит сто рублей — обязательно положит в карман. А эти... большие ребята... пользуются такими проходимцами вовсю для собственной выгоды. — Леонид Борисович задумался и после затянувшейся паузы обратился ко мне: — Если категорически не хотите ехать за границу, найдите себе местечко здесь, но такое, где вы будете вдали от этой братии, и желательно под чьим-нибудь прикрытием. Правда, зная ваш прямолинейный характер, сомневаюсь, что вы подобным прикрытием сумели обзавестись. Но в любом случае оставаться в наркомате не советую. Решительно не советую!
— А чего мне бояться? — возмущаюсь непритворно, потому что жду от Красина не нагнетания абстрактных страхов, а чего-то более конкретного.
— Да поймите же! — Нарком (и, кстати, член ЦК) почти вспылил. — Вас не будут выживать столь прямолинейно, как этот дурак Гуковский в эстонском торгпредстве, который думал, что одного доноса в ВЧК будет достаточно, чтобы убрать вас со своей дороги. Нет, вам будут строить хитрые каверзы, гадить исподтишка, распускать слухи за вашей спиной, и в конце концов замарают в какой-нибудь грязной истории. О, эти могут! На это они очень даже способны! Тут деятели покрупнее калибром, чем те, с кем вы сталкивались прежде, и концы они прячут хитрее, чем хорошо вам известный Квятковский из АРКОСа, который, похоже, зарвался настолько, что песенка его спета...— Красин, видимо, исчерпал запас своих эмоций и с усталым видом умолк, уставившись куда-то в одну точку. Однако, не дав мне вставить слово, он вновь заговорил:
— У вас есть две, много — три недели. Пока я здесь, они вряд ли учудят что-то серьезное. Но самое позднее к началу декабря мне нужно опять быть во Франции, а в мое отсутствие их уже ничто не будет сдерживать. И учтите, я даже толком не догадываюсь, кто же именно из них первым решится ударить вас в спину, и какую поддержку притом сумеет привлечь. Слишком уж обширные у каждого из них связи. — Теперь красинский вопросительный взгляд, в упор уставленный на меня, требовательно ждал какого-то ответа.
Ну, что же, если перевести всю эту дипломатию на простой человеческий язык, то Леонид Борисович предупреждает, что мои недруги не успокоятся, пока не вышвырнут меня из наркомата, желательно — с позором, а сам он умывает руки. Что же делать? Наплевать и начать войну на измор — кто кого пересидит? Дураку ясно, что они — меня, просто потому что у них возможности больше. А героически погибнуть, запутавшись в сетях бюрократических интриг, мне как-то не улыбается. Значит, придется последовать совету своего наркома и спасаться бегством. Предложения мне вроде бы делались...
— Ладно, Леонид Борисович, полагаю, вы поопытнее меня в делах такого рода и лучше чуете, куда наверху ветер дует. Напишу заявление по собственному желанию. — С этими моими словами на лице Красина недвусмысленно проступает облегчение. — Две недели отработаю, передам дела — и избавлю наркомат от нового издания 'Титаномахии'.
Тут же, не откладывая, беру чистый лист бумаги из небольшой стопки на столе, вынимаю ручку из чернильного прибора и аккуратно вывожу прошение об отставке.
Хватило одной недели, чтобы понять: от участи безработного мне, может быть, и удастся избавиться, но лишь ценой превращения в мелкого канцеляриста. И то не факт.
Котовский прямо сказал — был бы ты военный, было бы полегче. Но все равно никаких свободных ставок в Управлении снабжения РККА сейчас нет. Может быть, будет какая-то разовая работа, если удастся пристроить меня в очередную комиссию по закупкам. А самое большее, на что можно рассчитывать, — что, возможно, освободится место рядового сотрудника или переводчика в одном из инженерных отделов Берлинского или Римского торгпредства. Большая радость! Красин вон итальянское торгпредство возглавить предлагал — но ведь из-за границы мои замыслы реализовать будет практически невозможно.
Пойти к Трилиссеру? Помнится, в прошлую нашу встречу он был прямо-таки преисполнен красноречия, горя желанием заполучить меня к себе... в качестве внештатного консультанта. То есть без ставки и, соответственно, без зарплаты. Так, что-нибудь из своих фондов обещал подкидывать время от времени. Да и сама мысль устроиться к нему пришла мне в голову скорее от отчаяния — не сразу сообразил, что в этом случае сам суну голову в пасть, ибо над Трилиссером начальник кто? Правильно, Ягода. А оно мне надо?
Все, что смог пообещать мне Михаил Евграфович Лагутин, — время от времени снабжать меня работенкой по переводу документов или составлению обзоров иностранной прессы для Исполкома Коминтерна.
Разговор с Лазарем Шацкиным тоже особых результатов не принес. Он сейчас формально никаких руководящих постов не занимал — учился. Совет он мне, впрочем, дал:
— Слушай, а поговори с Дзержинским. Мировой мужик! Думаю, с ним можно будет сговориться о работе в ВСНХ.
— Так прямо пойти и поговорить? — Тут уж не надо изображать скепсис в голосе, он прямо из меня так и сочится.
— Конечно! — комсомольский вожак полон энтузиазма. Видимо, Феликс Эдмундович и вправду ему сильно приглянулся. — Запишись на прием — и все дела!
Тем временем и вторая неделя подошла к концу. Все, теперь попадаю в положение безработного. Пойти, что ли, зарегистрироваться на биржу труда? Кроме выходного пособия, весь мой золотовалютный запас — хорошо если шесть или семь червонцев наберется бумажками, да две золотые монеты по червонцу. А там пособие дают. Слезы, конечно, а не пособие, но с пустыми карманами и пустым желудком будешь рад и этому.
