— Домой? — предлагаю я, и Кинти кивает. Она тоже устала: не так от шума, как от переживаний. Были времена, когда мы шутили и смеялись по пути домой, обмениваясь впечатлениями вечера, сейчас же едем молча и расстаемся с суховатым пожеланием доброй ночи.
Машина стремительно летит по пустынному городу и шоссе к моему поместью, и я стараюсь успокоиться, настроиться на тихий уют родного дома и близкого человека после уколов зависти и треволнений недоброжелательства, которых хватило в этот вечер.
Однако представшая моим глазам мизансцена потрясает воображение и может быть названа какой угодно, но не тихой. Мои комнаты полны не только света, что странно, учитывая только что миновавшую полночь, но и посетителей. Слегка раздраженный Эрик, мрачный и сонный полицейский, и островком спокойствия между ними Кайрел с большой коробкой с полупрозрачным матовым верхом в руках. Кажется, здесь только что произошел разговор на повышенных тонах.
— Милорд, — не дожидаясь моих вопросов, протягивает мажордом коробку, — это передали господину Форбергу. Охрана просканировала его на предмет безопасности.
На лице у Эрика читается явный скепсис и настороженность, а полицейский немедленно заявляет, что желает и должен ознакомиться с содержимым посылки. Мнение моей охраны его, очевидно, не устраивает. Как будто, если бы сюда хотели пронести что-то запрещенное, это стали бы делать с такой помпой!
— Коробку проверили, — вежливо напоминаю я. — В чем тогда проблема?
Кайрел на секунду отводит глаза, и мне почему-то кажется, что он старается не улыбаться.
— Сканирование проводила ваша охрана, — раздраженно возражает полицейский. — Не мы. Я должен ознакомиться с содержимым посылки.
Час от часу не легче.
— Если мой подопечный вскроет ее в вашем присутствии, это решит дело? — предлагаю. Время позднее, не хочется затевать склоку.
— Решит, — великодушно соглашается полицейский, положив руку на кобуру с таким видом, будто из этой коробки сейчас выскочит вся барраярская армия.
Ничего опасного, — уверяю я себя. Это какой-нибудь заказ из магазина, о котором мы с Эриком дружно забыли — но почему его доставили среди ночи? И любопытно, и странно.
Эрик, поймав взглядом мой кивок, отщелкивает пластик и удивленно фыркает. Букет. Цветы — и весьма редкого сорта. Запах держится вокруг букета плотным облаком, заставляя меня вздрогнуть.Цветы в моем доме. Взявшиеся неведомо откуда. Память дергает подсознательным и ядовитым уколом тревоги, я чувствую, что горло у меня перехватывает.
— Эрик, — окликаю я запоздало. — Отойди-ка в сторону. Эрик бросает на меня удивленный взгляд и послушно отступает.
Но этого не может быть? Правила биологической безопасности в моем особняке блюдутся жестко, охрана просканировала подарок...— Вы убедились в безопасности посылки? — уточняю я, обращаясь к Кайрелу. Тот кивает. Полицейский, приняв вопрос на свой счет, приподнимает букет, убеждаясь, что в коробке под ним ничего нет, и у меня с сердца падает камень.
— Благодарю, — суховато произносит офицер и выходит, Кайрел выскальзывает вслед за ним, и мы с Эриком встречаемся равно ошеломленными взглядами. Я вытаскиваю за уголок карточку, блеснувшую белым из-под букета, читаю вслух витиевато выписанное, но четкое "Хенн Рау"... и, после короткой паузы, Эрик вдруг принимается хохотать.
— Что в этом смешного?! — с прохладцей интересуюсь я. Меня переполняет досада. — Тебе впервые в жизни подарили цветы. И не я. Вот черт!
На моих пальцах следы желтой пыльцы. Одуряющий запах наполняет комнату, становясь все гуще... нет, это не покушение, не хитрый обман, это все слишком напоказ. И действительно смешно.
— Восхищение чистой красотой, надежда... — я принюхиваюсь и комментирую значение сочетаний, — и, похоже, легкий афродизиак тоже присутствует. Невинная попытка соблазнения. Что-то вроде "ты не пожалеешь, обещаю". Я убью этого паршивца Рау! Мало я его пугал.
— Афродизиак? — ошарашенно переспрашивает резко отсмеявшийся Эрик.
— Совсем легкий, — увидев его ошарашенное лицо, успокаиваю, и добавляю. — Этого этикет не запрещает.
Крайнее удивление на лице Эрика сменяется почти жалобным выражением. — Слушай, я ни черта не понимаю, — говорит он. — У вас действительно общепринято, э-э... не сосредотачиваться на одном партнере, или это я произвожу такое неадекватно легкомысленное впечатление на всяких идиотов?
— Принято, принято, — спрашивается, на что я толкаю парня? Однако не лгать же. — Между прочим, то, что мы с тобой так друг в друга вцепились, явление редкое и настораживающее окружающих. Для высших кругов, по крайней мере.
Эрик рассеянно щелкает пальцем по выгнутому бледному, как восковому, лепестку, цветок вздрагивает, осыпая стол пыльцой.
— И именно поэтому люди считают, что я не иначе, как свел тебя с ума и заставляю поступать по моим странным варварским законам. — невесело усмехаясь, констатирует он. — Вот черт. Не повезло. С другой стороны, считайся в вашем обществе любовная верность добродетелью, меня бы на клочки порвала твоя же жена...
— Да и я бы себе, должно быть, не позволил ничего подобного, — соглашаюсь. — Повезло, Эрик.
— Ну и что теперь? — практично интересуется мой барраярец. — Мне полагается послать господину Рау в ответ кактус?
Ему действительно полагалось бы послать ответный дар — пусть даже и с твердым "нет", ощетинившимся шипами. А мне полагалось бы воспринимать то, что за моим любовником ухаживает блестящий юнец, с большей выдержкой.
— На подарки положено отвечать, — вздыхаю. — Пошлешь кактус — Рау сойдет с ума, пытаясь истолковать значение. Если ему есть с чего сходить.
— Гем-майор, свихнувшийся в поисках черной кошки в темной комнате, — со вкусом язвит Эрик. — Рау определенно нечего тут ловить. Пожалел бы его за такую неудачливость, да ты возревнуешь.
Приходится ответить честно, но как неохотно эти слова ложатся на язык! — Он действительно хорош, с эстетической точки зрения. Но если я начну ревновать на этом основании, я буду идиотом, да? А если я не ревную, то и поступать надо соответственно.— Если тебе это действительно смешно, что ж, вот способ развлечься, не нарушая домашнего ареста. Напиши ему ответ. Великовозрастный оболтус пойдет на все ради возможности краешком глаза взглянуть на предмет своего увлечения. Держу пари, он примчится и весь вечер не даст нам заскучать. Но ты обязательно упомяни в письме, — не могу удержаться от шпильки, — какой-нибудь символ избыточной скромности.
— Очень маленький, хрупкий кактус? — предлагает Эрик, и мы хохочем, как безумцы.
Идея, начавшаяся с ревности, превращается в забавную шутку, совершенно глупую и оттого еще более веселую. Положение Эрика шатко, его в любой момент могут у меня отнять. Но лучше заниматься ерундой, чем сидеть взаперти и ждать в страхе?Глава 26. Эрик
Шутить — так всерьез, без халтуры. Хорошая шутка требует не только доли правды, но и серьезной технической подготовки. Передо мной ложится лист плотной дорогой бумаги с матовыми мраморными прожилками и ставится письменный прибор. Я должен составить ответную записку Рау, и диктовать положенные слова Иллуми решительно отказывается.
— Хватит и того, — ворчит он, — что я не только разрешаю своему любовнику писать письмо потенциальному сопернику, но и даю советы по художественному оформлению этого бесстыдства. Воистину новый опыт.
Ворчание это нарочито, и мы оба это понимаем. Такая показная ревность — скорее как фигура танца, исполняемая им из уважения к моим барраярским традициям. Куда менее искренняя, чем намерение присесть на ручку кресла и приобнять меня, заглядывая из-за плеча.
Пожевав в творческих муках кончик ручки, я, наконец, вывожу размашисто: "Иллуми свидетель — вы меня изрядно насмешили. Эрик Форберг". Оборачиваюсь и гляжу на Иллуми вопросительно: — Так пойдет?
— Пойдет, — пробежав глазами текст, одобряет он. — Хорошо, что ты подписался. Не то с Рау сталось бы задуматься, от кого письмо.
— Неужто многоумный майор способен подумать, что это ты подбиваешь к нему клинья? — фыркаю, воочию представив себе картину.
— Этот может все, что угодно. Представляю себе его ужас в таком случае, — саркастически комментирует Иллуми. — Решил приударить за очаровательным Эриком, а получил мрачного старшего.
— Он тебя и так получил, — резонно возражаю. — В комплекте. И пусть только посмеет выказать недовольство.
— Да, ровно вдвое больше, чем ему бы хотелось, — ехидствует Иллуми, но не слишком едко. Ага. Нас двое, этот факт уже ничем не изменить. — Признаюсь, я испытываю некоторую неловкость, издеваясь над юнцом за влечение, в котором и сам грешен. Но он сам виноват. Теперь давай букет.
Обсуждение затягивается. Кактус был отвергнут еще вчера, репейник сегодня постигла та же участь — а жаль, по-моему. Перебрав половину ботанического атласа, Иллуми останавливается на камнеломке и хризантемах — "скромность и верность традициям", добавляет он, глядя на меня строгим взглядом Старшего, который учит достойному поведению юнца. — И в букет нужно будет добавить намек на встречу. Сколько ты хочешь потратить на выдержку кавалера до нужной кондиции, дня два?
— Не более того, — соглашаюсь. — Загадывать на неделю вперед у нас сейчас не получится. — Единственный осторожный намек на истинное положение дел, который я согласен позволить себе этим смешливым утром. — Послезавтра вечером подойдет?
Иллуми кивает. — Значит, вложить лепесток темной розы и дважды обернуть букет серебряной нитью. Рау сразу поймет, что я, семейный тиран, разрешил тебе потратить вечер на собственного ухажера.
— Я уж допишу по-простому: "Заходите на чашку чая послезавтра и объясните, с чего это вас угораздило", — решаю.
— Ничего не имею против, — отзывается Иллуми. — Можешь считать это официальным разрешением.
— На открытие сезона охоты, — подытоживаю. — Бедняга Рау. Невинная жертва.
— Невинная? — возмущенно всплескивает руками Иллуми. — Хороша невинность, соблазнять тебя практически у меня под носом! Я жажду мести.
Я тоже не против проучить одного самоуверенного цета. — Стоит показать местному обществу, что дикий барраярец — неудачная мишень для розыгрышей и вполне может пошутить в ответ. Чертовски забавно будет глянуть на лицо майора после финального громкого "нет".
— Только учти, — улыбается Иллуми, — отказ из моих уст он воспримет лишь как пряное дополнение к твоему возможному согласию. Рау высокого о себе мнения и не очень-то сообразителен. Я ведь тебе не рассказывал о том, как он подбирал лошадь под цвета материнского клана? Представляешь себе жеребца в шафранно-пурпурных полосах?
— Ой. — Я представляю себе сумасшедшую раскрашенную зебру и невольно вздрагиваю. — И что, подобрал?
— Его тетка вывела такого, специально для мальчика, — смеется. — Вид был сногсшибательный, в прямом смысле слова. Боевые офицеры сглатывали от ужаса, пока до парня не дошло, что, наверное, что-то здесь не так.
Я начинаю малоприлично ржать, как тот жеребец. Отсмеявшись, комментирую: — Тем забавнее с ним таким будет пообщаться. Ты не против? Или предпочел бы отказать?
Иллуми мягко проводит ладонью по моему запястью и переплетает пальцы. — Видишь ли... отказать или разрешить хоть сейчас — не проблема. И отказать вежливо, не сделав неудачливого воздыхателя недругом — несложно. Но... мне кажется, тебе интересно с ним общаться, нет? Не в любовном, упасите боги, но в обычном смысле?
— Ну... в общем, да, — признаюсь. — Во-первых, он относится к Барраяру без обычного вашего высокомерия и любопытствует. А во-вторых, мне самому интересно и поучительно оценить собственную реакцию на человека, который воевал со мной по разные стороны фронта.
— Вот-вот, — наставительно подтверждает Иллуми. — И поскольку он небезнадежен, то мне не хочется отказывать ему от дома. Он — один из немногих цетагандийцев, чье общество не заставляет тебя ни зевать, ни переходить в боевую позицию, так зачем лишать тебя этого удовольствия? Опасным он мне не кажется. То есть, — быстро добавляет он, — я не жду от него, например, попытки тебя похитить из романтических соображений, если он вообразит, что дело лишь в самодурстве Старшего, а предмет его увлечения намекает на согласие. Запреты — источник искушений, а запрет, данный Старшим семьи — еще и повод развязать маленький симпатичный передел власти и влияния. Хотя этот-то красавец вряд ли мыслит подобным образом.
Пожимаю плечами. — Рау же воевал у нас и даже живой остался, значит, не совсем идиот. На черта ему заложник, который перережет похитителю горло, стоит его выпутать из ковра? Он должен понимать, что попытка оторвать меня от тебя силой — чревата фатальными последствиями, а добровольно я тебя ни на кого не променяю.
Объятия делаются крепче. — Слушаю и сам не верю. Скажи на милость, что это ты так... привязался? — Иллуми вздыхает тоскливо и сладко.
Можно отшутиться или ответить чем-то бессмысленным и ласковым, но мне вдруг кажется, что вопрос этот задан всерьез... или должен быть задан. — Есть одна хитрая гипотеза, — осторожно пожимаю плечом.
— Ну-ка? — заинтересованно переспрашивает Иллуми, отстраняясь на расстояние вытянутой руки и глядя мне в глаза. — Просветишь?
— Конечно, — киваю. — Мне нужно быть кому-нибудь по-настоящему верным, понимаешь? Я к этому привык, и... это в нашем характере. — Делаю паузу, ища в лице моего любовника малейшие признаки неприятия, отрицания, злости. Продолжать? — Странно для фора быть верным цетагандийцу, но еще более дико и неправильно — быть верным только самому себе и своим желаниям. Ради этого жить смысла нет. Понимаешь, о чем я?
Иллуми встает со своего насеста-подлокотника, придвигает собственное кресло, садится напротив. — Что неправильного в том, чтобы быть верным себе и своим желаниям? — удивленно, но без раздражения спрашивает он.
— С другим приоритетом ценностей в войну не выжить, — пожимаю плечами и усмехаюсь. Усмешка предназначена скорее мне самому и той горячности, с которой я сейчас отстаиваю вещи, отныне для меня абстрактные. — Считай это моим очередным пунктиком. Моим единственным способом прийти в себя после всего, что стряслось. Жить снова для кого-то, а не для себя самого.
— Ты совсем не умеешь жить для себя, — с сожалением замечает он. — Что будет, если то, для чего ты живешь, исчезнет с горизонта?
Спасибо, не надо. Уже пробовал.— Не знаю, — признаюсь. — А куда это ты собрался исчезать, скажи на милость?
— Да не собираюсь я, — качает он головой и молчит какое-то время, рассеянно трогая пальцем динамическую скульптурку на столе. Два металлических шарика, вроде бы ничем не связанных и описывающих друг вокруг друга сложные траектории. Как мы с Иллуми. — Это был риторический вопрос, призванный продемонстрировать шаткость твоей философии. Хотя моя ненамного устойчивей.
— Всем мы не идеальны, — развожу руками. — Оправдаюсь только тем, что эта философия и не предполагает выживание отдельного человека. Зато здорово способствует выживанию нации. Теперь я сам по себе, но... этого из меня не вытравишь.
