Она продвигалась вперед, пока не достигла края люка. Он все еще не закрылся. Из глубины лился теплый красный свет.
Рашмика снова выровнялась, чтобы убедиться, что не свалится с обрыва, если караван снова резко повернет. Она заглянула в шахту и увидела простую лестницу, спускавшуюся вниз, насколько позволял угол зрения. Чтобы заглянуть глубже, ей пришлось бы высунуться еще дальше.
Рашмика потянулась, отпуская руку, за которую держалась, чтобы сделать шаг. Теперь она могла заглянуть в дыру чуть глубже. Лестница упиралась в решетчатый пол. Там был люк или дверной проем, ведущий вглубь фургона, — возможно, это был воздушный шлюз, если только наблюдатели не проводили всю свою жизнь в вакууме.
Караван накренился. Рашмика почувствовала, что наклоняется вперед. Она замахала руками, пытаясь ухватиться за перила. Ее пальцы сжали пустоту. Она наклонилась еще сильнее. Отверстие стало шире, шахта внезапно показалась намного шире и глубже, чем мгновение назад. Рашмика начала кричать, уверенная, что вот-вот упадет. Лестница стояла не с той стороны, и она никак не могла за нее ухватиться.
Но внезапно она замерла. Что-то — или кто-то — удержал ее. Человек осторожно оттащил ее от края люка. Сердце Рашмики забилось где-то в горле. Она никогда не понимала, что люди имели в виду, когда говорили это, но теперь это выражение обрело для нее полный смысл.
Взглянув в лицо своего благодетеля, она увидела отражение своей собственной зеркальной лицевой панели, а в ней — отражение поменьше, уменьшающееся до какой-то смутной, не слишком отдаленной точки исчезновения. За зеркальной панелью виднелось едва различимое лицо молодого человека. На свету резко выделялись скулы. Медленно, но безошибочно он покачал головой.
Почти сразу же, как только Рашмика это осознала, она снова была предоставлена самой себе. Наблюдатель подошел к той стороне шахты, где была лестница, и проворно соскользнул по ней вниз. Все еще восстанавливая дыхание после шока, вызванного близостью к падению, Рашмика медленно приблизилась к краю и подоспела как раз вовремя, чтобы увидеть, как наблюдатель приводит в действие какой-то рычажный механизм, который опустил крышку люка. Крышка повернулась на девяносто градусов, плотно встав в раму.
Она снова была предоставлена самой себе.
Рашмика стояла на ногах пошатываясь. Она чувствовала себя глупой и безответственной. Какой беспечной она была, позволив одному из паломников спасти себя. И как неразумно было предполагать, что они вообще ее не замечают. Теперь было совершенно очевидно, что они всегда знали о ней, но просто предпочитали игнорировать ее, насколько это было возможно. Когда, наконец, она сделала что-то, что нельзя было игнорировать, — что-то идиотское, надо сказать, — они вмешались быстро и сурово, как взрослые поступают с детьми. Ее поправили без выговора или предостережения, но чувство унижения осталось. У Рашмики было мало опыта в том, что касается выговоров, и это ощущение было одновременно новым и неприятным.
Теперь в ней что-то оборвалось. Она опустилась на колени перед бронированным люком и забарабанила по нему кулаками. Она хотела, чтобы наблюдатель вернулся и как-нибудь объяснил, почему он покачал головой. Хотела, чтобы он извинился, чтобы она почувствовала, что не сделала ничего плохого, подсмотрев за их ритуалом. Хотела, чтобы он искупил ее вину, взял ее на себя. Хотела отпущения грехов.
Она продолжала стучать в крышку, но ничего не происходило. Караван с грохотом двигался дальше. Измученные наблюдатели продолжали неустанно разглядывать Халдору. Наконец, подавленная и униженная, чувствуя себя еще глупее, чем в тот момент, когда этот человек спас ее, Рашмика встала и вернулась через крышу машины в свою часть каравана. В своем шлеме она плакала от собственной слабости, удивляясь, почему она вообще думала, что у нее хватит сил и мужества довести свое путешествие до конца.
Арарат, 2675 г.
— Вы верите в совпадения? — спросила пловчиха.
— Я не знаю, — ответил Васко. Он стоял у окна в Высокой раковине, в сотне метров над ночными улицами. Его руки были аккуратно сцеплены за спиной, ноги в ботинках слегка расставлены, спина прямая. Он слышал, что здесь должно было состояться совещание, и что никто не помешает ему присутствовать. Никто не объяснил, почему оно проходило в здании раковины, а не в предположительно более безопасных условиях корабля.
Он посмотрел вдаль, на полоску воды между берегом и темным шпилем корабля. Активность жонглеров не уменьшилась, но, как ни странно, в залив вдавалась похожая на язык полоса спокойной воды. По обе стороны от нее виднелись какие-то очертания, но вода между ними отливала расплавленным металлом. Движущиеся фонари лодок удалялись от берега, ориентируясь по этой полосе. Они плыли по направлению к кораблю, растянувшись неровной, подпрыгивающей процессией. Казалось, что жонглеры расчищают им путь.
— Слухи распространяются быстро, — сказала пловчиха. — Вы ведь слышали, не так ли?
— О Клавейне и девушке?
— Не только об этом. Корабль. Говорят, он снова начал оживать. Нейтринные детекторы — вы знаете о них? — Она не стала дожидаться его ответа. — Они регистрируют скачок напряжения в сердечниках двигателей. Спустя двадцать три года они прогреваются. Корабль подумывает о том, чтобы улететь.
— Никто не предупреждал его об этом.
— Никто не обязан. У него есть собственное мнение. Вопрос в том, что нам лучше быть на нем, когда он уйдет, или на полпути вокруг Арарата? Мы знаем, что там, наверху, сейчас идет битва, даже если поначалу мы не все поверили в историю этой женщины.
— Сейчас в этом нет особых сомнений, — сказал Васко, — и жонглеры, похоже, тоже приняли решение. Они позволяют этим людям добраться до корабля. Хотят, чтобы они были в безопасности.
— Возможно, они просто не хотят, чтобы люди утонули, — сказала пловчиха. — Может быть, они просто одобряют любое наше решение. Или для них это не имеет значения.
Ее звали Пеллерин, и он знал ее по предыдущей встрече на борту "Ностальгии по бесконечности". Это была высокая женщина с обычным телосложением пловчихи. У нее было красивое лицо с волевыми чертами и высоким лбом, а волосы были зачесаны назад и блестели от пахучих масел, как будто она только что вышла из моря. То, что он на первый взгляд принял за веснушки на ее щеках и переносице, на самом деле было бледно-зелеными грибковыми отметинами. Пловцам приходилось следить за этими отметинами. Они указывали на то, что море прониклось к ним симпатией, вторглось в них, разрушая барьеры между совершенно разными организмами. Говорили, что рано или поздно море захватит их в качестве приза, растворив в матрице жонглеров образами.
Пловцы придавали этому большое значение. Им нравилось рисковать каждый раз, когда они выходили в океан, особенно когда они были опытными пловцами, как Пеллерин.
— Вполне возможно, они действительно хотят, чтобы все добрались безопасно, — сказал Васко. — Почему бы вам не поплавать и не убедиться в этом самой?
— Мы никогда не плаваем в таких условиях.
Васко рассмеялся. — Вот таких? Такого еще никогда не было, Пеллерин.
— Мы не плаваем, когда жонглеры так возбуждены, — сказала она. — Они непредсказуемы, как ваши скребковые машины. Мы и раньше теряли пловцов, особенно когда жонглеры были настолько дикими, как сейчас.
— Я бы подумал, что обстоятельства перевешивают риски, — сказал он. — Но тогда откуда мне знать? Я просто работаю на пищевых фабриках.
— Если бы вы были пловцом, Малинин, вы бы точно знали, что в такую ночь лучше не купаться.
— Наверное, вы правы, — сказал он.
— Что это значит?
Он подумал о жертве, которая была принесена сегодня. Масштаб этого жеста был все еще слишком велик, чтобы он мог его осознать. Он начал составлять карту этого мира, постигать его необъятность, но все еще бывали моменты, когда перед ним открывались бездны, ведущие в неожиданные глубины мужества и самоотверженности. Он не думал, что целой жизни будет достаточно, чтобы уменьшить то, что он пережил на айсберге.
Смерть Клавейна навсегда останется с ним, как осколок шрапнели, застрявший внутри него, и ее острое чужеродное присутствие ощущалось с каждым вздохом.
— Это значит, — сказал он, — что если бы я больше заботился о своем собственном благополучии, чем о безопасности Арарата... тогда, да, я бы, возможно, передумал плавать.
— Вы наглый мелкий придурок, Малинин. Вы даже не представляете.
— Вы ошибаетесь, — сказал он с неожиданной злобой. — Я прекрасно понимаю. То, чему я стал свидетелем сегодня, — это то, о чем можно благодарить Бога, что вам не пришлось испытать. Я знаю, что значит быть храбрым, Пеллерин. Я знаю, что это значит, и хотел бы этого не знать.
— Я слышала, что Клавейн был самым храбрым, — сказала она.
— Разве я говорил иначе?
— Вы говорите так, как будто это были вы.
— Я был там, — сказал он. — Этого было достаточно.
В ее голосе слышалось нарочитое спокойствие. — Я прощаю вам это, Малинин. Знаю, что вы все пережили что-то ужасное. Должно быть, это сильно повлияло на вашу психику. Но я видела, как двое моих лучших друзей утонули у меня на глазах. Видела, как еще двое растворились в море, и я видела, как шестеро оказались в психиатрическом лагере, где они проводят дни, пуская слюни и царапая стены кончиками пальцев до крови. Одна из них была моей возлюбленной. Ее зовут Шизуко. Сейчас я навещаю ее там, и когда она смотрит на меня, то просто смеется и возвращается к своим рисункам. Я значу для нее не больше, чем погода. — Глаза Пеллерин широко раскрылись. — Так что не читайте мне лекцию о храбрости, ладно? Мы все видели вещи, которые предпочли бы забыть.
Ее спокойствие подорвало его собственное яростное чувство собственной правоты. Он понял, что его трясет. — Простите, — тихо сказал он. — Я не должен был этого говорить.
— Просто придите в себя, — сказала она. — И никогда, никогда не говорите мне, что у нас кишка тонка плавать, когда вы ни черта о нас не знаете.
Пеллерин отошла от него. Он стоял один, размышляя в смятении. Он все еще мог видеть вереницу лодок, каждый фонарь которых теперь находился немного дальше от береговой линии.
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
Арарат, 2675 г.
Васко накинул безликое коричневое пальто поверх униформы охранника, спустился по Высокой раковине и, никем не замеченный, растворился в ночи.
Выйдя на улицу, он почувствовал, как в воздухе повисло напряжение, похожее на нервную тишину, предвещающую грозу. Толпа бурными потоками двигалась по узким, извилистым улочкам. На освещенном фонарями собрании царила жутковатая карнавальная атмосфера, но никто не кричал и не смеялся; все, что он слышал, был низкий гул тысяч голосов, редко поднимавшийся выше обычного уровня речи.
Он не слишком винил их за такую реакцию. К концу дня вышло только одно краткое официальное заявление по поводу смерти Клавейна, и теперь казалось маловероятным, что в колонии остался хоть кто-то, не слышавший этой новости. Поток людей на улицы начался еще до захода солнца и появления огней в небе. Они справедливо почувствовали, что в официальном заявлении чего-то не хватает. Там не было никаких упоминаний о Хоури или ребенке, никаких упоминаний о битве, происходившей в окрестностях Арарата, просто обещание, что со временем будет распространена дополнительная информация.
Вскоре после этого началось разношерстное шествие лодок. Теперь у самого основания корабля виднелась небольшая цепочка качающихся огней, и от берега постоянно отходило все больше суденышек. Офицеры службы безопасности делали все возможное, чтобы не дать лодкам покинуть колонию, но это была битва, в которой они не надеялись победить. Служба безопасности никогда не была предназначена для борьбы с массовым гражданским неповиновением, и лучшее, что могли сделать коллеги Васко, — это воспрепятствовать массовому исходу. В других местах поступали сообщения о беспорядках, пожарах и мародерстве, и сотрудникам службы приходилось производить аресты. Активность жонглеров — что бы она ни означала — продолжалась с неослабевающей силой.
Васко был рад, что его освободили от всех запланированных обязанностей. Бродя среди толпы, не раскрывая свое участие в событиях этого дня, он прислушивался к слухам, которые уже ходили по городу. Простая истина о том, что Клавейн погиб в ходе в конечном счете успешной операции по защите жизненно важного колониального имущества, обросла множеством домыслов и неправды. Некоторые слухи были необычайны по своей изобретательности, по деталям, которые они описывали в связи с обстоятельствами смерти старика.
Притворяясь, что ничего не знает, Васко останавливал случайные группы людей и спрашивал их, что происходит. Он убедился, что никто не видит его форму, а также что ни в одной из групп не было людей, которые могли бы узнать его по работе или по кругу общения.
То, что он услышал, вызвало у него отвращение. Он внимательно слушал красочные описания перестрелок и заговоров со взрывчаткой, уловок и диверсий. Он был поражен и потрясен тем, как легко эти истории были скручены из простого факта смерти Клавейна. Это было похоже на то, как если бы сама толпа проявляла хитрое, больное коллективное воображение.
Не менее удручающим было то, с каким рвением слушатели соглашались с рассказами, подкрепляя их собственными предположениями о том, как, вероятно, развивались события. Позже, подслушивая в другом месте, Васко заметил, что эти приукрашивания были органично вписаны в основной рассказ. Казалось, никого не беспокоило, что многие истории противоречили друг другу или, в лучшем случае, их было трудно увязать с одним и тем же набором событий. Не раз он с недоверием слышал, что Скорпио или кто-то из старших колонистов погиб вместе с Клавейном. Тот факт, что некоторые из этих людей уже появлялись на публике с короткими успокаивающими речами, ничего не значил. С замиранием сердца, с глубоким смирением Васко осознал, что даже если он начнет пересказывать события в точности так, как они происходили, его собственная версия будет иметь не большую актуальность, чем любая ложь, которая сейчас ходит по кругу. На самом деле он сам не был свидетелем смерти, так что даже если бы он рассказал правду, это все равно было бы только с его точки зрения, и его история неизбежно носила бы обличительный оттенок репортажа из вторых рук. От него отмахнулись бы, его содержание показалось бы неприятным, детали — слишком расплывчатыми.
Сегодня вечером люди хотели однозначного героя. Благодаря какому-то таинственному самоорганизующемуся процессу создания истории, это было именно то, что они собирались получить.
Он проталкивался сквозь толпу с фонарями, когда услышал, как его окликнули по имени.
— Малинин.
Ему потребовалось некоторое время, чтобы определить в толпе источник голоса. В небольшом круге неподвижности стояла женщина. Толпа обтекала ее, ни разу не нарушая того личного пространства, которое она для себя определила. На ней было черное пальто с длинным подолом и воротником, отделанным черным мехом, а черная шапка без опознавательных знаков скрывала верхнюю часть ее лица.
